вас тут никто не тронет… Да пойди ты, Волокита, проведай толком, что это народ палит из пушек и кричит? Угомонил бы их!
Поднялся толстый Волокита, шапку напялил, нагнулся, чтоб не зацепиться за притолоку, едва в дверь пролез… А там, на дороге, атаман увидал, что бабы облепили, словно мухи кринку с медом, Михаила Татаринова. Кричат, голосят, обнимаются, целуют Варвару Чершенскую, родственников, вернувшихся из плена, даже коней казачьих целуют!
– Ну, у нас дела неплохи, – сказал Татаринов. – Привел я на Дон две тысячи полоненных татарами людей. Идите все дуван дуванить!
– Ой, мамо! – закричала в толпе худощавая казачка. – Да вы еще живы?
– Жива еще, моя деточка родная, жива! – отвечала старуха в жалком рубище, с опухшими ногами, с красными от слез глазами, рыдая от радости. Она была босая и простоволосая. Глубокие морщины прошли по ее почерневшему лицу вдоль и поперек и сделали ее едва узнаваемой. Семнадцать лет не была она на Дону! Сердце ее колотилось от радости, а глаза туманились от слез.
Отцы и матери встречались с детьми, братья – с братьями и сестрами. Они плакали и радовались, как малые дети, улыбнувшемуся нежданно счастью.
Беглые холопы, охочие люди, бежавшие из Московской Руси вольной дорогой, чтоб хлеб добывать, раскованные теперь Татариновым; покинувшие своих хозяев приказчики, неоплатные должники заимодавцев; стрельцы и солдаты, бежавшие со службы; люди церковные, оставившие церкви и монастыри, – стали равными. Храбрые донские казаки освободили их из татарского плена. Дон принял их, как родной отец. Дон их накормит, приютит. С Дона даже в Русь не выдают людей!
В другой толпе сидели знатные татары – заложники. Глаза кровью налитые, злые, головы бритые. Шапки у ног лежат.
В третьей толпе – невольницы, пожелавшие уйти из гарема и отправиться на Дон, к казакам.
Коней арканили, делили. Пленниц делили. Ковши, братины, казаны, татарские штаны делили. Деньги не в счет: их не делили – в казну шли деньги.
Татаринов, сойдя с коня, пошел с Варварой Чершенской в свою землянку.
Ему воздавали заслуженные почести. Пили вино, стреляли из самопалов. Переодевались в шелка и бархаты. Делили ружья в золотой оправе, булатные ножи, багдадские клинки, седла и сабли турецкие.
Фома Кантакузин порывался с чаушем выйти из землянки, но Наум Васильев удерживал их; угощая щедро, приговаривал:
– На люди вам показываться не след, а то выйдет какая-нибудь заваруха, а я в ответе буду. Недоглядел, мол, скажут.
Фома присел, но пить почти перестал.
…А через день пушки еще жарче ударили. Наум Васильев догадался, что, стало быть, и с моря казаки вернулись.
Четверо пашей прибежали в землянку. Глаза перепуганные. Фома у них спрашивает по-турецки. Они взволнованно ему отвечают. Фома злится, направляется к дверям.
– Вам бы следовало отпустить нас свободно походить по городу. Не в заточение же мы приехали к вам? С послами нигде в других странах так не поступают.
– А в других странах, – говорит Наум Васильев, – Дон-речка не течет. И мы в другой земле не годились бы. Мы для Руси родились. А ты, Фома, перехитрить нас вздумал? Уж лучше посиди, попей вина, греха поменьше будет!
– Вино пьют после победы. Я с вами пить не буду. Пусти!
– Ну что ж, пойдем, коль захотел проведать все. И мне тут, признаться, не сидится.
Вышли – ахнули: плывут казаки – Дон зачернел!
Белый бунчук да «бобылев хвост» развеваются на первом струге. Казаки поют:
Как по мо-о-о-рю! Как по мо-о-о-рю!
Как по мо-о-о-рю, морю синему!
На середине первого струга стоит в новом лазоревом платье и в шапке-трухменке походный атаман Иван Каторжный. По правую руку – Алексей Старой, по левую – Михаил Черкашенин. За первым стругом челнов не счесть.
Шумно на стругах. Песни поют. А Дон качает всех и тихо течет к Азову-крепости…
Пушки палят. Самопалы трещат. На часовенке и на всех сторожевых башенках звонят колокола. А на берегу бабы песни поют, старики подтягивают. Радостью повеяло, как свежим ветром с моря.
Фома Кантакузин стоял с чаушем и четырьмя пашами – губы кусали, бороды щипали, зубами скрипели от злой досады.
Турецкий посол стал просить стругов или коней, чтобы ехать в Москву. Васильев отказывал ему под всякими предлогами.
На пристани набилось много всякого люда.
Иван Каторжный махнул рукой – ружья грохнули на стругах… Два раза махнул рукой – ружья грохнули двумя залпами. Три раза махнул Иван, серьга закачалась – три залпа грохнуло, и эхо дружно понеслось по Дону, помчалось в горы и в степи донские. Это означало, что походный атаман Иван Каторжный возвратился с моря синего с полной удачей.
