Целую вечность он полз в полной темноте, полз, не испытывая страха, хотя иногда ему приходилось протискиваться сквозь значительные сужения... И вот, наконец, впереди показался свет; он становился все ярче и ярче...
«Факелы!» – подумал Борис, и в нос ему пахнуло горящим смольем. «Ад! – взорвалось в голове. – Я попал в ад!» Страх пронзил каждую его клеточку, он попытался податься назад, но застрял. Полежал немного, успокаиваясь, освободился и вновь пополз вперед. Еще несколько движений, и его голова оказалась в обширном сводчатом помещении. Совершенно пустом, но, тем не менее, заполненном мягким искрящемся голубоватым светом...
«Похоже, я дезертировал... – подумал он, выбрасываясь из лаза на пол комнаты. – Какой поссаж! Хотя дезертиром меня можно будет назвать только в том случае, если я не доберусь до горла Худосокова.»
Тут ему показалось, что Худосоков находится где-то рядом. Стоит с занесенным ножом. Он бросился в ведущую из комнаты галерею и оказался в обширном, задрапированном богатыми тканями помещении. В его углах кучами лежала золотая утварь. На пушистом персидском ковре, простиравшемся от двери до двери, россыпью лежали драгоценные камни и золотые, казалось, только что отчеканенные монеты. Бельмондо постоял, затаив дыхание глядя на совсем уж киношный натюрморт, затем обернулся к ближайшему углу и, покопавшись в куче антиквариата, поднял к глазам золотой кумган, украшенный дюжиной огромных сапфиров чистой воды. «Сто тысяч баксов как минимум... – покрутив им перед глазами, проговорил Бельмондо вслух. – Один этот кувшинчик... Интересно, что хранится в других комнатах?»
В следующей комнате анфилады Бельмондо увидел низкую тахту под прозрачным ярко-красным балдахином. На ней под кружевным голубым покрывалом спала девушка, нет, не девушка – молодая женщина... Нежное ее личико было прекрасным – привыкшее улыбаться и нравится, оно сулило избраннику неописуемые удовольствия... Зачарованный Борис, затаив дыхание, подошел к тахте и понял, что не сможет от нее отойти. А женщина, почувствовав его, раскрыла глаза, – прекрасные, синие, – и, лукаво улыбаясь, потянула изящные бархатные ручки.
"Это наваждение! – подумал Бельмондо. Но, увидев на левом предплечье наваждения искусную татуировку (орхидею), засомневался в предположении... И вовсе отверг его после того, как красавица, потянув за руки, уронила Бориса на себя.
...В течение следующих трех часов Бельмондо десятки раз казалось, что все происходящее с ним – это невероятный фантастический сон. Все вокруг него непрерывно менялось – вот, только что, он, раскрепостив обаяние и вкусовые рецепторы, смаковал сосок раскинувшейся на тахте синеглазой красавицы (страстно, обхватив жадными руками упруго-мягкие ее ягодицы), а через минуту, подняв голову, чтобы отдышаться, видел уже не красный газ балдахина, а простиравшееся до горизонта бирюзовое море, песчаный берег, утыканный высокими покосившимися кокосовыми пальмами, затем отмечал, что нежные шелковистые внутренние поверхности бедер синеглазой партнерши вовсе не кровь с молоком, а кровь с шоколадом. И, обернувшись, видел, что под ним уже не синеглазка, а молодая стройная полинезийка, такая изумительно прекрасная, такая совершенная, что появись на берегу птеродактиль во фраке и с подносом, полным конфет Баунти, то вряд ли ему удалось бы отвлечь внимание Бориса от ее неземной красоты... И Бельмондо, поняв, что Морская Роса вернулась, бросался к смеющимся губам полинезийки, впивался в них безумным поцелуем, и чувствовал, как меняются губы, как меняется их вкус, толщина, упругость, в удивлении открывал глаза и видел, восторженное, нежное личико... прекрасной американки Шарон Стоун...
А оргазм... Какой он испытывал оргазм! Многократный, долгий, всепоглощающий. Испытав его первый раз, он почувствовал себя сексуальной автоматической пушкой... Обычный оргазм всегда напоминал ему выстрел из лука – раз и готово, всего несколько секунд, а автоматическая пушка, выдавая оргазм за оргазмом, работала минут пятнадцать, не меньше. И в унисон десяткам ее тягучих, все пронзающих выстрелов стучала – тук-тук-тук – матка Клаудии...
Последней, после перерыва на «Баунти», стучала одна из «Блестящих». Не расстреляв еще и половины снарядов, Бельмондо почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. Он распахнул глаза и увидел перед собой горящую свечу и за ней – настороженное лицо Баламута. И лишь потом почувствовал, что натрухал в плавки. И, видимо, не раз.
– Что с тобой? – испуганно спросил Баламут, когда глаза товарища пробрели осмысленность.
