Сказывай, какими ныне думами живет Москва? Здоров ли царь? Какое дело творят бояре? Не жгут ли наши села татары крымские? Есть ли иные вести? Поведай мне, боярин, истину без всякой хитрости.
– Да полно, князь Димитрий Михайлович, ты разве ловил меня когда на хитрости?
Князь усмехнулся:
– Бывало и ловил, не в укор то сказано.
Склонившись к Пожарскому и оглядываясь на дверь, боярин сказал тихо:
– Весть первая: князь Димитрий Трубецкой, недавно сосланный в Тобол, скончался там же.
Глаза Пожарского зажглись, но, быстро потускнев, закрылись.
– Ну, бог ему судья! – Бледная рука князя дрожа приподнялась над головой, и он перекрестился. – И вор Заруцкий, и Трубецкой – две ягоды гнилые с чужого поля. Злодею Трубецкому пожаловали Вагу – сию богатейшую область, принадлежавшую царю Борису Годунову, а он вот взял да помер. Родство с царем не помогло. И только нам, видно, быть всегда в болезни лютой после спасения отечества. Нрав Трубецкого был худой, одною думою он жил: землею властвовать, а не служить земле…
Лыков подумал: «Сейчас язык развяжет».
Пожарский говорил медленно и неохотно:
– Их избирали воры да все бесстыжие разбойники, меня же – люди честные, служилые и неслужилые. А вот спроси, почто такая честь была? За правду и за храбрость, что не бывал кривым я ни в ратных, ни в земских делах.
Боярин подтвердил:
– Да, не бывал.
– Почто же теперь перед царем бояре величают меня Митькой-холопом?.. – сказал Пожарский. – Поизолгались… А келарь Авраамий Палицын немало потрудился, чтобы возвеличить себя, возвысить дело Трубецкого, унизить дело ополчения и Минина. Лжец и обманщик, опричь того – изменник! Сослали Авраамия в Соловки, а он, как пес, все лает. А человек, не знающий смысла слова, которое он произносит, похож на собаку, лающую на ветер, а умная собака не лает напрасно, а подает весть хозяину. Только безумный пес, слыша издалека шум ветра, лает всю ночь… А как он там, на Соловках? – спросил князь, опираясь локтями в подушку и приподнимаясь повыше.
– Живет! – ответил боярин. – Пять лет уже сидит в монастыре. Пером чернит бумагу. Известно, не Козьму Минина и не стольника Пожарского на радостях венчания на царство пожаловал царь, а двоюродного брата – Ивана Борисовича Черкасского, службы которого не было… Пожаловали Шереметева, женатого на Ирине Борисовне Черкасской, двоюродной сестре царя. Но то уже, – добавил осторожный Лыков, – была воля царская и боярская.
– Пожарские для ближних бояр давно худы: из городничих мы, губные старосты, – тихо сказал Пожарский, – и городничими-то бывали в городах меньше всех меньших воевод… Шумят-шумят бояре, не в дело спорят. Забыли дело Минина, Хованского.
На лице Пожарского выступил крупный пот, губы его посинели и дрожали, и все тело резко вздрагивало. Видно, князя лихорадило и знобило. Он хотел было поправить худощавой рукой свернувшееся одеяло, но силы отказали ему, голова упала на подушку.
Боярин приподнялся в кресле:
– Князь, знаю я, что ты, освободив землю русскую, стал стольником, не более, но не след бы тебе то вспоминать, побереги себя… Здоровье… Дела-то у нас, князь, ныне другие…
Пожарский собрался с силами, дрожа и покачиваясь, опять поднялся, стараясь крепче опереться локтями о высокую подушку:
– Не след, боярин, забывать и то, к слову пришлось, – соперники мои у власти. И дед мой был оклеветан и сослан не по делу в Нижний Новгород при Грозном. Отец Михайло ходил с войсками Грозного под Астрахань, ходил в Казань… С татарами рубился. Сам я служил Борису Годунову да с матушкой своей Марьей, из-за царевны Ксении да твоей матушки Марьи Лыковой, из-за места при царском дворе, попали в опалу. При Шуйском нас не приметили. А при царе Михайле впали мы от бояр в опалу. Аль то тебе, Борис Михайлович, не ведомо? Подлоги делают бояре, ложь сеют да клевету творят. Из кожи лезут Трубецкие да Шереметевы, бояре Сицкие да Салтыковы… По смерть мою, видно, будут плести худую паутину. А надобно уметь ценить заслуги всякого. А ныне, Борис Михайлович, ты видишь сам – я смерти жду, жду часа своего.
– Утешься, князь, – притворно успокаивающе говорил боярин. – Болезнь твоя пройдет. Смерти тебе послать сам бог не пожелает…
– Хитер боярин Лыков. Я без обиды говорю. Я в приближении к боярству был на последнем месте. С Татищевым судился из-за места, с Борисом Пушкиным, с Борисом Салтыковым. Садил в тюрьму Волконского. Грехов взял на душу немало. Митька холоп! Аль не в позор пошло? Один Татищев за меня был бит царем, а всем сошло за здорово живешь. Обидчик посрамлен, а клеветы прибавилось… Ну, сказывай, Борпс Михайлович, зачем пожаловал? Бредни больных не слушай.
