Вон как они меня хвалят! Им я фальшивых денег не делал, бояться мне нечего англичан. Дружбу бы с ними завел, вернее меня не было бы у них друга.
— Миллионами бы с тобой ворочали, — соглашался Тихон.
На весь свет Кандинские бы загремели! А ну, бог даст, Остен скорее Муравьева дело сделает! Может, англичанин, на наше с тобой счастье, будет половчей да попроворней.
Глава двадцать третья
МУРАВЬЕВ НА АРГУНИ
Начальником края был там... оригинальный человек... либерал и деспот, родственник Михайлы Бакунина и Михайлы Муравьева и сам Муравьев, тогда еще не Амурский.
А. Герцен.
Поздняя голодная весна. Желтая безлюдная степь. Всюду голые пологие холмы. Длинные ряды обтесанных камней тянутся по дороге, вползают на холмы, исчезают за гребнем.
По пустынной желтой дороге скачет тройка. Генерал-губернатор Восточной Сибири, в военной фуражке и в шинели с пелериной, едет из Кяхты на Аргунь, на казачьи учения, делать смотр вновь сформированным войскам.
Ряды камней тянутся вдоль дороги, серые, шершавые, груботесаные, избитые ливнями.
— Надгробные плиты... Какое их множество...
Даже невозмутимый спутник губернатора — лакей, он же повар и камердинер Мартын, побывавший с барином и в Европе, и в глухих таежных трущобах, — и тот стал с удивлением поглядывать на эти камни.
— Родина древних монголов...
Муравьев вспомнил предположения ученых, что где-то тут, близ монгольской границы, — могила Чингисхана.
«Я среди гробниц, на кладбище древней культуры... Россия — слон, могучий слон! — думал он. — Когда-то в этих степях жил могучий народ, явившийся в Европу, поработивший нас, русских... И вот прошли столетия. Тут ряды могильных плит... И среди них мирный монгол в шляпе пасет свой скот. Мы у гробницы Чингисхана и охраняем покой его потомков».
Муравьев заерзал в экипаже. Степь, приволье, свежий весенний ветер — все возбуждало думу за думой.
Еще в Кяхте, беседуя со сведущими людьми, Муравьев узнал, что монголы тяготятся владычеством маньчжуров, хотят быть независимыми и тяготеют к русским, завидуя бурятским родам. «Они ищут нашей дружбы и видят, что свет к ним идет от нас. И мы давно забыли прежнюю вражду!»
— Ваше превосходительство! — обернулся старик казак, сидевший на облучке. — Видать границу!
Тарантас, дребезжа по каменистой дороге, поднялся на вершину плоскогорья. За ней виднелись изгибы дальней реки. Вокруг всюду холмы... Где-то далеко-далеко у воды проглядывали крыши.
А за рекой Китай — та же желтая холмистая степь.
...Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды, —
вспомнил Муравьев, —
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?
«Тарантас, — думал он, — такой же, как в Тульской и Рязанской губерниях, докатился до Китая, а там, глядишь, докатится и до Тихого океана... Как это у Гоголя про колесо? ...И чтобы проехать вдоль берега моря, к переправе через залив, чиновнику или врачу будут подавать тарантас... И поедет он, за неимением дорог, десятки верст по пескам, нанесенным океаном, у самой волны, подбегающей к колесам тарантаса».
— А вон, ваше превосходительство, служивые на учении, — молвил возница.
В степи виднелись маленькие четырехугольники пехоты и конницы.
«Горсть, горсть людей среди великой пустыни! Ну что ж, и Москва не сразу строилась. Какого труда стоило собрать и эту жалкую горсть! В ней основание, начало нашего могущества в этом крае».
Губернатор пристально приглядывался к рассеянным по степи отрядам забайкальцев.
Оставив далеко позади свою свиту, чтобы перед ней не опозорились не обученные строю и поворотам забайкальцы. Муравьев ехал на Аргунь вдвоем с камердинером.
Когда тарантас спустился с холмов, казаки стояли широким рядом, держа коней в поводу.
Раздалась команда. Какой-то высокий казак птицей взлетел в седло. Он пустил коня с места в мах, так что конь вскидывал комья грязи. Поравнявшись с офицером, гарцующим на жеребце, казак выпрямился. Он сидел в седле легко, слитно с конем. Весенний ветер трепал его желтый, как степная трава, чуб.
Казак выхватил саблю. Пригнувшись к луке, он на бешеном скаку ссек лозу и унесся в желтую степь.
— Лихо, Алешка! — кричали товарищи, когда он проскакал обратно мимо их строя.
— Это тебе не с ороченами в тайге.
— Мы думали, ты на собаке на учение приедешь!
— Хитрый! Притворился, что верхом ездить разучился. А взлетел, как сокол!
