букварь древнерусский с титлами, а потом иноземец станет обучать пению октавой, будто певчие того на Руси у нас не смыслят, петь стихари и каноны «по крюковым нотам».
– За каждую безделицу иноземцы дерут с нас деньгу большую, – рассказывал Михаил. – Покажет на нашей же земле, где есть выгодное рудное месторождение, – награда в тысячу! Донесет царю про алебастровую гору, опишет ее, торговых людей на то дело найдет – две тысячи! Отольет немец пушечку, похуже нашей, на Поганом пруду, за Неглинным, – три тысячи!.. И глядит он, иноземец, на русских людей свысока… Да им наших денег не жалко: кареты свадебные золотой парчой обивают, обтягивают колеса не железом, а чистым серебром… Что ни выжмут из народа царь да бояре налогами и поборами, то все пожирают иноземцы. Чтобы науки мудрые перенимать, торговлю вести великую, надо в чужие страны ездить… А как же ездить? У иных народов есть гавани, ремесла, корабли. А нас заперли со всех сторон, моря и реки свои чужим отдали. За Русь великую, за выходы в море нам биться надо всем народом.
– А скоро выйдет такое, – передавал Татаринов слышанный им рассказ дьяка. – Не знает боярин грамоты – в тюрьму его! Не знает купец, как счет вести, – запереть лавку купца, пока не выучится… А пока суть да дело – пятую деньгу с людей вышибают! Поборы да пошлины непомерные на все устанавливают. В кабале простой народ неотступно держат.
Много наслышался и разузнал в Москве Татаринов и потом рассказал на Дону. Говорил о том, что мало кто из бояр может дать добрый совет, потому что царь жалует многих в бояре не по разуму их, но по породе, и многие из них грамоте не учены, спесивы, бесстыдны и неправедны.
Вон у дяди царя, боярина Ивана Никитича Романова одной дворни пять сотен человек; захватил в южной степи много земель, а в своих вотчинах всех обобрал и даже дворян пустил по миру.
Вернулся Татаринов в Черкасск и прямо к себе домой, а Варвары в землянке нет. Ждал, ждал – нет. Куда девалась?
Оторопел Татаринов и спрашивает у Каторжного:
– Набеги были?
– Набегов не было.
– Куда ж моя Варвара делась?
– Там она, за часовней, у «могилы» твоей. Пойдем!
Пришли к часовенке.
Могильный курган Татаринова поднимался выше часовенки. Возле кургана сидели бабы – старые и молодые. Прислонясь головой к серому камню, сидела заплаканная Варвара Чершенская.
Мишка кинулся к ней:
– Голубка моя! Да я еще жив, поверх земли гуляю! Ай, да еще погуляем!
– Мишка! Ой, вернулся?! – не своим голосом закричала Варвара, кинувшись ему на шею.
– Наш праздник. Жарче целуй!.. – сказал Татаринов, обнимая Варвару. – Несите сюда вина!
И принесли на «Мишину могилу» все: хмельную брагу, пиво, пироги. Прикатили кади с вином заморским. И завертелось казацкое веселье…
Татаринов рассказывал, что слышал на Москве.
– Неслыханное дело, братцы, прознал в Москве! – говорил он.
– Какое дело? Сказывай, атаман, – послышались возгласы казаков.
Татаринов сказал:
– Да ведь царя-то спасли люди добрые от лютой смерти. А он, вот царь-мякина, по воле матушки своей, спасителю своей жизни такую «память» учинил, что вся Москва диву дается. Галдят, шумят на Вшивом рынке мужики. На Трубецкой и на Варварке купцы этому поудивились, затылки только чешут. Бояре в бороды кряхтят.
– Ой, не томи, – заговорили атаманы, – живее сказывай.
– Слыхали? Мужик-то из села Домнино, близ Костромы, Иван Сусанин, спас царя ценой жизни своей.
– Ну, спас! О том вся Русь слыхала, – сказали казаки, – завел мужик в густой лесок с болотцами врагов земли, спесивых ляхов, а выпустить – не выпустил. За то убит был ляхами-панами. То ведомо повсюду старому и малому. Награды за то были царские да милости. А дале что?
– Награды?! – с горькой усмешкой сказал Татаринов. – Вот о наградах да о милостях спасителю государя и говорят в Москве, в Коломне, в Костроме, во многих городах…
– Да не томи, рассказывай! – настойчиво спрашивали казаки.
– Вот, слушайте, – говорил Татаринов. – По смерти костромского мужичка Ивана Сусанина в селе Домнино осталась его дочь Антонида Ивановна с малыми детьми Данилкой да Костей. Остался в ту пору и зять Ивана Сусанина Богдан Собинин. И вот царь-государь Михаил Федорович дал грамоту Собинину: половину деревни, где проживал Богдан, отдать ему и не брать с Богдана и с его потомства никаких податей, повинностей, кормов.
