Я не скажу ни слова, вернее, не больше пары слов.
Пленник широко распахнул ворот. Глазам присутствовавших предстала тонкая светлая стальная полоса, обвившая шею юноши.
– Последняя модель. Если я не выдержу насилия и буду близок к порогу откровенности, несовместимому с моими представлениями о чести, то обруч примет сигнал моей совести и поможет мне не нарушить присягу. Я умру незапятнанным. Самоудушусь.
– Эк тебя угораздило, – сочувственно хмыкнул Фурманов. – Как раба окольцевали.
Юноша впервые слегка потерял самообладание:
– Почему раба? Кольцо чести – признак высшей касты. Быдло, – пленник с усмешкой повел глазами вокруг и повторил отчетливее, – быдло может носить эти кольца безо всякой опасности. Они приводятся в действие честью и совестью офицера. Слеза стыда, господин Муромец? Однако… Это нонсенс какой-то – плачущий от стыда варвар! Поистине загадочен край Лукоморский. Говорящие коты, плачущие богатыри… Бред, бред…
Все без исключения посмотрели на Илью. Муромец действительно плакал, молча глотая огромные, как белая смородина, слезы. Он смотрел не на собачий ошейник, а на нательный крестик, болтавшийся на шее юноши.
Илья распахнул свою косоворотку и извлек на божий свет свой крест. Шпион впился в него глазами. Деревянные кресты были одинаковы, вырезаны одной рукой из одного куска твердого светлого дерева.
– Отец? Если это, конечно, ваш крест… Вот незадача, – пробормотал пленник чести. – Мне сообщили перед заброской, что семью мою извели до последнего человека мерзавец Задов и иезуит Дзержинский в подвалах люблянских…
– Лубянских, – поправил Дзержинский.
– Кто говорил? – глухо выдавил Илья, вставая на дрожащих от волнения ногах со стула. – Какая мразь?
– Молчать, – заревел Владимиров, обрушивая кулак на стол.
Клещи попрыгали и свалились на пол, лампа ярко вспыхнула и погасла. Под мертвенным светом дежурного неонового освещения бледность на лицах Ильи и опомнившегося пленника была не так заметна.
– Молчать, – выдохнул Владимиров уже свистящим сорванным голосом. – Жить надоело, господин диверсант?
Владимиров торопливо поднял трубку, дунул в нее по привычке и повышенным тоном потребовал:
– Дурова и Шаманова ко мне.
До прихода ветеринара и отрядного священника все молчали, то и дело переводя изумленные взгляды с Ильи на его сына.
Шаманов и Дуров вошли вместе.
– Ну-с, это больной? – приступил к делу Дуров, с ходу открывая рот юноше и заглядывая ему в зубы. – Патологии не вижу.
Вновь прибывших коротко посвятили в курс дела, и Дуров, виновато глянув на Илью, тут же развел руками:
– Медицина бессильна. Если бы нейролингвистическое программирование или психозомбирование, то без проблем, коллеги. Но тут чистая техномагия.
Место Дурова занял Латын Игаркович. Поставив табурет перед юношей, он присел поудобнее, расправив рясу, вышитую северными шаманскими узорами из бисера и пропитанную индийскими благовониями. С минуту Латын молчал, а потом вкрадчиво осведомился:
– Христианин, стало быть?
Юноша, не открывая рта, с достоинством кивнул. Латын передал бубен Дурову, с сомнением извлек из саквояжа, повертел в руках и отложил в сторону африканский тамтам, потом достал и тут же положил на место куколку вуду.
– Звать как? Имя свое настоящее знаешь?
Пленник вопросительно глянул на Илью.
– Сокольник, – зычно ответил Илья, обращаясь к сыну.
– А по батюшке? Ах да. – Латын оглянулся на Илью. – Католик, православный?
– Православный, – спокойно, без былого вызова в голосе ответил Сокольник Ильич Муромский.
– Значит, присягу принял, отвечать не можешь, удушишься?
Сокольник кивнул. Латын успокаивающе похлопал парня по плечу.
– Илья Тимофеевич, узелок на веревочке крестика вы завязывали?
Илья кивнул в свой черед.
– Уже хорошо. Ну-с, молодой человек, теперь скажите, Родину-мать помните?
– Смутно. Купола золотые помню, поле, колосья над головой. Меч игрушечный помню. Деревья тогда ба-а-альшими были.
– Маму-папу помните?
– С трудом. У мамы руки такие были, знаете… И голос такой – до сих пор эхо во сне. А отец такой, знаете, широкий, я от ветра за ним…
Муромец молча плакал, закрыв лицо огромными ладонями.
– Крестик все при себе носили, Сокольник Ильич? – продолжал пытать юношу Латын.
– Да. И в плену, и после бегства, и в кадетском корпусе в Укляндии.
– Целовал небось крестик-то в детстве, мамку-папку вспоминая?
– Было.
– И кто ж тебя к нам заслал?
