Я рывком открываю бардачок и достаю оттуда так и не выброшенный мной «Глок», если он не выстрелит, если даст осечку – я пропал. После того как «Глок» оказывается в моей руке, время удивительным образом замедляется, пленка начинает дергаться и рваться, как будто неизвестный мне киномеханик отвлекся на обжиманцы с разносчицей соленых орешков и перестал следить за аппаратурой. Не дожидаясь, пока целлулоид расплавится, я распахиваю дверцу, скатываюсь с сиденья и начинаю палить в приближающихся кавказцев, я легко бы смог заменить Чарльза Бронсона, я снова безумный Макс, йоу!..
Пули, вылетающие из ствола, я вижу пули! Скорее всего, их видят и кавказцы, перед тем как упасть на шоссе, скорее всего – мы видим их по-разному: для кавказцев ночь взрывается короткими ослепительными вспышками, яркими точками в пространстве, для меня же она наполнена голубоватым свечением, пули вязнут в ней, блестят, как шарики ртути, кажется, пределов допустимой самообороны я не превысил.
Один, похоже, еще жив, я слышу слабый стон.
У второго изрешечена грудь, три, четыре, пять дырок на кремовом свитере, удивительная кучность, это делает мне честь, эй, Сонни-бой, ушастый, как тебе нравится твой герой?.. Слабо понимая, что делаю, я запускаю пальцы в дырки на кремовом свитере, в дырки на чужом теле – все пять, они входят идеально, проделывал ли такие вещи Чарльз Бронсон?
Насрать мне на Чарльза Бронсона. И на жалкого налетчика, распростертого на земле, тоже насрать, еще больше, чем на Бронсона, не я первый начал.
Совершенно новые впечатления переполняют меня: мое собственное тело немеет. Все, что есть в нем живого, горячего, все жизненные токи, все силы устремляются к руке, воткнутой в грудь кавказца, их бег так стремителен, русла, по которым они движутся, так широки, что мне кажется – еще секунда, и все будет кончено. Со мной все будет кончено, жизнь уйдет из меня, как вода в воронку, в слив; сломанные лезвия, волосы, щепки, – вот и все, что останется на дне.
Нужно немедленно прекратить это, пока я еще в состоянии контролировать ситуацию.
Не страх смерти – страх разминуться с Тинатин, вот что мною движет. Если сейчас случится что-то непоправимое – я не смогу добраться до Москвы и окончательно потеряю ее след. Холод, леденящий душу ужас пронизывают меня, я прилип к мертвецу, как Белоснежка и Краснозорька прилипли к золотому гусю, или это были вовсе не они, кто-то другой?.. Из всех сказок, которые читала мне мама, когда была мамой, я не помню ни одной. Разве что сказочку про папашу и его шлюх. И про горшок с кашей, которым можно было накормить целый город, но вместо каши там точно был портвейн. Кем бы я ни был – Белоснежкой, Краснозорькой, Чарльзом Бронсоном, безумным Максом – мне каюк. Но не успеваю я утвердиться в этой мысли, как меня отпускает. Или – отпускают, что вернее. Я снова принадлежу сам себе, в тело возвращается гибкость, необыкновенная легкость, если сейчас день – то это самый лучезарный день, если сейчас ночь – то это самая восхитительная ночь, полная звуков, запахов, красок, для меня нет ничего невозможного. Эй, Тинатин, девочка, как тебе нравится твой герой?..
Разобраться с живым.
Мне остается разобраться с живым, его стоны и судорожные всхлипывания только портят совершенную картину мироздания.
Молодой парень, много моложе меня, вряд ли ему больше двадцати, с тонким лицом средневекового арабского богослова, тебе бы бегать с книжками в медресе и сниматься в высокобюджетном эпосе «Улугбек», куда же ты полез, умник?.. Очевидно, я подстрелил умника первым, меткость стрельбы оставляет желать лучшего, нужно совершенствоваться, милый, такие вещи не пускают на самотек, пробиты шея, плечо, из левого бедра хлещет кровь, рука тоже перебита. Та самая, в которой он держал пистолет, а теперь не может даже пошевелить. Я вижу и пистолет, в метре от парня, не такой попсовый, как у меня, попроще и подряннее. Кровь, фонтаном бьющая из бедра, – смуглая, тягучая, медовоглазая, что-то подсказывает мне: я буду долго ее вспоминать. Что-то подсказывает мне – эта кровь требует совсем другого антуража, песок бы подошел, ступени обсерватории подошли бы, сгодилась бы и опиумная курильня, и тело наложницы из Мадраса, но только не растрескавшийся асфальт. Отсутствие чистоты жанра меня убивает, стиль фьюжн – не для меня.
Красавчик из медресе, чудные глазки, Лора обязательно бы запала.
