Начинать всегда трудно. Пока расколдуешь первую фразу измараешь
ворох бумаги, порвешь его и снова перед тобой пустая страница, как белый экран
в кинотеатре перед началом сеанса - занавес раздвинут, а свет еще не погашен.
Пустая страница...
...голость листа - раздражителем Павлова, как слюна изо рта обезглавленного...
Вот и поехало. А может, не останавливаться? А может, не останавливать? Пиши
все подряд, что подумал, увидел, представил.
Поток. Окунемся в него. В поток.
Грубее острия. Слезы. Успех. И снова - остановка. Раздумье. Дуб. Глубина губ.
Левее поют соловьи. Нестеров. Усатый Лиссабон. Вернее ищу, ощущая жуть. Весна
мятежна. Поиск острием пера по мятежному мозгу. Му-мо. Мумо. Ответь и тут же
пиши. Форма стареет сразу, как только сойдет с пера. Веселей содержанию.
Заливаю. Лавка. Лавина. Львы. Сельва. Печенеги. Берешь высоту и кладешь на
землю, ложишься сам и считаешь ее вертикалью. Так горизонт - вертикален и
лезешь по этой вертикали червеобразно, воображая, вверх, лишь бы в конце
что-то белело бы. Неужели смерть белая? Голубая рапсодия Листа. Беляши.
Половники. Клюка леопарда на порожней дорожке. Улис, улис, у лис. Отсекаешь -
кусок всегда уходит под воду. Вода прозрачна не для каждого. Кол, вбитый в
мол, крепок. Это не орехи лимонов. Когда Леда уснула на сахаре льдин, ей глаза
окружили круги синие, как вода подо льдом, а лицо было белым, как снег на
льду, как сугробы днем. Есть цветы - только ночью цветами зовут. А зеленые
стебли тебе, Леда!
Страницы бреда? Неправда. Это - я. Дальше.
Парагвай и музыка. Лежалое яблоко грусти - запах тонкий и свежий от свежей
гибели. Так и грусть. Юхан Смуул японское море декабрь Большой Халь. Он -
тоска в море по суше, на суше - по морю, а без нее - по ней, а с ней - по
нему. Он везде одинаков, то ли страх перед смертью, то ли просто одинокость.
Одинокость по Олдингтону - не одиночество, одинокость - это одиночество в
толпе, среди подобных. Вот и сейчас вместо пачки стирального порошка "Лотос"
душе моей нужна ласка, а иначе все темнее черный налет раздумий, копоть,
копоть, которая, накопившись, срывается только взрывом.
Стоп! Откуда это? Помню только приблизительно...
Нет причины, чтобы положить конец существованию клетки. Клетка бесс-
мертна. Она постоянно делится надвое и существует вечно. Амебы никогда
не умирают. Но в природе появился вольвокс - скопление водорослей, пере-
катывающийся подводный шар. В нем были производящие клетки и вегетатив-
ные клетки. Это было нечто среднее между растением и животным. Впервые
появилась неизбежная смерть. Выполняя определенную функцию среди других
клеток, клетка изнашивается и гибнет. Ради других. Очень похоже на чело-
веческое общество. Родители изнашиваются ради детей, солдат отдает свою
жизнь за Родину, все мы работаем ради общего блага. Но при этом так ус-
таешь, потому что не видишь результатов своего труда, который, как в
бездну, исчезает в недрах государственной системы, что хочется побыть
простой клеткой, не связанной никакой идеей сотрудничества, а просто
быть клеткой для себя... Тогда и для других стану...
Я - мрачный меланхолик. Угрюмый царь Урарту. В чемпионате мира по тоске, что
идет уже много веков, стремлюсь занять не последнее место. Вся жизнь - свеча и
время тает воском. Бодливая действительность гладит. гладит краем рога, а
потом ка-а-ак вонзззит. И лепечешь лепестком на ветру на последней ветке лета.
Холодно - это не значит, что будет жарко. Надо вертеться, чтобы согреться.
Тогда становится некогда. Хватаешь клювом хворост - и в гнездо. А тут еще яйца
мешают. Начинаешь орать на серую супругу криком...
Я захлопнул блокнот, забросил его на тумбочку. Закутался по уши в одеяло.
Каждый день по две страницы бреда и через год вылупится роман? Непохоже.
Я вспомнил мастерскую Болотникова, его картины, где краски метались,
жгутами схлестываясь в клубки, вспучивались и растягивались в нити. Как
рассказать про цвет?
Солнце желтое - белый ожог!
Не терзай мне глаза
лазером света...
а теперь по спектру, как по семи звонким, чистым нотам: каждый - красная,
охотник - оранжевая, желает - желтая, знать - зеленая, где - голубая, сидит -
синяя, фазан - фиолетовая.
Как в две синие вазы,
в горло зрачка
вонзаются линии
цвета -
красная: страсть,
властная сласть,
звериная пасть,
самый бурный - пурпурный,
самый славный - алый...