Блеснув глазами, боярин сказал:
– В Москву казаки заявились.
– С делом каким? – живо спросил Пожарский.
– Азов забрать хотят… Просят царя дать порох, свинец, селитру.
– Азов забрать? Да, знатно казаки задумали! Но надобно с умом то сделать, когда сами татаровья да турки на них набеги будут учинять. Открыто ввязываться в то дело нам, Москве, не следует, а если казаки, отпор давая туркам, сами возьмут Азов – куда как хорошо бы!
– Все равно тогда война пойдет у нас с султаном, – испугался Лыков.
– Пока султан сберется с силами, пройдет немало времени. К тому ж – он ныне затевает войну с Персией. Захват Азова казаками большой острасткой будет не только туркам, но и татарам крымским, а особливо – ногаям на Кубани. Сколь раз татары на Русь ходили, полона сколько брали, сколь выжгли сел да деревень!.. Аль позабыл ты, как грабили тебя да били в одном бою татары, в другом – поляки?
Князь Пожарский напомнил Лыкову еще недавние времена Василия Шуйского, когда отряд Лыкова был разбит татарами и, спасаясь бегством, наскочил на войска Яна Сапеги, довершившего разгром этого отряда.
Лыков неохотно кивнул головой:
– Что вспоминать? Да, было дело… Едва я спасся.
– Три ворога у нас, – твердо сказал Пожарский, – поляки, турки да татары. Давно пора отпор дать шляхте надменной польской. Смоленск, Чернигов, отбитые у нас поляками, – занозы в сердце нашем. Но прежде – так думаю – окраины южные на крепком замке от ворогов держать надобно. А то что ж выйдет? Ляхи на Русь полезут, а татары с ногаями поспешат нам в спину саблями пырнуть. Нам следует крепить донские городки, казакам помогать как можно больше.
Лыков вскочил и, не утерпев, заспорил:
– Казаки у нас все воры и разбойники. Их надобно ссылать на Белоозеро. Они войну придвинули с султаном. Почто им помогать? Учить царя, бояр дерзают. Они ведь и тебя не раз убить хотели.
– Не дело говоришь, боярин. Убить меня хотели и не казаки. Вспомни по-честному. Когда нижегородцы поднялись на защиту родной земли, то не боярин ли Михайло Салтыков пристал к патриарху Гермогену с ножом, чтоб тот писал им грамоты – остановиться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
– Да полно, князь Димитрий Михайлович, ты разве ловил меня когда на хитрости?
Князь усмехнулся:
– Бывало и ловил, не в укор то сказано.
Склонившись к Пожарскому и оглядываясь на дверь, боярин сказал тихо:
– Весть первая: князь Димитрий Трубецкой, недавно сосланный в Тобол, скончался там же.
Глаза Пожарского зажглись, но, быстро потускнев, закрылись.
– Ну, бог ему судья! – Бледная рука князя дрожа приподнялась над головой, и он перекрестился. – И вор Заруцкий, и Трубецкой – две ягоды гнилые с чужого поля. Злодею Трубецкому пожаловали Вагу – сию богатейшую область, принадлежавшую царю Борису Годунову, а он вот взял да помер. Родство с царем не помогло. И только нам, видно, быть всегда в болезни лютой после спасения отечества. Нрав Трубецкого был худой, одною думою он жил: землею властвовать, а не служить земле…
Лыков подумал: «Сейчас язык развяжет».
Пожарский говорил медленно и неохотно:
– Их избирали воры да все бесстыжие разбойники, меня же – люди честные, служилые и неслужилые. А вот спроси, почто такая честь была? За правду и за храбрость, что не бывал кривым я ни в ратных, ни в земских делах.
Боярин подтвердил:
– Да, не бывал.
– Почто же теперь перед царем бояре величают меня Митькой-холопом?.. – сказал Пожарский. – Поизолгались… А келарь Авраамий Палицын немало потрудился, чтобы возвеличить себя, возвысить дело Трубецкого, унизить дело ополчения и Минина. Лжец и обманщик, опричь того – изменник! Сослали Авраамия в Соловки, а он, как пес, все лает. А человек, не знающий смысла слова, которое он произносит, похож на собаку, лающую на ветер, а умная собака не лает напрасно, а подает весть хозяину. Только безумный пес, слыша издалека шум ветра, лает всю ночь… А как он там, на Соловках? – спросил князь, опираясь локтями в подушку и приподнимаясь повыше.
– Живет! – ответил боярин. – Пять лет уже сидит в монастыре. Пером чернит бумагу. Известно, не Козьму Минина и не стольника Пожарского на радостях венчания на царство пожаловал царь, а двоюродного брата – Ивана Борисовича Черкасского, службы которого не было… Пожаловали Шереметева, женатого на Ирине Борисовне Черкасской, двоюродной сестре царя. Но то уже, – добавил осторожный Лыков, – была воля царская и боярская.