Подъезжал тарантас. «Кто-то к нам», — подумал Алексей. Увидев знакомое лицо, рыжие усы, казак вытянулся и, как учили его, гаркнул во всю глотку:
— З-здр-р-р-рав желаю!
— Вот теперь молодец! — улыбаясь, сказал губернатор. — Стал похож на человека!
* * *
После учений Муравьев верхом объехал ряды. Он видел, что хотя большая часть забайкальцев еще совсем не знает ни строя, ни приемов боя, но все они стараются, перенимают все, что показывают им присланные донцы-урядники и свои забайкальские офицеры.
Над степью сверкают ряды пик. Отряды казаков уходят в станицу.
Эй, Шилка да Аргунь,
Эх, они сделали Амур, —
затянули в последнем взводе вперебой раздававшимся впереди казенным выученным песням.
Эх, ула-ла, эх, ула-ла,
Они сделали Амур...
Губернатор остановился у атамана. Под вечер, сидя в обширной горнице под образами, он беседовал с казаками и казачками... И тут образа, русская печь, лавки по стенам, орава ребятишек.
— Вон их юрты, — показывая в окно, за Аргунь, где на степи виднелись редкие бездворые бревенчатые строения, рассказывал атаман. — Живет там зайсан со стражей. Шибко по границе не ходит. Редко когда делает обход.
Муравьев, слушая рассказы казаков, с гордостью думал, что вот они среди потомков великих русских землепроходцев, чьи предки еще в семнадцатом веке прошли всю Сибирь, проникли через Становой хребет в Приамурье, а оттуда на кочах ходили к Охотскому морю. Это не солдаты и не казаки, населенные по приказу на пограничной линии, и не посланные сюда властью, а потомки первых пионеров, естественная грань русского народа на Востоке. «И я среди них... Здесь не бывало еще ни одного губернатора...» Генерал был доволен. Однако когда ему пришло в голову, что его беседу с аргунцами никто не записывает, тогда как должна бы она принадлежать истории, он впал в досаду.
Мысль, что многие его поступки не будут описаны и не останутся в истории, нередко приходила ему и прежде и всегда раздражала генерала.
— А жаль! Жаль!
Он слушал рассказы о торговле с монголами, о вражде и о приятельстве с азиатами, о китайских пограничниках, так называемых мыргенах, приплывающих на Аргунь раз в год на огромных берестяных лодках, или о том, как на Усть-Стрелке старые казаки, проживши жизнь, не видели баранов, и думал, как своеобразна, как далека здешняя жизнь Петербургу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
— Миллионами бы с тобой ворочали, — соглашался Тихон.
На весь свет Кандинские бы загремели! А ну, бог даст, Остен скорее Муравьева дело сделает! Может, англичанин, на наше с тобой счастье, будет половчей да попроворней.
Глава двадцать третья
МУРАВЬЕВ НА АРГУНИ
Начальником края был там... оригинальный человек... либерал и деспот, родственник Михайлы Бакунина и Михайлы Муравьева и сам Муравьев, тогда еще не Амурский.
А. Герцен.
Поздняя голодная весна. Желтая безлюдная степь. Всюду голые пологие холмы. Длинные ряды обтесанных камней тянутся по дороге, вползают на холмы, исчезают за гребнем.
По пустынной желтой дороге скачет тройка. Генерал-губернатор Восточной Сибири, в военной фуражке и в шинели с пелериной, едет из Кяхты на Аргунь, на казачьи учения, делать смотр вновь сформированным войскам.
Ряды камней тянутся вдоль дороги, серые, шершавые, груботесаные, избитые ливнями.
— Надгробные плиты... Какое их множество...
Даже невозмутимый спутник губернатора — лакей, он же повар и камердинер Мартын, побывавший с барином и в Европе, и в глухих таежных трущобах, — и тот стал с удивлением поглядывать на эти камни.
— Родина древних монголов...
Муравьев вспомнил предположения ученых, что где-то тут, близ монгольской границы, — могила Чингисхана.
«Я среди гробниц, на кладбище древней культуры... Россия — слон, могучий слон! — думал он. — Когда-то в этих степях жил могучий народ, явившийся в Европу, поработивший нас, русских... И вот прошли столетия. Тут ряды могильных плит... И среди них мирный монгол в шляпе пасет свой скот. Мы у гробницы Чингисхана и охраняем покой его потомков».
Муравьев заерзал в экипаже. Степь, приволье, свежий весенний ветер — все возбуждало думу за думой.
Еще в Кяхте, беседуя со сведущими людьми, Муравьев узнал, что монголы тяготятся владычеством маньчжуров, хотят быть независимыми и тяготеют к русским, завидуя бурятским родам. «Они ищут нашей дружбы и видят, что свет к ним идет от нас. И мы давно забыли прежнюю вражду!»