желтая: жадная, лимонадная,
виноградники в Арле
или рыжий пожар осени...
где спокойная ясность просини...
и погубленной зелени вялость...
фиолетовая усталость...
И опять восход до зенита пекла:
солнце желтое - белый ожог!
Пожалей расход!
Мои синие слепнут...
Глава тридцать шестая
--===Северный ветер с юга===--
Глава тридцать шестая
Так, через бред, через поиск, через стихи, через осязание цвета появился
сценарий о художнике. О живописце. "Живописец Болотников".
...Атмосфера провинциальных городков дремотна и тягуча, особенно летним днем.
Одуревшим от жары собакам лень взрываться обязательным, неистовым до хрипоты,
лаем на на редкую полуторку, пропылившую по улице. Деревянные одноэтажные
домики попрятались в тенистых садах, лишь возвышается на площади дом с тремя
колоннами. Желтая побелка стен потрескала и шелушится, как кожа после загара,
на одной из колонн отвалилась облицовка и в проеме торчат красные, как бы
натужившиеся от навалившейся тяжести фронтона, кирпичи.
Окна в доме распахнуты и солнце заполняет высокие комнаты, в одной из
которых мольберты столпились вокруг обнаженной натурщицы. Световой поток
пробивается сквозь золотую канитель волос, сквозь опущенные ресницы, от-
ражаясь от вощеного пола, заглядывает в уголки губ, под мягкий подборо-
док.
Воздушен женский лик, воздушны пылинки света, воздушны легкие облачка
тополиного пуха в пространстве изостудии. Ослепительно белы листы бумаги
на мольбертах и на каждом своя мадонна. Вот она полна и лукава, вот она
тонка и возвышенна, вот она...
Непонятно, какая она на этом мольберте. Уголь яростно, но неуклюже
исцарапал белоснежность бумаги. Автор рисунка напряженно смотрит на ма-
донну и ее неудачную копию, машинально дергает себя за мочку уха. Пальцы
в угле, и мочка совсем черная. У живописца Болотникова опять не получи-
лось, не вышло.
К мольберту Болотникова подошел автор тонкой и возвышенной мадонны,
курчавый гений, товарищ. Оценивающе смотрит на рисунок. Лукаво щурится.
Болотников решительно берется за верх листа, желая его порвать. Курчавый
останавливает протянутую руку. Берет уголь. Пририсовывает мадонне кос-
тыль. Хохочет. Ставит дату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
ворох бумаги, порвешь его и снова перед тобой пустая страница, как белый экран
в кинотеатре перед началом сеанса - занавес раздвинут, а свет еще не погашен.
Пустая страница...
...голость листа - раздражителем Павлова, как слюна изо рта обезглавленного...
Вот и поехало. А может, не останавливаться? А может, не останавливать? Пиши
все подряд, что подумал, увидел, представил.
Поток. Окунемся в него. В поток.
Грубее острия. Слезы. Успех. И снова - остановка. Раздумье. Дуб. Глубина губ.
Левее поют соловьи. Нестеров. Усатый Лиссабон. Вернее ищу, ощущая жуть. Весна
мятежна. Поиск острием пера по мятежному мозгу. Му-мо. Мумо. Ответь и тут же
пиши. Форма стареет сразу, как только сойдет с пера. Веселей содержанию.
Заливаю. Лавка. Лавина. Львы. Сельва. Печенеги. Берешь высоту и кладешь на
землю, ложишься сам и считаешь ее вертикалью. Так горизонт - вертикален и
лезешь по этой вертикали червеобразно, воображая, вверх, лишь бы в конце
что-то белело бы. Неужели смерть белая? Голубая рапсодия Листа. Беляши.
Половники. Клюка леопарда на порожней дорожке. Улис, улис, у лис. Отсекаешь -
кусок всегда уходит под воду. Вода прозрачна не для каждого. Кол, вбитый в
мол, крепок. Это не орехи лимонов. Когда Леда уснула на сахаре льдин, ей глаза
окружили круги синие, как вода подо льдом, а лицо было белым, как снег на
льду, как сугробы днем. Есть цветы - только ночью цветами зовут. А зеленые
стебли тебе, Леда!
Страницы бреда? Неправда. Это - я. Дальше.
Парагвай и музыка. Лежалое яблоко грусти - запах тонкий и свежий от свежей
гибели. Так и грусть. Юхан Смуул японское море декабрь Большой Халь. Он -
тоска в море по суше, на суше - по морю, а без нее - по ней, а с ней - по
нему. Он везде одинаков, то ли страх перед смертью, то ли просто одинокость.
Одинокость по Олдингтону - не одиночество, одинокость - это одиночество в
толпе, среди подобных. Вот и сейчас вместо пачки стирального порошка "Лотос"
душе моей нужна ласка, а иначе все темнее черный налет раздумий, копоть,
копоть, которая, накопившись, срывается только взрывом.