– Любо-дорого! – сказали все. – Пожаловано крепко, Живи богато…
– И мало еще того, – говорил атаман, – царь повелел своей царской грамотой, ежели который монастырь похочет забрать на себя село Домнино или полдеревни – не отдавать… Да только то дело доброе порушили начисто! Всего лишила Марфа потомков и родню Сусанина. Полдеревни и село Домнино отошли к монастырю, архимандриту Новоспасскому. А Антониде Сусаниной, Данилке да Косте дали ныне другую грамоту. Пожаловали, сказывают, Сусаниных пустошью Коробово. А пашни на ней совсем худые, перелог порос лишайником да лесом, в запустелом поле сена и семи копен не соберешь… Не зря ноне шумит Москва! Да дело ли? Он умирал за Русь, а сирот его монастыри пограбили. Все царь да матушка царя поперезабыли! Но Русь не позабудет Сусанина.
Рассказывал Татаринов и о том, как умирала царская матушка, окруженная притихшими боярами, попами, лекарями.
– Весь век свой прожила лукаво и рухнула, как дерево подгнившее. На словах Марфа Ивановна нас, казаков, привечала, ласково встречала и провожала, а ведь то по ее подговору царь-государь отправил на Белоозеро Старого с казаками. Салтыков-бояр тож в ссылку Марфа бросила, но когда при смерти уже была, потребовала, чтобы вернули их в Москву – потому-де родня царская, негоже им в ссылке быть. А Салтыковы – изменники народу, крестьян мучители, враги заклятые нам, казакам… И что только не плела она о князе Пожарском Димитрии, спасителе отечества и друге нашем, казаков! Иначе, как «Митькой-холопом», она, его не величала. Как нож ей острый в сердце было то, что чернь, простой народ, возвышает князя Пожарского, слушает его с доверием, памятует, что сделал он для родины в годину смуты, шатанья государства… Умирая, она свое твердила: «Ну, что ж там, Митька-холоп осерчал на нас? Обиду затаил? На пироги не звали? Ну, позовем. Спечем пироги, позовем». Плела старуха многое. Пожарский-де любит трапезы… Обильно любит! Он затрапезничал и в ту лихую пору у Ярославля, медлил с войском идти к Москве на выручку. Трапезничал у Троицы, у Суздаля за трапезой подзадержался. Мы то ему и вспомнили. Митька-холоп давно на нас в обиде. Да как же холопу не быть на нас в обиде? Отечество, как он себе вбил в голову, спас он да Кузька Минин! А главное и позабыл. Не будь на то господней воли да не было б у нас заступников святых, погибели отечеству и нам – не миновать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
– За каждую безделицу иноземцы дерут с нас деньгу большую, – рассказывал Михаил. – Покажет на нашей же земле, где есть выгодное рудное месторождение, – награда в тысячу! Донесет царю про алебастровую гору, опишет ее, торговых людей на то дело найдет – две тысячи! Отольет немец пушечку, похуже нашей, на Поганом пруду, за Неглинным, – три тысячи!.. И глядит он, иноземец, на русских людей свысока… Да им наших денег не жалко: кареты свадебные золотой парчой обивают, обтягивают колеса не железом, а чистым серебром… Что ни выжмут из народа царь да бояре налогами и поборами, то все пожирают иноземцы. Чтобы науки мудрые перенимать, торговлю вести великую, надо в чужие страны ездить… А как же ездить? У иных народов есть гавани, ремесла, корабли. А нас заперли со всех сторон, моря и реки свои чужим отдали. За Русь великую, за выходы в море нам биться надо всем народом.
– А скоро выйдет такое, – передавал Татаринов слышанный им рассказ дьяка. – Не знает боярин грамоты – в тюрьму его! Не знает купец, как счет вести, – запереть лавку купца, пока не выучится… А пока суть да дело – пятую деньгу с людей вышибают! Поборы да пошлины непомерные на все устанавливают. В кабале простой народ неотступно держат.
Много наслышался и разузнал в Москве Татаринов и потом рассказал на Дону. Говорил о том, что мало кто из бояр может дать добрый совет, потому что царь жалует многих в бояре не по разуму их, но по породе, и многие из них грамоте не учены, спесивы, бесстыдны и неправедны.
Вон у дяди царя, боярина Ивана Никитича Романова одной дворни пять сотен человек; захватил в южной степи много земель, а в своих вотчинах всех обобрал и даже дворян пустил по миру.
Вернулся Татаринов в Черкасск и прямо к себе домой, а Варвары в землянке нет. Ждал, ждал – нет. Куда девалась?
Оторопел Татаринов и спрашивает у Каторжного:
– Набеги были?
– Набегов не было.
– Куда ж моя Варвара делась?
– Там она, за часовней, у «могилы» твоей. Пойдем!
Пришли к часовенке.
Могильный курган Татаринова поднимался выше часовенки. Возле кургана сидели бабы – старые и молодые. Прислонясь головой к серому камню, сидела заплаканная Варвара Чершенская.