– Пожарские для ближних бояр давно худы: из городничих мы, губные старосты, – тихо сказал Пожарский, – и городничими-то бывали в городах меньше всех меньших воевод… Шумят-шумят бояре, не в дело спорят. Забыли дело Минина, Хованского.
На лице Пожарского выступил крупный пот, губы его посинели и дрожали, и все тело резко вздрагивало. Видно, князя лихорадило и знобило. Он хотел было поправить худощавой рукой свернувшееся одеяло, но силы отказали ему, голова упала на подушку.
Боярин приподнялся в кресле:
– Князь, знаю я, что ты, освободив землю русскую, стал стольником, не более, но не след бы тебе то вспоминать, побереги себя… Здоровье… Дела-то у нас, князь, ныне другие…
Пожарский собрался с силами, дрожа и покачиваясь, опять поднялся, стараясь крепче опереться локтями о высокую подушку:
– Не след, боярин, забывать и то, к слову пришлось, – соперники мои у власти. И дед мой был оклеветан и сослан не по делу в Нижний Новгород при Грозном. Отец Михайло ходил с войсками Грозного под Астрахань, ходил в Казань… С татарами рубился. Сам я служил Борису Годунову да с матушкой своей Марьей, из-за царевны Ксении да твоей матушки Марьи Лыковой, из-за места при царском дворе, попали в опалу. При Шуйском нас не приметили. А при царе Михайле впали мы от бояр в опалу. Аль то тебе, Борис Михайлович, не ведомо? Подлоги делают бояре, ложь сеют да клевету творят. Из кожи лезут Трубецкие да Шереметевы, бояре Сицкие да Салтыковы… По смерть мою, видно, будут плести худую паутину. А надобно уметь ценить заслуги всякого. А ныне, Борис Михайлович, ты видишь сам – я смерти жду, жду часа своего.
– Утешься, князь, – притворно успокаивающе говорил боярин. – Болезнь твоя пройдет. Смерти тебе послать сам бог не пожелает…
– Хитер боярин Лыков. Я без обиды говорю. Я в приближении к боярству был на последнем месте. С Татищевым судился из-за места, с Борисом Пушкиным, с Борисом Салтыковым. Садил в тюрьму Волконского. Грехов взял на душу немало. Митька холоп! Аль не в позор пошло? Один Татищев за меня был бит царем, а всем сошло за здорово живешь. Обидчик посрамлен, а клеветы прибавилось… Ну, сказывай, Борпс Михайлович, зачем пожаловал? Бредни больных не слушай.
Блеснув глазами, боярин сказал:
– В Москву казаки заявились.
– С делом каким? – живо спросил Пожарский.
– Азов забрать хотят… Просят царя дать порох, свинец, селитру.
– Азов забрать? Да, знатно казаки задумали! Но надобно с умом то сделать, когда сами татаровья да турки на них набеги будут учинять. Открыто ввязываться в то дело нам, Москве, не следует, а если казаки, отпор давая туркам, сами возьмут Азов – куда как хорошо бы!
– Все равно тогда война пойдет у нас с султаном, – испугался Лыков.
– Пока султан сберется с силами, пройдет немало времени. К тому ж – он ныне затевает войну с Персией. Захват Азова казаками большой острасткой будет не только туркам, но и татарам крымским, а особливо – ногаям на Кубани. Сколь раз татары на Русь ходили, полона сколько брали, сколь выжгли сел да деревень!.. Аль позабыл ты, как грабили тебя да били в одном бою татары, в другом – поляки?
Князь Пожарский напомнил Лыкову еще недавние времена Василия Шуйского, когда отряд Лыкова был разбит татарами и, спасаясь бегством, наскочил на войска Яна Сапеги, довершившего разгром этого отряда.
Лыков неохотно кивнул головой:
– Что вспоминать? Да, было дело… Едва я спасся.
– Три ворога у нас, – твердо сказал Пожарский, – поляки, турки да татары. Давно пора отпор дать шляхте надменной польской. Смоленск, Чернигов, отбитые у нас поляками, – занозы в сердце нашем. Но прежде – так думаю – окраины южные на крепком замке от ворогов держать надобно. А то что ж выйдет? Ляхи на Русь полезут, а татары с ногаями поспешат нам в спину саблями пырнуть. Нам следует крепить донские городки, казакам помогать как можно больше.
Лыков вскочил и, не утерпев, заспорил:
– Казаки у нас все воры и разбойники. Их надобно ссылать на Белоозеро. Они войну придвинули с султаном. Почто им помогать? Учить царя, бояр дерзают. Они ведь и тебя не раз убить хотели.
– Не дело говоришь, боярин. Убить меня хотели и не казаки. Вспомни по-честному. Когда нижегородцы поднялись на защиту родной земли, то не боярин ли Михайло Салтыков пристал к патриарху Гермогену с ножом, чтоб тот писал им грамоты – остановиться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133