– Правительство свободной Укляндии. Только премьер-министр может отдавать приказы командиру специального разведывательного…
Илья умоляюще всплеснул руками, общий крик ужаса заглушил слова юноши, но было уже поздно. Сокольник наговорил не на одну смерть. Однако Латын, еще раз похлопав парня по плечу, встал с табурета спокойно.
– Целование креста при любви к Родине и родителям есть присяга высшая, неотменяемая. Оная на служение и народу, и Отечеству, и царю небесному нашему. Аминь, – нравоучительно поднял Латын перст к небу. – А вообще-то повезло тебе просто, паря. Крепкий, видно, тебе батя узелок завязал. Я-то, грешным делом, думал: придушит тебя ошейник, как кутенка.
– Мы думаем об одном и том же? – обвел глазами присутствующих Владимиров, когда Дуров и Шаманов, вежливо оставив тайное заседание, покинули подвал. Все молча кивнули, старательно отводя глаза от Ильи. Однако тот тоже кивнул и бросил гордый взгляд на сына.
– Контроперация «Трест», – предложил Скуратов.
– Контроперация «Трест, который лопнул», – возразил Феликс.
– Принято, – подвел черту Владимиров. – Теперь псевдоним.
– Партийная кличка, – поправил Дзержинский.
– Агентурное имя, – уточнил Сокольник.
– Сокол! – гордо встрял Баранов.
Владимиров недовольно поморщился, сожалея, что такое подходящее предложение исходило не от него, но, к его радости, Скуратов тут же одернул заммордуха:
– Агентурное имя не должно содержать часть имени или имя агента.
– Беркут! – торопливо и решительно заявил Владимиров, победоносно глядя на Баранова. – Беркут! А? Бер-кут!
– Отличное имя! – сжалился Скуратов.
– Сойдет, – прогудел Илья.
– Главное, оригинальное, – вздохнул Феликс.
* * *
Месяц спустя в дверь деревянной хижины Онуча на опушке леса постучали. Растрепанная кикимора на тощих ногах в стоптанных английских ботинках и пыльных обмотках протянула лешаку фанерный ящик с печатями почтовых служб Аркаима и Лукоморья. Онуч приложил палец, подтвердив получение посылки, сорвал сургуч, топором вскрыл крышку и первым делом достал свернутую в трубочку и лежавшую сразу под крышкой берестяную грамотку.
«Бонжур!
Великая у меня радость: сынка сыскал.
Месяц погуляли по-семейному, да только нонче уехал он за тридевять земель по делам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Пленник широко распахнул ворот. Глазам присутствовавших предстала тонкая светлая стальная полоса, обвившая шею юноши.
– Последняя модель. Если я не выдержу насилия и буду близок к порогу откровенности, несовместимому с моими представлениями о чести, то обруч примет сигнал моей совести и поможет мне не нарушить присягу. Я умру незапятнанным. Самоудушусь.
– Эк тебя угораздило, – сочувственно хмыкнул Фурманов. – Как раба окольцевали.
Юноша впервые слегка потерял самообладание:
– Почему раба? Кольцо чести – признак высшей касты. Быдло, – пленник с усмешкой повел глазами вокруг и повторил отчетливее, – быдло может носить эти кольца безо всякой опасности. Они приводятся в действие честью и совестью офицера. Слеза стыда, господин Муромец? Однако… Это нонсенс какой-то – плачущий от стыда варвар! Поистине загадочен край Лукоморский. Говорящие коты, плачущие богатыри… Бред, бред…
Все без исключения посмотрели на Илью. Муромец действительно плакал, молча глотая огромные, как белая смородина, слезы. Он смотрел не на собачий ошейник, а на нательный крестик, болтавшийся на шее юноши.
Илья распахнул свою косоворотку и извлек на божий свет свой крест. Шпион впился в него глазами. Деревянные кресты были одинаковы, вырезаны одной рукой из одного куска твердого светлого дерева.
– Отец? Если это, конечно, ваш крест… Вот незадача, – пробормотал пленник чести. – Мне сообщили перед заброской, что семью мою извели до последнего человека мерзавец Задов и иезуит Дзержинский в подвалах люблянских…
– Лубянских, – поправил Дзержинский.
– Кто говорил? – глухо выдавил Илья, вставая на дрожащих от волнения ногах со стула. – Какая мразь?
– Молчать, – заревел Владимиров, обрушивая кулак на стол.
Клещи попрыгали и свалились на пол, лампа ярко вспыхнула и погасла. Под мертвенным светом дежурного неонового освещения бледность на лицах Ильи и опомнившегося пленника была не так заметна.
– Молчать, – выдохнул Владимиров уже свистящим сорванным голосом. – Жить надоело, господин диверсант?
Владимиров торопливо поднял трубку, дунул в нее по привычке и повышенным тоном потребовал:
– Дурова и Шаманова ко мне.
До прихода ветеринара и отрядного священника все молчали, то и дело переводя изумленные взгляды с Ильи на его сына.