Мишка кинулся к ней:
– Голубка моя! Да я еще жив, поверх земли гуляю! Ай, да еще погуляем!
– Мишка! Ой, вернулся?! – не своим голосом закричала Варвара, кинувшись ему на шею.
– Наш праздник. Жарче целуй!.. – сказал Татаринов, обнимая Варвару. – Несите сюда вина!
И принесли на «Мишину могилу» все: хмельную брагу, пиво, пироги. Прикатили кади с вином заморским. И завертелось казацкое веселье…
Татаринов рассказывал, что слышал на Москве.
– Неслыханное дело, братцы, прознал в Москве! – говорил он.
– Какое дело? Сказывай, атаман, – послышались возгласы казаков.
Татаринов сказал:
– Да ведь царя-то спасли люди добрые от лютой смерти. А он, вот царь-мякина, по воле матушки своей, спасителю своей жизни такую «память» учинил, что вся Москва диву дается. Галдят, шумят на Вшивом рынке мужики. На Трубецкой и на Варварке купцы этому поудивились, затылки только чешут. Бояре в бороды кряхтят.
– Ой, не томи, – заговорили атаманы, – живее сказывай.
– Слыхали? Мужик-то из села Домнино, близ Костромы, Иван Сусанин, спас царя ценой жизни своей.
– Ну, спас! О том вся Русь слыхала, – сказали казаки, – завел мужик в густой лесок с болотцами врагов земли, спесивых ляхов, а выпустить – не выпустил. За то убит был ляхами-панами. То ведомо повсюду старому и малому. Награды за то были царские да милости. А дале что?
– Награды?! – с горькой усмешкой сказал Татаринов. – Вот о наградах да о милостях спасителю государя и говорят в Москве, в Коломне, в Костроме, во многих городах…
– Да не томи, рассказывай! – настойчиво спрашивали казаки.
– Вот, слушайте, – говорил Татаринов. – По смерти костромского мужичка Ивана Сусанина в селе Домнино осталась его дочь Антонида Ивановна с малыми детьми Данилкой да Костей. Остался в ту пору и зять Ивана Сусанина Богдан Собинин. И вот царь-государь Михаил Федорович дал грамоту Собинину: половину деревни, где проживал Богдан, отдать ему и не брать с Богдана и с его потомства никаких податей, повинностей, кормов.
– Любо-дорого! – сказали все. – Пожаловано крепко, Живи богато…
– И мало еще того, – говорил атаман, – царь повелел своей царской грамотой, ежели который монастырь похочет забрать на себя село Домнино или полдеревни – не отдавать… Да только то дело доброе порушили начисто! Всего лишила Марфа потомков и родню Сусанина. Полдеревни и село Домнино отошли к монастырю, архимандриту Новоспасскому. А Антониде Сусаниной, Данилке да Косте дали ныне другую грамоту. Пожаловали, сказывают, Сусаниных пустошью Коробово. А пашни на ней совсем худые, перелог порос лишайником да лесом, в запустелом поле сена и семи копен не соберешь… Не зря ноне шумит Москва! Да дело ли? Он умирал за Русь, а сирот его монастыри пограбили. Все царь да матушка царя поперезабыли! Но Русь не позабудет Сусанина.
Рассказывал Татаринов и о том, как умирала царская матушка, окруженная притихшими боярами, попами, лекарями.
– Весь век свой прожила лукаво и рухнула, как дерево подгнившее. На словах Марфа Ивановна нас, казаков, привечала, ласково встречала и провожала, а ведь то по ее подговору царь-государь отправил на Белоозеро Старого с казаками. Салтыков-бояр тож в ссылку Марфа бросила, но когда при смерти уже была, потребовала, чтобы вернули их в Москву – потому-де родня царская, негоже им в ссылке быть. А Салтыковы – изменники народу, крестьян мучители, враги заклятые нам, казакам… И что только не плела она о князе Пожарском Димитрии, спасителе отечества и друге нашем, казаков! Иначе, как «Митькой-холопом», она, его не величала. Как нож ей острый в сердце было то, что чернь, простой народ, возвышает князя Пожарского, слушает его с доверием, памятует, что сделал он для родины в годину смуты, шатанья государства… Умирая, она свое твердила: «Ну, что ж там, Митька-холоп осерчал на нас? Обиду затаил? На пироги не звали? Ну, позовем. Спечем пироги, позовем». Плела старуха многое. Пожарский-де любит трапезы… Обильно любит! Он затрапезничал и в ту лихую пору у Ярославля, медлил с войском идти к Москве на выручку. Трапезничал у Троицы, у Суздаля за трапезой подзадержался. Мы то ему и вспомнили. Митька-холоп давно на нас в обиде. Да как же холопу не быть на нас в обиде? Отечество, как он себе вбил в голову, спас он да Кузька Минин! А главное и позабыл. Не будь на то господней воли да не было б у нас заступников святых, погибели отечеству и нам – не миновать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133