С пристани тоже ответили выстрелами из самопалов.
Челны остановились напротив часовенки, перегородив широкую реку и все ее затоны и протоки. Многие сотни освобожденных полоняников сошли на берег: с Синопа, Трапезонда, с Галаты, Перы. Они разлеглись на берегу и на всех черкасских улицах. Отдельно свели взятых в плен турецких пашей: Шайтан-Ибрагима, Муртаза-пашу, Селим-пашу, Каплан-пашу.
В сермяжных мешках, в кожаных чувалах, в кадях из-под пресной воды понесли золото и серебро, братины, монеты разных стран, жемчуг и камни дорогие.
– Ивану слава! – кричали все. – Алеше слава! Богдану слава!
Сошлись походные атаманы. Направились они к тому месту, где стояли турецкий посол Фома Кантакузин и Наум Васильев.
– Э-э, Фома! – воскликнул Татаринов. – Ты здесь? Живой еще? Куда гребешь?
Фома смолчал.
– Султану жалобу везешь?.. Вези! А провожать тебя не станем.
Турецкий посол стоял ни жив ни мертв. Наум Васильев сказал:
– Нам, казакам, ведомо стало, что султан казнил азовского пашу Асана. Верно ли это?
Фома весь потемнел.
– Пойдем, Фома, в землянку от зла людского.
Фома поторопился в землянку. А в Черкасске-городе кричали:
– Здравствуй, войско Донское, сверху донизу и снизу доверху!
На круче до поздней ночи пели донские песни:
Эх, небо синее и море синее, –
Край света не видать,
В Царьграде очи свои вымоем, –
За морем синим есть Царьград!
Волна качает, челны ныряют,
На Дон ввернемся мы опять!
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Фома стал просить, чтоб дали ему посольские струги до Воронежа. Но атаманы стругов не давали, хотя и не отказывали. Совет держали неделю целую, а после сообщили:
– Челны у нас дырявые. Пойдем по Дону – челны потекут; посол утонет, а казакам ответ держать перед царем. Коней бери: коней не жалко.
Но посол коней брать не хотел. Он говорил, что на конях, ему, послу, ездить не пристало. Да и ездить он верхом не так горазд, а конная дорога через Валуйки (это, видимо, была главная причина) стала очень опасной: разбойники по дорогам бродят, воры, люди лихие.
– Разбойные люди, что гуляют по дорогам, – ответили атаманы, – послов не трогают. А ежели трогают, то только лихие люди из татар, а приходят они на ту дорогу из Крыма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
Поднялся толстый Волокита, шапку напялил, нагнулся, чтоб не зацепиться за притолоку, едва в дверь пролез… А там, на дороге, атаман увидал, что бабы облепили, словно мухи кринку с медом, Михаила Татаринова. Кричат, голосят, обнимаются, целуют Варвару Чершенскую, родственников, вернувшихся из плена, даже коней казачьих целуют!
– Ну, у нас дела неплохи, – сказал Татаринов. – Привел я на Дон две тысячи полоненных татарами людей. Идите все дуван дуванить!
– Ой, мамо! – закричала в толпе худощавая казачка. – Да вы еще живы?
– Жива еще, моя деточка родная, жива! – отвечала старуха в жалком рубище, с опухшими ногами, с красными от слез глазами, рыдая от радости. Она была босая и простоволосая. Глубокие морщины прошли по ее почерневшему лицу вдоль и поперек и сделали ее едва узнаваемой. Семнадцать лет не была она на Дону! Сердце ее колотилось от радости, а глаза туманились от слез.
Отцы и матери встречались с детьми, братья – с братьями и сестрами. Они плакали и радовались, как малые дети, улыбнувшемуся нежданно счастью.
Беглые холопы, охочие люди, бежавшие из Московской Руси вольной дорогой, чтоб хлеб добывать, раскованные теперь Татариновым; покинувшие своих хозяев приказчики, неоплатные должники заимодавцев; стрельцы и солдаты, бежавшие со службы; люди церковные, оставившие церкви и монастыри, – стали равными. Храбрые донские казаки освободили их из татарского плена. Дон принял их, как родной отец. Дон их накормит, приютит. С Дона даже в Русь не выдают людей!
В другой толпе сидели знатные татары – заложники. Глаза кровью налитые, злые, головы бритые. Шапки у ног лежат.
В третьей толпе – невольницы, пожелавшие уйти из гарема и отправиться на Дон, к казакам.
Коней арканили, делили. Пленниц делили. Ковши, братины, казаны, татарские штаны делили. Деньги не в счет: их не делили – в казну шли деньги.
Татаринов, сойдя с коня, пошел с Варварой Чершенской в свою землянку.
Ему воздавали заслуженные почести. Пили вино, стреляли из самопалов. Переодевались в шелка и бархаты. Делили ружья в золотой оправе, булатные ножи, багдадские клинки, седла и сабли турецкие.
