– Как это нулевой? – возмутился Патиссон. – Голубчик мой, да вы знаете ли, что такое стресс? Возможно, это главная и единственная, а по теории француза Селье так и есть, человеческая болезнь. Стресс держит в напряжении все внутренние органы, и какое-то слабое звено – почки, печень, сердце – в конце концов не выдерживает, выходит из строя. По моему глубокому убеждению, если удастся победить стресс как первопричину всех недугов, человек, вполне возможно, обретёт бессмертие. И вы ещё говорите мне о нулевом результате. Постыдитесь, сударь мой.
Трудно сказать, глумился ли он, как обычно, надо мной или впрямь, будучи маньяком, верил в научную ценность своих теорий. Когда процедура окончилась, он снял датчики с моих ушей, а Светочка перекинула мою руку себе на плечи и помогла доковылять до кровати, родная.
Ушли они вместе. Я попробовал читать – не тут-то было; выключил лампу, закрыл глаза – сна тоже ни в одном глазу. Тело постепенно расслабилось, но это не принесло облегчения. Не помогла и попытка погрузиться в воспоминания, хотя это лучший способ уйти от действительности. Так и промаялся несколько часов, ворочаясь с боку на бок. О Лизе и о том, что предстоит, старался не думать, словно боялся, что подслушают.
Вскоре после полуночи завыл добрейший бультерьер Тришка. Жаловался на судьбу. После того как он загрыз любимца Оболдуева персидского кота Барсика, порвал двух китайских обезьянок – Жеку и Жуку – и покалечил массажистку Шурочку, вышедшую спозаранку во двор, чтобы облиться ведром холодной воды по завету Порфирия Иванова, – после всех этих подвигов, уместившихся в один календарный день, Тришку перестали спускать с цепи даже ночью, только Лиза иногда прогуливала его на поводке.
Минуты три пёс выл в одиночестве, потом к нему присоединились овчарки, наполнив тишину сумасшедшим лаем, а закончил ночной концерт, как всегда, с трудом проснувшийся дог Каро, утробно бухнув несколько раз, как в бубен. На время всё стихло, затем, набирая силу, ночь наполнилась жалобными, щемящими повизгиваниями и стонами, доносившимися, казалось, отовсюду – с потолка, из-под пола, в окно… Наконец надо всем вознёсся истошный бабий вопль: «Ратуйте, люди добрые!» – оборвавшийся на запредельном си-бемоле. Я знал, что происходит. В отсутствие хозяина свободные от дежурства гвардейцы Гаты смотались, как обычно, в ближайший посёлок и притащили оттуда деревенских молодух, сколько смогли поймать. В стёклах внезапно вспыхнул отблеск близкого пожара и также быстро угас. Раздался скрежещущий звук, как при разрываемой материи: так ещё иногда вскрикивает напоследок человек с расколотым черепом…
Знакомые ночные звуки, ставшие почти родными.
Далеко за полночь отворилась дверь в комнату, и голос Трубецкого тихо окликнул:
– Готов, Витя? Подымайся, пора.
Дальнейшее происходило будто и не со мной. Вместе с майором мы пересекли парк и выбрались к бетонному забору, откуда особняк казался бесформенной смутной горой. Ночь стояла тёплая, с пригашенными звёздами. По дороге нам никто не встретился. Даже овчарки куда-то подевались. Трубецкой шёл чуть впереди упругим, звериным шагом. Я не удержался, спросил:
– Зачем вы это делаете, Вова?
На секунду остановился, чтобы ответить:
– Эх, писатель, если бы я сам знал.
– Хорошо заплатили?
– В том-то и дело, что нет.
И всё, больше не разговаривали.
Пролезли через колючие кусты, майор подсветил фонариком. В бетонной стене обнаружилась дверь, узкая, в человеческий рост и так надёжно замаскированная плющом, что, не подозревая о её наличии (я сто раз ходил мимо), упрёшься носом и не разглядишь.
Трубецкой открыл небольшой висячий замок – и мы очутились с наружной стороны. Всё произошло так буднично и быстро, что я не успел испугаться.
Шагах в двадцати на обочине темнела легковуха с включёнными подфарниками (потом выяснилось, «форд»-двухлетка, с незначительным пробегом).
– Водить, надеюсь, умеешь? – спросил Трубецкой.
– У меня своя тачка.
– Все документы в бардачке… Смелее, тебя ждут.
Он распахнул левую переднюю дверцу, слегка подтолкнул меня в спину. Я забрался внутрь – тёплые руки Лизы обвили мою шею.
– Как ты долго, родной мой!
Автоматически я ответил на поцелуй.
– Ничего не долго. Спешил как мог. И что дальше?
– Заводи, поехали.
В дверцу просунулся Вова Трубецкой.
– Лиза, всё запомнила?
– Спасибо, Володечка!
– Если какие проблемы, знаешь, что делать, да?
– Конечно. Не волнуйся. Всё будет в порядке.
Меня майор напутствовал так:
– Береги девушку, писатель. Она того стоит.
В сомнамбулическом состоянии я разобрался с передачами, включил движок – мотор отозвался благозвучным урчанием, как бы предупреждая о своей могучей силе. Несмотря на обстоятельства, моя водительская душа сладко обмерла: ещё не доводилось осёдлывать такого рысака.
Не помню, как выбрались на трассу. Лиза прижималась ко мне и что-то бормотала себе под нос. Когда выкатились на шоссе, я спросил:
– Вовка тебе кто? Жених, что ли?
Конечно, мог придумать и поглупее вопрос, но остановился на этом.
– Никак ревнуете, Виктор Николаевич? – отозвалась Лиза с непонятным удовлетворением.
– Да нет… Но всё же любопытно… Не меньше нас рискует, а ради чего?
– А вы ради чего, Виктор?
Может, надеялась услышать, что ради неё, или ради любви, или ради ещё чего-то подобного, как свойственно романтическим героям, но я ответил правду:
– Я вообще не знаю, рискую ли… Туман в голове. Неутешительный итог бестолковой жизни…
Вот так, с невинных пустяков, началось наше долгое путешествие по тёмной дороге.
Глава 27 Из дворца на волю (продолжение)
Туда, куда устремились, мы добирались больше суток, сначала по шоссейному тракту, потом грунтовыми дорогами, а позже – буераками и колдобинами. Заехали в такую глушь, куда и ворон не летает, – в деревню Горчиловка, в двухстах верстах от Саратова. Около тридцати дворов, одна улица, поросшая лопухами и крапивой ростом с человека, колодец, несколько телеграфных столбов с обвисшими проводами – электричество Чубайс отключил зимой за долги.
За то время, пока ехали, я узнал Лизу лучше, чем за предыдущие два с лишним месяца. Точнее, узнал не лучше, а другую Лизу – простую, смелую, очаровательную девушку, ластившуюся, как котёнок. От прежней Лизы – тоже милой и прекраснодушной, но всё же немного взбалмошной и чересчур задумчивой – не осталось и следа. Теперь она болтала без умолку и смеялась по любому поводу, что бы я ни сказал, хотя смеяться было особенно нечему. На чёрной машине по немецкому асфальту, а позже по русским колдобинам мы мчались в никуда.
Делали привалы, выбирая укромные места. Я допускал, что, как только обнаружится наше бегство, Леонид Фомич объявит по всей стране какой-нибудь хитрый план типа «Перехват» или «Сирена».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109