– Ты не поверишь... Мне такое привиделось... Привиделось, что трахаюсь с Шарон Стоун, Клавкой Шиффер и еще с десятком девиц их пошиба... Волос Медеи, наверное, нанюхался, не иначе... Ты знаешь, я с живыми бабами никогда так явственно не чувствовал... И еще, прикинь, стоило мне подумать: «Пугачева...», так сразу же на ней и оказывался...
– Везет тебе... – вздохнул Николай, поверив. – Мне, вот, перелет пингвинов в Антарктиду снился, а тебе – Шарон Стоун...
И, оглянувшись на лаз в штольню, продолжил:
– Слушай, я тут подумал... что нам... надо когти срочно рвать...
– Без Ольги?
– Да... Баб своих спасать надо...
– Черный ее не оставит...
– Ему решать... Пошли, что ли в крааль...
– А не хочешь покейфовать с Моникой Левински?
– Мне опять пингвины сниться будут. Пошли, давай...
* * *
Бельмондо выбрался из карстовой полости первым и направился ко мне, по-прежнему сидевшему с Ольгой на коленях; я посмотрел ему в глаза и все понял.
– Карст? – спросил я, ковыряя заусеницу на большом пальце.
– Да, – пряча глаза, ответил Бельмондо.
– С Ольгой не выберемся?
– Может быть, и выберемся, но удрать с ней от Худосокова точно не сможем...
– Ну, тогда идите, а мы с ней вас прикроем. Если Худосоков увидит, что мы убежали, он может спуститься и устроить из карста душегубку...
– Ты пойми, я должен... – начал канючить Бельмондо... – И Баламут так считает... У нас бабы, сам понимаешь...
– Перестань... Я уже придумал... Свечи мы уже все сожгли... Вы скрытно от небес наделайте побольше лучин длиннее, откопайте протухшего архара, – он жирный был, – пропитайте лучины нутряным салом, а потом давайте, ложитесь там, у достархана и голодный обморок изображайте... или отравление тухлым мясом, как хотите. А к вечеру я затащу вас за ноги в штольню и с богом...
– Мы на всякий случай будем на стенках оставлять метки. "Т" – значит тупик... – сказал Бельмондо, глядя на меня как в последний раз. – Может быть, вернется к Ольге душа, и вы пойдете за нами следом...
* * *
Пару часов спустя Баламут и Бельмондо с подругами принялись изображать муки голода и отравления одновременно, затем устроились на траве «умирать». Еще через некоторое время я занес их на руках в штольню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
«Факелы!» – подумал Борис, и в нос ему пахнуло горящим смольем. «Ад! – взорвалось в голове. – Я попал в ад!» Страх пронзил каждую его клеточку, он попытался податься назад, но застрял. Полежал немного, успокаиваясь, освободился и вновь пополз вперед. Еще несколько движений, и его голова оказалась в обширном сводчатом помещении. Совершенно пустом, но, тем не менее, заполненном мягким искрящемся голубоватым светом...
«Похоже, я дезертировал... – подумал он, выбрасываясь из лаза на пол комнаты. – Какой поссаж! Хотя дезертиром меня можно будет назвать только в том случае, если я не доберусь до горла Худосокова.»
Тут ему показалось, что Худосоков находится где-то рядом. Стоит с занесенным ножом. Он бросился в ведущую из комнаты галерею и оказался в обширном, задрапированном богатыми тканями помещении. В его углах кучами лежала золотая утварь. На пушистом персидском ковре, простиравшемся от двери до двери, россыпью лежали драгоценные камни и золотые, казалось, только что отчеканенные монеты. Бельмондо постоял, затаив дыхание глядя на совсем уж киношный натюрморт, затем обернулся к ближайшему углу и, покопавшись в куче антиквариата, поднял к глазам золотой кумган, украшенный дюжиной огромных сапфиров чистой воды. «Сто тысяч баксов как минимум... – покрутив им перед глазами, проговорил Бельмондо вслух. – Один этот кувшинчик... Интересно, что хранится в других комнатах?»
В следующей комнате анфилады Бельмондо увидел низкую тахту под прозрачным ярко-красным балдахином. На ней под кружевным голубым покрывалом спала девушка, нет, не девушка – молодая женщина... Нежное ее личико было прекрасным – привыкшее улыбаться и нравится, оно сулило избраннику неописуемые удовольствия... Зачарованный Борис, затаив дыхание, подошел к тахте и понял, что не сможет от нее отойти. А женщина, почувствовав его, раскрыла глаза, – прекрасные, синие, – и, лукаво улыбаясь, потянула изящные бархатные ручки.
"Это наваждение! – подумал Бельмондо. Но, увидев на левом предплечье наваждения искусную татуировку (орхидею), засомневался в предположении... И вовсе отверг его после того, как красавица, потянув за руки, уронила Бориса на себя.
