Противоречие только кажущееся: вечно меняясь, он оставался неизменным. Все его произведения были различными путями, ведущими к одной и той же цели; душа его была, как горная цепь: он взбирался на нее по любой тропинке; одни тропинки неторопливо и мягко извивались в тени; другие, каменистые и знойные, круто вздымались к солнцу, но все вели к божеству, восседавшему на вершине. Любовь, ненависть, воля, самоотречение, все силы духа, доведенные до высшего накала, соприкасаются с вечностью, уже причастны к ней. Каждый носит вечность в себе: и верующий и атеист; и тот, кто видит во всем жизнь, и тот, кто во всем ее отрицает, и тот, кто сомневается во всем — и в жизни, и в отрицании жизни; так было и с Кристофом, душа которого обнимала все эти противоречия. Все противоречия переплавляются в вечной Силе. Для Кристофа важно было пробудить эту Силу в себе и в других, подкидывать охапку за охапкой в костер, разжечь огонь Вечности. Яркое пламя вспыхнуло в его сердце среди дышащей сладострастием парижской ночи. Он, воображавший себя свободным от всякой веры, сам был факелом веры.
Трудно было найти лучшую мишень для французской иронии. Вера — одно из тех чувств, которое меньше всего прощает утонченное общество, ибо само оно утратило ее. Глухая или насмешливая неприязнь большинства зрелых людей к мечтаниям юношей в значительной степени питается горькой мыслью о собственном прошлом, когда и у них были свои честолюбивые мечты, так и не претворенные в жизнь. Всякий, кто изменил своей душе, всякий, кто носил в себе творческий замысел и не осуществил его, думает: «Если я оказался неспособен совершить то, о чем мечтал, почему это должно удаться им? Я не желаю, чтобы они были удачливее».
Как часто в нашем обществе попадаются Гедды Габлер! Сколько глухого недоброжелательства направлено на уничтожение новых свободных сил, сколько пускается в ход ухищрений, дабы убить их молчанием, иронией, взять измором, лишить мужества, а в подходящий момент прибегнуть к какому-нибудь коварному соблазну!..
Тип этот встречается во всех странах. Кристоф познакомился с ним еще в Германии. Такого сорта люди ничего не могли с ним поделать. Он применял простую систему обороны — нападал первый; при попытке заигрывания с ним он объявлял войну; опасных друзей он принуждал стать врагами. Но если эта прямота была самой действенной политикой для ограждения и сохранения своей личности, то она не способствовала успеху артистической карьеры. Снова начались мытарства, уже испытанные в Германии. Тут он ничего не мог изменить. Изменилось только одно: он стал гораздо веселее.
Кристоф отважно поверял первому встречному свои критические суждения о французских художниках и таким образом нажил много врагов. Он не обеспечил себе, — по примеру людей предусмотрительных, — поддержки какого-либо кружка. Ему нетрудно было бы найти артистов, готовых восхищаться им, лишь бы он сам ими восхищался. Ведь нашлись же такие, что восхищались им в кредит — в ожидании, что он воздаст им тем же. Они смотрели на человека, которого хвалили, как на должника, обязанного, когда наступит срок, оплатить вексель. Это было выгодным помещением капитала. Но Кристоф для этой цели не годился. Он не платил по векселям. Этого мало: он имел дерзость находить посредственными произведения композиторов, находивших хорошими его произведения. А они затаивали злобу и клялись при первой возможности отплатить ему той же монетой.