Шаманов и Дуров вошли вместе.
– Ну-с, это больной? – приступил к делу Дуров, с ходу открывая рот юноше и заглядывая ему в зубы. – Патологии не вижу.
Вновь прибывших коротко посвятили в курс дела, и Дуров, виновато глянув на Илью, тут же развел руками:
– Медицина бессильна. Если бы нейролингвистическое программирование или психозомбирование, то без проблем, коллеги. Но тут чистая техномагия.
Место Дурова занял Латын Игаркович. Поставив табурет перед юношей, он присел поудобнее, расправив рясу, вышитую северными шаманскими узорами из бисера и пропитанную индийскими благовониями. С минуту Латын молчал, а потом вкрадчиво осведомился:
– Христианин, стало быть?
Юноша, не открывая рта, с достоинством кивнул. Латын передал бубен Дурову, с сомнением извлек из саквояжа, повертел в руках и отложил в сторону африканский тамтам, потом достал и тут же положил на место куколку вуду.
– Звать как? Имя свое настоящее знаешь?
Пленник вопросительно глянул на Илью.
– Сокольник, – зычно ответил Илья, обращаясь к сыну.
– А по батюшке? Ах да. – Латын оглянулся на Илью. – Католик, православный?
– Православный, – спокойно, без былого вызова в голосе ответил Сокольник Ильич Муромский.
– Значит, присягу принял, отвечать не можешь, удушишься?
Сокольник кивнул. Латын успокаивающе похлопал парня по плечу.
– Илья Тимофеевич, узелок на веревочке крестика вы завязывали?
Илья кивнул в свой черед.
– Уже хорошо. Ну-с, молодой человек, теперь скажите, Родину-мать помните?
– Смутно. Купола золотые помню, поле, колосья над головой. Меч игрушечный помню. Деревья тогда ба-а-альшими были.
– Маму-папу помните?
– С трудом. У мамы руки такие были, знаете… И голос такой – до сих пор эхо во сне. А отец такой, знаете, широкий, я от ветра за ним…
Муромец молча плакал, закрыв лицо огромными ладонями.
– Крестик все при себе носили, Сокольник Ильич? – продолжал пытать юношу Латын.
– Да. И в плену, и после бегства, и в кадетском корпусе в Укляндии.
– Целовал небось крестик-то в детстве, мамку-папку вспоминая?
– Было.
– И кто ж тебя к нам заслал?
– Правительство свободной Укляндии. Только премьер-министр может отдавать приказы командиру специального разведывательного…
Илья умоляюще всплеснул руками, общий крик ужаса заглушил слова юноши, но было уже поздно. Сокольник наговорил не на одну смерть. Однако Латын, еще раз похлопав парня по плечу, встал с табурета спокойно.
– Целование креста при любви к Родине и родителям есть присяга высшая, неотменяемая. Оная на служение и народу, и Отечеству, и царю небесному нашему. Аминь, – нравоучительно поднял Латын перст к небу. – А вообще-то повезло тебе просто, паря. Крепкий, видно, тебе батя узелок завязал. Я-то, грешным делом, думал: придушит тебя ошейник, как кутенка.
– Мы думаем об одном и том же? – обвел глазами присутствующих Владимиров, когда Дуров и Шаманов, вежливо оставив тайное заседание, покинули подвал. Все молча кивнули, старательно отводя глаза от Ильи. Однако тот тоже кивнул и бросил гордый взгляд на сына.
– Контроперация «Трест», – предложил Скуратов.
– Контроперация «Трест, который лопнул», – возразил Феликс.
– Принято, – подвел черту Владимиров. – Теперь псевдоним.
– Партийная кличка, – поправил Дзержинский.
– Агентурное имя, – уточнил Сокольник.
– Сокол! – гордо встрял Баранов.
Владимиров недовольно поморщился, сожалея, что такое подходящее предложение исходило не от него, но, к его радости, Скуратов тут же одернул заммордуха:
– Агентурное имя не должно содержать часть имени или имя агента.
– Беркут! – торопливо и решительно заявил Владимиров, победоносно глядя на Баранова. – Беркут! А? Бер-кут!
– Отличное имя! – сжалился Скуратов.
– Сойдет, – прогудел Илья.
– Главное, оригинальное, – вздохнул Феликс.
* * *
Месяц спустя в дверь деревянной хижины Онуча на опушке леса постучали. Растрепанная кикимора на тощих ногах в стоптанных английских ботинках и пыльных обмотках протянула лешаку фанерный ящик с печатями почтовых служб Аркаима и Лукоморья. Онуч приложил палец, подтвердив получение посылки, сорвал сургуч, топором вскрыл крышку и первым делом достал свернутую в трубочку и лежавшую сразу под крышкой берестяную грамотку.
«Бонжур!
Великая у меня радость: сынка сыскал.
Месяц погуляли по-семейному, да только нонче уехал он за тридевять земель по делам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77