Прострелить ему задницу, как это сделали отвязные потаскухи из дерьмового киноаттракциона «Трахни меня»? Но для этого придется переворачивать красавчика и стягивать с него штаны, Коран бы этого не одобрил.
– Я вернулся, но пленных теперь не беру.
Отлично сказано, жаль Сонни-бой не слышит, коротко и точно, Вуди Аллен разразился бы получасовой тирадой с психоаналитическим уклоном и поминанием еврейских предков по линии матери, Клинт Иствуд и вовсе бы промолчал. Мне нравятся глаза парня, чудные глазки, они полны тоски по песку, по ступеням обсерватории, по опиумной курильне, по наложнице из Мадраса, между ними я и кладу пулю. Теперь правда – все.
Что-то подсказывает мне: угрызений совести не будет, ночных кошмаров – тоже, моя вина в происшедшем – нулевая, не я первый начал.
Перспектива возни с трупами меня не вдохновляет, хватит с меня Максима Ларина, второй джип мне тоже ни к чему, Сонни-боя за руль не посадишь, лучше оставить все как есть. «Я вернулся, но пленных теперь не беру» – по прошествии пяти минут фраза уже не кажется мне такой уж хорошей, в ней слишком много дешевого огнестрельного пафоса. Варианты, которые подкинул бы мне Вуди Аллен, теперь кажутся куда как предпочтительнее:
«Вечное ничто – штука неплохая, нужно только успеть одеться соответственно».
«Вечность – это утомительно, особенно под конец».
«Бога нет. А в выходные и водопроводчика не доищешься».
Неплохо, совсем неплохо, особенно про водопроводчика, гы-гы! И почему только я не вспомнил их раньше, идиот? Надо бы пересмотреть очкастого еврея на досуге, наверняка отыщется еще несколько убойных фраз.
Хочется жрать, я определенно проголодался.
В машине кавказцев я нахожу пакет из «Макдоналдса», две маленьких нетронутых упаковки с соусом, недоеденный чизбургер, картофель фри. Доедать чизбургер за хачами – ниже моего достоинства, но картофель и соусы сойдут, как же я все-таки лоханулся с последней репликой! Эта мысль так гложет меня, вызывает такую досаду, что я пинаю колесо хачовского джипа. Ладно-ладно, с паршивой овцы хоть шерсти клок, может, у них обнаружится пара завалящих дисков. А в общем, знаю я эти диски, легко могу представить:
А-а-ашмаля-бишмаля, твоя моя не понимайт, тын-тын-тыгыдын, навруз, намаз, рамадан.
О-е!..
Два диска я все же прихватываю, после чего стираю макдональдовской салфеткой возможные отпечатки пальцев, не такой уж я дурак, чтобы их оставлять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Пули, вылетающие из ствола, я вижу пули! Скорее всего, их видят и кавказцы, перед тем как упасть на шоссе, скорее всего – мы видим их по-разному: для кавказцев ночь взрывается короткими ослепительными вспышками, яркими точками в пространстве, для меня же она наполнена голубоватым свечением, пули вязнут в ней, блестят, как шарики ртути, кажется, пределов допустимой самообороны я не превысил.
Один, похоже, еще жив, я слышу слабый стон.
У второго изрешечена грудь, три, четыре, пять дырок на кремовом свитере, удивительная кучность, это делает мне честь, эй, Сонни-бой, ушастый, как тебе нравится твой герой?.. Слабо понимая, что делаю, я запускаю пальцы в дырки на кремовом свитере, в дырки на чужом теле – все пять, они входят идеально, проделывал ли такие вещи Чарльз Бронсон?
Насрать мне на Чарльза Бронсона. И на жалкого налетчика, распростертого на земле, тоже насрать, еще больше, чем на Бронсона, не я первый начал.
Совершенно новые впечатления переполняют меня: мое собственное тело немеет. Все, что есть в нем живого, горячего, все жизненные токи, все силы устремляются к руке, воткнутой в грудь кавказца, их бег так стремителен, русла, по которым они движутся, так широки, что мне кажется – еще секунда, и все будет кончено. Со мной все будет кончено, жизнь уйдет из меня, как вода в воронку, в слив; сломанные лезвия, волосы, щепки, – вот и все, что останется на дне.
Нужно немедленно прекратить это, пока я еще в состоянии контролировать ситуацию.