Помимо всех прочих своих оплошностей, Кристоф имел неосторожность начать войну с Люсьеном Леви-Кэром. Тот всюду попадался ему на дороге, и Кристоф не в силах был скрыть своей крайней неприязни к этому мягкому и вежливому господину, который никому не желал явного зла и казался даже добрее, во всяком случае, гораздо благоразумнее Кристофа. Леви-Кэр вызывал его на споры; и как бы ни был незначителен повод, разговор всегда принимал, по вине Кристофа и к удивлению присутствующих, неожиданно резкий оборот. Создавалось впечатление, будто Кристоф ищет предлога, лишь бы ринуться очертя голову на Люсьена Леви-Кэра; но ни разу удар не попал в цель. Враг его с редкостной ловкостью умел разыгрывать благородство, даже когда был заведомо неправ; защищался он с изысканной вежливостью, подчеркивавшей невоспитанность Кристофа. Вдобавок Кристоф плохо говорил по-французски и пересыпал свою речь жаргонными, а то и просто крепкими словечками, которые, как большинство иностранцев, он усвоил быстро, но употреблял не к месту, — понятно, он не мог противостоять тактике Леви-Кэра и на его иронически-благодушные замечания отвечал яростными наскоками. Все становились на сторону Леви-Кэра — никто не замечал того, что смутно чувствовал Кристоф: лицемерия кроткого Леви-Кэра, который, столкнувшись с неодолимой для себя силой, старался задушить ее неприметно и без шума. Леви-Кэр не спешил, считая, как, впрочем, думал о себе и Кристоф, что время работает на него, Леви-Кэра, но он ставил ставку на разрушительное действие времени, а Кристоф верил в созидание. Леви-Кэр без труда отдалил от Кристофа Сильвена Кона и Гужара, равно как понемногу вытеснил его самого из салона Стивенсов. Он создал вокруг Крафта пустоту.
Кристоф сам способствовал этому. Не принадлежа ни к какой партии, или, вернее, будучи против партий вообще, Кристоф не мог никому угодить. Он не любил евреев, но еще меньше любил антисемитов. Кристофу была мерзка низость масс, восстающих против могущественного меньшинства не потому, что оно дурно, а потому, что оно могущественно, — мерзок призыв к низменным инстинктам, к зависти и ненависти. Евреи видели в нем антисемита, антисемиты — еврея. Художники чувствовали в нем врага. В искусстве Кристоф бессознательно выказывал себя большим немцем, чем был на самом деле. В противовес парализующей изнеженности определенного сорта парижской музыки, Кристоф прославлял яростную волю, мужественный и здоровый пессимизм. А когда в его произведениях звучала радость, то выражалась она безвкусно, с плебейской пылкостью, что заставляло морщиться даже аристократических опекунов народного искусства. Форма у него была трудная и строгая. Он не прочь был из духа противоречия щегольнуть пренебрежением к стилю, равнодушием к внешней оригинальности, что не могло не коробить французских музыкантов. Вот почему те из них, кого он познакомил со своими произведениями, мгновенно распространили на них презрение, которое они питали к запоздалому вагнерианству немецкой школы. Кристофа это ничуть не беспокоило; он посмеивался, повторяя слегка переделанные, применительно к случаю, стихи одного чудесного музыканта французского Возрождения:
Смущаться нечего, когда толкует свет:
«В гармонии Кристоф куда бедней, чем тот,
А в контрапункте он куда бедней, чем этот».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132
Трудно было найти лучшую мишень для французской иронии. Вера — одно из тех чувств, которое меньше всего прощает утонченное общество, ибо само оно утратило ее. Глухая или насмешливая неприязнь большинства зрелых людей к мечтаниям юношей в значительной степени питается горькой мыслью о собственном прошлом, когда и у них были свои честолюбивые мечты, так и не претворенные в жизнь. Всякий, кто изменил своей душе, всякий, кто носил в себе творческий замысел и не осуществил его, думает: «Если я оказался неспособен совершить то, о чем мечтал, почему это должно удаться им? Я не желаю, чтобы они были удачливее».
Как часто в нашем обществе попадаются Гедды Габлер! Сколько глухого недоброжелательства направлено на уничтожение новых свободных сил, сколько пускается в ход ухищрений, дабы убить их молчанием, иронией, взять измором, лишить мужества, а в подходящий момент прибегнуть к какому-нибудь коварному соблазну!..
Тип этот встречается во всех странах. Кристоф познакомился с ним еще в Германии. Такого сорта люди ничего не могли с ним поделать. Он применял простую систему обороны — нападал первый; при попытке заигрывания с ним он объявлял войну; опасных друзей он принуждал стать врагами. Но если эта прямота была самой действенной политикой для ограждения и сохранения своей личности, то она не способствовала успеху артистической карьеры. Снова начались мытарства, уже испытанные в Германии. Тут он ничего не мог изменить. Изменилось только одно: он стал гораздо веселее.