Фома Кантакузин порывался с чаушем выйти из землянки, но Наум Васильев удерживал их; угощая щедро, приговаривал:
– На люди вам показываться не след, а то выйдет какая-нибудь заваруха, а я в ответе буду. Недоглядел, мол, скажут.
Фома присел, но пить почти перестал.
…А через день пушки еще жарче ударили. Наум Васильев догадался, что, стало быть, и с моря казаки вернулись.
Четверо пашей прибежали в землянку. Глаза перепуганные. Фома у них спрашивает по-турецки. Они взволнованно ему отвечают. Фома злится, направляется к дверям.
– Вам бы следовало отпустить нас свободно походить по городу. Не в заточение же мы приехали к вам? С послами нигде в других странах так не поступают.
– А в других странах, – говорит Наум Васильев, – Дон-речка не течет. И мы в другой земле не годились бы. Мы для Руси родились. А ты, Фома, перехитрить нас вздумал? Уж лучше посиди, попей вина, греха поменьше будет!
– Вино пьют после победы. Я с вами пить не буду. Пусти!
– Ну что ж, пойдем, коль захотел проведать все. И мне тут, признаться, не сидится.
Вышли – ахнули: плывут казаки – Дон зачернел!
Белый бунчук да «бобылев хвост» развеваются на первом струге. Казаки поют:
Как по мо-о-о-рю! Как по мо-о-о-рю!
Как по мо-о-о-рю, морю синему!
На середине первого струга стоит в новом лазоревом платье и в шапке-трухменке походный атаман Иван Каторжный. По правую руку – Алексей Старой, по левую – Михаил Черкашенин. За первым стругом челнов не счесть.
Шумно на стругах. Песни поют. А Дон качает всех и тихо течет к Азову-крепости…
Пушки палят. Самопалы трещат. На часовенке и на всех сторожевых башенках звонят колокола. А на берегу бабы песни поют, старики подтягивают. Радостью повеяло, как свежим ветром с моря.
Фома Кантакузин стоял с чаушем и четырьмя пашами – губы кусали, бороды щипали, зубами скрипели от злой досады.
Турецкий посол стал просить стругов или коней, чтобы ехать в Москву. Васильев отказывал ему под всякими предлогами.
На пристани набилось много всякого люда.
Иван Каторжный махнул рукой – ружья грохнули на стругах… Два раза махнул рукой – ружья грохнули двумя залпами. Три раза махнул Иван, серьга закачалась – три залпа грохнуло, и эхо дружно понеслось по Дону, помчалось в горы и в степи донские. Это означало, что походный атаман Иван Каторжный возвратился с моря синего с полной удачей.
С пристани тоже ответили выстрелами из самопалов.
Челны остановились напротив часовенки, перегородив широкую реку и все ее затоны и протоки. Многие сотни освобожденных полоняников сошли на берег: с Синопа, Трапезонда, с Галаты, Перы. Они разлеглись на берегу и на всех черкасских улицах. Отдельно свели взятых в плен турецких пашей: Шайтан-Ибрагима, Муртаза-пашу, Селим-пашу, Каплан-пашу.
В сермяжных мешках, в кожаных чувалах, в кадях из-под пресной воды понесли золото и серебро, братины, монеты разных стран, жемчуг и камни дорогие.
– Ивану слава! – кричали все. – Алеше слава! Богдану слава!
Сошлись походные атаманы. Направились они к тому месту, где стояли турецкий посол Фома Кантакузин и Наум Васильев.
– Э-э, Фома! – воскликнул Татаринов. – Ты здесь? Живой еще? Куда гребешь?
Фома смолчал.
– Султану жалобу везешь?.. Вези! А провожать тебя не станем.
Турецкий посол стоял ни жив ни мертв. Наум Васильев сказал:
– Нам, казакам, ведомо стало, что султан казнил азовского пашу Асана. Верно ли это?
Фома весь потемнел.
– Пойдем, Фома, в землянку от зла людского.
Фома поторопился в землянку. А в Черкасске-городе кричали:
– Здравствуй, войско Донское, сверху донизу и снизу доверху!
На круче до поздней ночи пели донские песни:
Эх, небо синее и море синее, –
Край света не видать,
В Царьграде очи свои вымоем, –
За морем синим есть Царьград!
Волна качает, челны ныряют,
На Дон ввернемся мы опять!
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Фома стал просить, чтоб дали ему посольские струги до Воронежа. Но атаманы стругов не давали, хотя и не отказывали. Совет держали неделю целую, а после сообщили:
– Челны у нас дырявые. Пойдем по Дону – челны потекут; посол утонет, а казакам ответ держать перед царем. Коней бери: коней не жалко.
Но посол коней брать не хотел. Он говорил, что на конях, ему, послу, ездить не пристало. Да и ездить он верхом не так горазд, а конная дорога через Валуйки (это, видимо, была главная причина) стала очень опасной: разбойники по дорогам бродят, воры, люди лихие.
– Разбойные люди, что гуляют по дорогам, – ответили атаманы, – послов не трогают. А ежели трогают, то только лихие люди из татар, а приходят они на ту дорогу из Крыма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133