Стоп! Откуда это? Помню только приблизительно...
Нет причины, чтобы положить конец существованию клетки. Клетка бесс-
мертна. Она постоянно делится надвое и существует вечно. Амебы никогда
не умирают. Но в природе появился вольвокс - скопление водорослей, пере-
катывающийся подводный шар. В нем были производящие клетки и вегетатив-
ные клетки. Это было нечто среднее между растением и животным. Впервые
появилась неизбежная смерть. Выполняя определенную функцию среди других
клеток, клетка изнашивается и гибнет. Ради других. Очень похоже на чело-
веческое общество. Родители изнашиваются ради детей, солдат отдает свою
жизнь за Родину, все мы работаем ради общего блага. Но при этом так ус-
таешь, потому что не видишь результатов своего труда, который, как в
бездну, исчезает в недрах государственной системы, что хочется побыть
простой клеткой, не связанной никакой идеей сотрудничества, а просто
быть клеткой для себя... Тогда и для других стану...
Я - мрачный меланхолик. Угрюмый царь Урарту. В чемпионате мира по тоске, что
идет уже много веков, стремлюсь занять не последнее место. Вся жизнь - свеча и
время тает воском. Бодливая действительность гладит. гладит краем рога, а
потом ка-а-ак вонзззит. И лепечешь лепестком на ветру на последней ветке лета.
Холодно - это не значит, что будет жарко. Надо вертеться, чтобы согреться.
Тогда становится некогда. Хватаешь клювом хворост - и в гнездо. А тут еще яйца
мешают. Начинаешь орать на серую супругу криком...
Я захлопнул блокнот, забросил его на тумбочку. Закутался по уши в одеяло.
Каждый день по две страницы бреда и через год вылупится роман? Непохоже.
Я вспомнил мастерскую Болотникова, его картины, где краски метались,
жгутами схлестываясь в клубки, вспучивались и растягивались в нити. Как
рассказать про цвет?
Солнце желтое - белый ожог!
Не терзай мне глаза
лазером света...
а теперь по спектру, как по семи звонким, чистым нотам: каждый - красная,
охотник - оранжевая, желает - желтая, знать - зеленая, где - голубая, сидит -
синяя, фазан - фиолетовая.
Как в две синие вазы,
в горло зрачка
вонзаются линии
цвета -
красная: страсть,
властная сласть,
звериная пасть,
самый бурный - пурпурный,
самый славный - алый...
желтая: жадная, лимонадная,
виноградники в Арле
или рыжий пожар осени...
где спокойная ясность просини...
и погубленной зелени вялость...
фиолетовая усталость...
И опять восход до зенита пекла:
солнце желтое - белый ожог!
Пожалей расход!
Мои синие слепнут...
Глава тридцать шестая
--===Северный ветер с юга===--
Глава тридцать шестая
Так, через бред, через поиск, через стихи, через осязание цвета появился
сценарий о художнике. О живописце. "Живописец Болотников".
...Атмосфера провинциальных городков дремотна и тягуча, особенно летним днем.
Одуревшим от жары собакам лень взрываться обязательным, неистовым до хрипоты,
лаем на на редкую полуторку, пропылившую по улице. Деревянные одноэтажные
домики попрятались в тенистых садах, лишь возвышается на площади дом с тремя
колоннами. Желтая побелка стен потрескала и шелушится, как кожа после загара,
на одной из колонн отвалилась облицовка и в проеме торчат красные, как бы
натужившиеся от навалившейся тяжести фронтона, кирпичи.
Окна в доме распахнуты и солнце заполняет высокие комнаты, в одной из
которых мольберты столпились вокруг обнаженной натурщицы. Световой поток
пробивается сквозь золотую канитель волос, сквозь опущенные ресницы, от-
ражаясь от вощеного пола, заглядывает в уголки губ, под мягкий подборо-
док.
Воздушен женский лик, воздушны пылинки света, воздушны легкие облачка
тополиного пуха в пространстве изостудии. Ослепительно белы листы бумаги
на мольбертах и на каждом своя мадонна. Вот она полна и лукава, вот она
тонка и возвышенна, вот она...
Непонятно, какая она на этом мольберте. Уголь яростно, но неуклюже
исцарапал белоснежность бумаги. Автор рисунка напряженно смотрит на ма-
донну и ее неудачную копию, машинально дергает себя за мочку уха. Пальцы
в угле, и мочка совсем черная. У живописца Болотникова опять не получи-
лось, не вышло.
К мольберту Болотникова подошел автор тонкой и возвышенной мадонны,
курчавый гений, товарищ. Оценивающе смотрит на рисунок. Лукаво щурится.
Болотников решительно берется за верх листа, желая его порвать. Курчавый
останавливает протянутую руку. Берет уголь. Пририсовывает мадонне кос-
тыль. Хохочет. Ставит дату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46