...В течение следующих трех часов Бельмондо десятки раз казалось, что все происходящее с ним – это невероятный фантастический сон. Все вокруг него непрерывно менялось – вот, только что, он, раскрепостив обаяние и вкусовые рецепторы, смаковал сосок раскинувшейся на тахте синеглазой красавицы (страстно, обхватив жадными руками упруго-мягкие ее ягодицы), а через минуту, подняв голову, чтобы отдышаться, видел уже не красный газ балдахина, а простиравшееся до горизонта бирюзовое море, песчаный берег, утыканный высокими покосившимися кокосовыми пальмами, затем отмечал, что нежные шелковистые внутренние поверхности бедер синеглазой партнерши вовсе не кровь с молоком, а кровь с шоколадом. И, обернувшись, видел, что под ним уже не синеглазка, а молодая стройная полинезийка, такая изумительно прекрасная, такая совершенная, что появись на берегу птеродактиль во фраке и с подносом, полным конфет Баунти, то вряд ли ему удалось бы отвлечь внимание Бориса от ее неземной красоты... И Бельмондо, поняв, что Морская Роса вернулась, бросался к смеющимся губам полинезийки, впивался в них безумным поцелуем, и чувствовал, как меняются губы, как меняется их вкус, толщина, упругость, в удивлении открывал глаза и видел, восторженное, нежное личико... прекрасной американки Шарон Стоун...
А оргазм... Какой он испытывал оргазм! Многократный, долгий, всепоглощающий. Испытав его первый раз, он почувствовал себя сексуальной автоматической пушкой... Обычный оргазм всегда напоминал ему выстрел из лука – раз и готово, всего несколько секунд, а автоматическая пушка, выдавая оргазм за оргазмом, работала минут пятнадцать, не меньше. И в унисон десяткам ее тягучих, все пронзающих выстрелов стучала – тук-тук-тук – матка Клаудии...
Последней, после перерыва на «Баунти», стучала одна из «Блестящих». Не расстреляв еще и половины снарядов, Бельмондо почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. Он распахнул глаза и увидел перед собой горящую свечу и за ней – настороженное лицо Баламута. И лишь потом почувствовал, что натрухал в плавки. И, видимо, не раз.
– Что с тобой? – испуганно спросил Баламут, когда глаза товарища пробрели осмысленность.
– Ты не поверишь... Мне такое привиделось... Привиделось, что трахаюсь с Шарон Стоун, Клавкой Шиффер и еще с десятком девиц их пошиба... Волос Медеи, наверное, нанюхался, не иначе... Ты знаешь, я с живыми бабами никогда так явственно не чувствовал... И еще, прикинь, стоило мне подумать: «Пугачева...», так сразу же на ней и оказывался...
– Везет тебе... – вздохнул Николай, поверив. – Мне, вот, перелет пингвинов в Антарктиду снился, а тебе – Шарон Стоун...
И, оглянувшись на лаз в штольню, продолжил:
– Слушай, я тут подумал... что нам... надо когти срочно рвать...
– Без Ольги?
– Да... Баб своих спасать надо...
– Черный ее не оставит...
– Ему решать... Пошли, что ли в крааль...
– А не хочешь покейфовать с Моникой Левински?
– Мне опять пингвины сниться будут. Пошли, давай...
* * *
Бельмондо выбрался из карстовой полости первым и направился ко мне, по-прежнему сидевшему с Ольгой на коленях; я посмотрел ему в глаза и все понял.
– Карст? – спросил я, ковыряя заусеницу на большом пальце.
– Да, – пряча глаза, ответил Бельмондо.
– С Ольгой не выберемся?
– Может быть, и выберемся, но удрать с ней от Худосокова точно не сможем...
– Ну, тогда идите, а мы с ней вас прикроем. Если Худосоков увидит, что мы убежали, он может спуститься и устроить из карста душегубку...
– Ты пойми, я должен... – начал канючить Бельмондо... – И Баламут так считает... У нас бабы, сам понимаешь...
– Перестань... Я уже придумал... Свечи мы уже все сожгли... Вы скрытно от небес наделайте побольше лучин длиннее, откопайте протухшего архара, – он жирный был, – пропитайте лучины нутряным салом, а потом давайте, ложитесь там, у достархана и голодный обморок изображайте... или отравление тухлым мясом, как хотите. А к вечеру я затащу вас за ноги в штольню и с богом...
– Мы на всякий случай будем на стенках оставлять метки. "Т" – значит тупик... – сказал Бельмондо, глядя на меня как в последний раз. – Может быть, вернется к Ольге душа, и вы пойдете за нами следом...
* * *
Пару часов спустя Баламут и Бельмондо с подругами принялись изображать муки голода и отравления одновременно, затем устроились на траве «умирать». Еще через некоторое время я занес их на руках в штольню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92