— Ваше превосходительство! — обернулся старик казак, сидевший на облучке. — Видать границу!
Тарантас, дребезжа по каменистой дороге, поднялся на вершину плоскогорья. За ней виднелись изгибы дальней реки. Вокруг всюду холмы... Где-то далеко-далеко у воды проглядывали крыши.
А за рекой Китай — та же желтая холмистая степь.
...Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды, —
вспомнил Муравьев, —
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?
«Тарантас, — думал он, — такой же, как в Тульской и Рязанской губерниях, докатился до Китая, а там, глядишь, докатится и до Тихого океана... Как это у Гоголя про колесо? ...И чтобы проехать вдоль берега моря, к переправе через залив, чиновнику или врачу будут подавать тарантас... И поедет он, за неимением дорог, десятки верст по пескам, нанесенным океаном, у самой волны, подбегающей к колесам тарантаса».
— А вон, ваше превосходительство, служивые на учении, — молвил возница.
В степи виднелись маленькие четырехугольники пехоты и конницы.
«Горсть, горсть людей среди великой пустыни! Ну что ж, и Москва не сразу строилась. Какого труда стоило собрать и эту жалкую горсть! В ней основание, начало нашего могущества в этом крае».
Губернатор пристально приглядывался к рассеянным по степи отрядам забайкальцев.
Оставив далеко позади свою свиту, чтобы перед ней не опозорились не обученные строю и поворотам забайкальцы. Муравьев ехал на Аргунь вдвоем с камердинером.
Когда тарантас спустился с холмов, казаки стояли широким рядом, держа коней в поводу.
Раздалась команда. Какой-то высокий казак птицей взлетел в седло. Он пустил коня с места в мах, так что конь вскидывал комья грязи. Поравнявшись с офицером, гарцующим на жеребце, казак выпрямился. Он сидел в седле легко, слитно с конем. Весенний ветер трепал его желтый, как степная трава, чуб.
Казак выхватил саблю. Пригнувшись к луке, он на бешеном скаку ссек лозу и унесся в желтую степь.
— Лихо, Алешка! — кричали товарищи, когда он проскакал обратно мимо их строя.
— Это тебе не с ороченами в тайге.
— Мы думали, ты на собаке на учение приедешь!
— Хитрый! Притворился, что верхом ездить разучился. А взлетел, как сокол!
Подъезжал тарантас. «Кто-то к нам», — подумал Алексей. Увидев знакомое лицо, рыжие усы, казак вытянулся и, как учили его, гаркнул во всю глотку:
— З-здр-р-р-рав желаю!
— Вот теперь молодец! — улыбаясь, сказал губернатор. — Стал похож на человека!
* * *
После учений Муравьев верхом объехал ряды. Он видел, что хотя большая часть забайкальцев еще совсем не знает ни строя, ни приемов боя, но все они стараются, перенимают все, что показывают им присланные донцы-урядники и свои забайкальские офицеры.
Над степью сверкают ряды пик. Отряды казаков уходят в станицу.
Эй, Шилка да Аргунь,
Эх, они сделали Амур, —
затянули в последнем взводе вперебой раздававшимся впереди казенным выученным песням.
Эх, ула-ла, эх, ула-ла,
Они сделали Амур...
Губернатор остановился у атамана. Под вечер, сидя в обширной горнице под образами, он беседовал с казаками и казачками... И тут образа, русская печь, лавки по стенам, орава ребятишек.
— Вон их юрты, — показывая в окно, за Аргунь, где на степи виднелись редкие бездворые бревенчатые строения, рассказывал атаман. — Живет там зайсан со стражей. Шибко по границе не ходит. Редко когда делает обход.
Муравьев, слушая рассказы казаков, с гордостью думал, что вот они среди потомков великих русских землепроходцев, чьи предки еще в семнадцатом веке прошли всю Сибирь, проникли через Становой хребет в Приамурье, а оттуда на кочах ходили к Охотскому морю. Это не солдаты и не казаки, населенные по приказу на пограничной линии, и не посланные сюда властью, а потомки первых пионеров, естественная грань русского народа на Востоке. «И я среди них... Здесь не бывало еще ни одного губернатора...» Генерал был доволен. Однако когда ему пришло в голову, что его беседу с аргунцами никто не записывает, тогда как должна бы она принадлежать истории, он впал в досаду.
Мысль, что многие его поступки не будут описаны и не останутся в истории, нередко приходила ему и прежде и всегда раздражала генерала.
— А жаль! Жаль!
Он слушал рассказы о торговле с монголами, о вражде и о приятельстве с азиатами, о китайских пограничниках, так называемых мыргенах, приплывающих на Аргунь раз в год на огромных берестяных лодках, или о том, как на Усть-Стрелке старые казаки, проживши жизнь, не видели баранов, и думал, как своеобразна, как далека здешняя жизнь Петербургу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115