Не страх смерти – страх разминуться с Тинатин, вот что мною движет. Если сейчас случится что-то непоправимое – я не смогу добраться до Москвы и окончательно потеряю ее след. Холод, леденящий душу ужас пронизывают меня, я прилип к мертвецу, как Белоснежка и Краснозорька прилипли к золотому гусю, или это были вовсе не они, кто-то другой?.. Из всех сказок, которые читала мне мама, когда была мамой, я не помню ни одной. Разве что сказочку про папашу и его шлюх. И про горшок с кашей, которым можно было накормить целый город, но вместо каши там точно был портвейн. Кем бы я ни был – Белоснежкой, Краснозорькой, Чарльзом Бронсоном, безумным Максом – мне каюк. Но не успеваю я утвердиться в этой мысли, как меня отпускает. Или – отпускают, что вернее. Я снова принадлежу сам себе, в тело возвращается гибкость, необыкновенная легкость, если сейчас день – то это самый лучезарный день, если сейчас ночь – то это самая восхитительная ночь, полная звуков, запахов, красок, для меня нет ничего невозможного. Эй, Тинатин, девочка, как тебе нравится твой герой?..
Разобраться с живым.
Мне остается разобраться с живым, его стоны и судорожные всхлипывания только портят совершенную картину мироздания.
Молодой парень, много моложе меня, вряд ли ему больше двадцати, с тонким лицом средневекового арабского богослова, тебе бы бегать с книжками в медресе и сниматься в высокобюджетном эпосе «Улугбек», куда же ты полез, умник?.. Очевидно, я подстрелил умника первым, меткость стрельбы оставляет желать лучшего, нужно совершенствоваться, милый, такие вещи не пускают на самотек, пробиты шея, плечо, из левого бедра хлещет кровь, рука тоже перебита. Та самая, в которой он держал пистолет, а теперь не может даже пошевелить. Я вижу и пистолет, в метре от парня, не такой попсовый, как у меня, попроще и подряннее. Кровь, фонтаном бьющая из бедра, – смуглая, тягучая, медовоглазая, что-то подсказывает мне: я буду долго ее вспоминать. Что-то подсказывает мне – эта кровь требует совсем другого антуража, песок бы подошел, ступени обсерватории подошли бы, сгодилась бы и опиумная курильня, и тело наложницы из Мадраса, но только не растрескавшийся асфальт. Отсутствие чистоты жанра меня убивает, стиль фьюжн – не для меня.
Красавчик из медресе, чудные глазки, Лора обязательно бы запала.
Прострелить ему задницу, как это сделали отвязные потаскухи из дерьмового киноаттракциона «Трахни меня»? Но для этого придется переворачивать красавчика и стягивать с него штаны, Коран бы этого не одобрил.
– Я вернулся, но пленных теперь не беру.
Отлично сказано, жаль Сонни-бой не слышит, коротко и точно, Вуди Аллен разразился бы получасовой тирадой с психоаналитическим уклоном и поминанием еврейских предков по линии матери, Клинт Иствуд и вовсе бы промолчал. Мне нравятся глаза парня, чудные глазки, они полны тоски по песку, по ступеням обсерватории, по опиумной курильне, по наложнице из Мадраса, между ними я и кладу пулю. Теперь правда – все.
Что-то подсказывает мне: угрызений совести не будет, ночных кошмаров – тоже, моя вина в происшедшем – нулевая, не я первый начал.
Перспектива возни с трупами меня не вдохновляет, хватит с меня Максима Ларина, второй джип мне тоже ни к чему, Сонни-боя за руль не посадишь, лучше оставить все как есть. «Я вернулся, но пленных теперь не беру» – по прошествии пяти минут фраза уже не кажется мне такой уж хорошей, в ней слишком много дешевого огнестрельного пафоса. Варианты, которые подкинул бы мне Вуди Аллен, теперь кажутся куда как предпочтительнее:
«Вечное ничто – штука неплохая, нужно только успеть одеться соответственно».
«Вечность – это утомительно, особенно под конец».
«Бога нет. А в выходные и водопроводчика не доищешься».
Неплохо, совсем неплохо, особенно про водопроводчика, гы-гы! И почему только я не вспомнил их раньше, идиот? Надо бы пересмотреть очкастого еврея на досуге, наверняка отыщется еще несколько убойных фраз.
Хочется жрать, я определенно проголодался.
В машине кавказцев я нахожу пакет из «Макдоналдса», две маленьких нетронутых упаковки с соусом, недоеденный чизбургер, картофель фри. Доедать чизбургер за хачами – ниже моего достоинства, но картофель и соусы сойдут, как же я все-таки лоханулся с последней репликой! Эта мысль так гложет меня, вызывает такую досаду, что я пинаю колесо хачовского джипа. Ладно-ладно, с паршивой овцы хоть шерсти клок, может, у них обнаружится пара завалящих дисков. А в общем, знаю я эти диски, легко могу представить:
А-а-ашмаля-бишмаля, твоя моя не понимайт, тын-тын-тыгыдын, навруз, намаз, рамадан.
О-е!..
Два диска я все же прихватываю, после чего стираю макдональдовской салфеткой возможные отпечатки пальцев, не такой уж я дурак, чтобы их оставлять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113