Кристоф отважно поверял первому встречному свои критические суждения о французских художниках и таким образом нажил много врагов. Он не обеспечил себе, — по примеру людей предусмотрительных, — поддержки какого-либо кружка. Ему нетрудно было бы найти артистов, готовых восхищаться им, лишь бы он сам ими восхищался. Ведь нашлись же такие, что восхищались им в кредит — в ожидании, что он воздаст им тем же. Они смотрели на человека, которого хвалили, как на должника, обязанного, когда наступит срок, оплатить вексель. Это было выгодным помещением капитала. Но Кристоф для этой цели не годился. Он не платил по векселям. Этого мало: он имел дерзость находить посредственными произведения композиторов, находивших хорошими его произведения. А они затаивали злобу и клялись при первой возможности отплатить ему той же монетой.
Помимо всех прочих своих оплошностей, Кристоф имел неосторожность начать войну с Люсьеном Леви-Кэром. Тот всюду попадался ему на дороге, и Кристоф не в силах был скрыть своей крайней неприязни к этому мягкому и вежливому господину, который никому не желал явного зла и казался даже добрее, во всяком случае, гораздо благоразумнее Кристофа. Леви-Кэр вызывал его на споры; и как бы ни был незначителен повод, разговор всегда принимал, по вине Кристофа и к удивлению присутствующих, неожиданно резкий оборот. Создавалось впечатление, будто Кристоф ищет предлога, лишь бы ринуться очертя голову на Люсьена Леви-Кэра; но ни разу удар не попал в цель. Враг его с редкостной ловкостью умел разыгрывать благородство, даже когда был заведомо неправ; защищался он с изысканной вежливостью, подчеркивавшей невоспитанность Кристофа. Вдобавок Кристоф плохо говорил по-французски и пересыпал свою речь жаргонными, а то и просто крепкими словечками, которые, как большинство иностранцев, он усвоил быстро, но употреблял не к месту, — понятно, он не мог противостоять тактике Леви-Кэра и на его иронически-благодушные замечания отвечал яростными наскоками. Все становились на сторону Леви-Кэра — никто не замечал того, что смутно чувствовал Кристоф: лицемерия кроткого Леви-Кэра, который, столкнувшись с неодолимой для себя силой, старался задушить ее неприметно и без шума. Леви-Кэр не спешил, считая, как, впрочем, думал о себе и Кристоф, что время работает на него, Леви-Кэра, но он ставил ставку на разрушительное действие времени, а Кристоф верил в созидание. Леви-Кэр без труда отдалил от Кристофа Сильвена Кона и Гужара, равно как понемногу вытеснил его самого из салона Стивенсов. Он создал вокруг Крафта пустоту.
Кристоф сам способствовал этому. Не принадлежа ни к какой партии, или, вернее, будучи против партий вообще, Кристоф не мог никому угодить. Он не любил евреев, но еще меньше любил антисемитов. Кристофу была мерзка низость масс, восстающих против могущественного меньшинства не потому, что оно дурно, а потому, что оно могущественно, — мерзок призыв к низменным инстинктам, к зависти и ненависти. Евреи видели в нем антисемита, антисемиты — еврея. Художники чувствовали в нем врага. В искусстве Кристоф бессознательно выказывал себя большим немцем, чем был на самом деле. В противовес парализующей изнеженности определенного сорта парижской музыки, Кристоф прославлял яростную волю, мужественный и здоровый пессимизм. А когда в его произведениях звучала радость, то выражалась она безвкусно, с плебейской пылкостью, что заставляло морщиться даже аристократических опекунов народного искусства. Форма у него была трудная и строгая. Он не прочь был из духа противоречия щегольнуть пренебрежением к стилю, равнодушием к внешней оригинальности, что не могло не коробить французских музыкантов. Вот почему те из них, кого он познакомил со своими произведениями, мгновенно распространили на них презрение, которое они питали к запоздалому вагнерианству немецкой школы. Кристофа это ничуть не беспокоило; он посмеивался, повторяя слегка переделанные, применительно к случаю, стихи одного чудесного музыканта французского Возрождения:
Смущаться нечего, когда толкует свет:
«В гармонии Кристоф куда бедней, чем тот,
А в контрапункте он куда бедней, чем этот».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132