Джек еще несколько раз услышал, как его называют по имени. Видимо, дамы в окнах ходят не только на панель, но и в кино, а может, ходили в кино раньше, до того, как выйти на панель.
Джек пересек канал у Аудекерк и наткнулся на уличный писсуар для одного человека, маленький, но очень вонючий. Он вспомнил, как писал в него четырехлетним мальчиком. Было темно, мама стояла рядом, просила Джека поторопиться, видимо, не хотела, чтобы ее видели совсем одну на Аудекерксплейн ночью. Где-то неподалеку горланила песни пьяная молодежь, а Джек все писал; наверное, пели по-английски, а то как бы он запомнил слова?
Мама потом сказала ему, что это были английские футбольные болельщики.
— Хуже их никого на свете нет.
В тот день был футбольный матч, английская сборная то ли проиграла, то ли выиграла, это все равно — поведение этих мужланов не менялось, в квартал красных фонарей они всегда приходили в одинаково мерзком настроении. "Вонючие хамы" — так называла их Саския; Джек запомнил, что это говорила она — у мамы таких слов в словаре не имелось.
Джек еще раз обошел вокруг Аудекерк, посмотрел на ту часть площади, которую детский сад делил с проститутками. Кто-то шел за ним следом, прицепился к нему еще на углу Стоофстеег, сразу, как Джек вышел из Музея татуировок. Джек замедлял шаг, и этот человек тоже замедлял шаг, Джек шел быстрее — и его преследователь тоже шел быстрее.
Фанат, подумал Джек. Он терпеть этого не мог. Если фанат просто подбегал к нему, говорил "привет, мне нравятся твои фильмы", жал руку и уходил — ну, это нормально; а вот когда они следовали за тобой, как собачка на веревочке, тут Джек выходил из себя, особенно если "хвост" был женского пола.
Ну, этот был серьезного вида мужчина, грязно-белая борода, кроссовки, дождевик, руки в карманах, сутулится, словно до сих пор идет дождь (а может, ему холодно), лет пятьдесят с гаком, даже не скрывает, что специально идет вслед за Джеком, словно старается взять его на слабо — мол, а ну попробуй, повернись, посмотри мне в лицо!
Джек сомневался, что у нахала хватит смелости зайти вслед за ним в полицейский участок, поэтому он спокойно шел дальше.
Ему оставалось пройти всего квартал до Вармусстраат, когда из подворотни ему навстречу вышла смуглая проститутка (в нижнем белье и туфлях на шпильках), она почти взяла его за руку.
— Привет, Джек, я видела тебя в кино, — сказала она.
Акцент испанский, наверно, колумбийка или доминиканка.
Завидев, кто идет вслед за Джеком, девушка подняла руки вверх, словно тот наставил на нее дуло пистолета, и исчезла, откуда появилась. Тут-то Джек и понял, что его преследователь — полицейский; он также понял, что девушка узнала копа и исчезла именно потому, что не хотела попасть ему под горячую руку.
Джек остановился и повернулся к копу лицом — те же голубые глаза, тот же шрам на скуле в виде перевернутой заглавной буквы "Г". Борода — вот в чем дело, вот почему он его не узнал. Когда Джеку было четыре года, копу было то ли под тридцать, то ли немного за тридцать и он был чисто выбрит. Джек запомнил его как милого и приятного человека — так он вел себя по отношению к четырехлетнему мальчику. Теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, "приятность" Нико куда-то испарилась и он выглядел этаким "крутым" парнем.
— А я тебя жду, Джек. Вот уж несколько лет все высматриваю тебя на улицах. Я и девчонкам говорю, — Нико кивнул в сторону то ли колумбийки, то ли доминиканки, которая мило улыбалась им из дверей, — однажды к нам пожалует Джек Бернс, киноактер, как увидите его — сразу свистните мне. Вот так я им говорю уже несколько лет, ну и вот сегодня, — продолжил он, пожимая Джеку руку, — мне свистнули уже раз двадцать. Слишком много для простого совпадения.
Дойдя до Вармусстраат, Нико обнял Джека за плечо и с силой повернул направо, на улицу, к участку — видимо, не думал, что Джек помнит, где участок находится.
— Ты ведь по мою душу, Джек?
— Так точно.
— Значит, мама умерла?
Джек-то думал, Нико знает о смерти Алисы — прочитал в журналах, которые пишут о татуировках или о кино, и там и там сообщали о смерти матери Джека Бернса. Но Нико Аудеянс не читал эти журналы. Он просто догадался, что ноги Джека Бернса не было бы в Амстердаме, не умри его мать.
— Как ты догадался?
— Готов спорить, мамаша отговорила бы тебя сюда ехать, — сказал Нико. — Уж попыталась бы обязательно.
Они зашли в участок и поднялись на второй этаж в кабинет, почти пустой — стол, несколько стульев и голые стены. Джек сел напротив Нико, словно тот собирался его допрашивать; странно — Нико не закрыл дверь, словно им предстоял разговор на совершенно обычную тему, вроде футбола, а не о чем-то сугубо личном и интимном. Джеку почему-то представилось, что все до единого полицейские в участке знают вопросы, которые Джек собирается задать Нико, — хуже того, они заодно знают и ответы.
Он заговорил и рассказал Нико все. Наверное, он поступил так потому, что перед ним сидел полицейский — словно это он, Джек, совершил преступление, запомнив свое детство не таким, каким оно было на самом деле, словно это не мамина, а его вина, словно всю правду, которую Джек недавно узнал, скрыла от него не добрая мама, а он сам.
Он не стал прерывать свой рассказ, когда к ним в кабинет зашел полицейский и положил на стол перед Нико несколько купюр; затем то же самое повторил второй полицейский, за ним третий, а за ним четвертый и пятый. Джек не дошел еще до рассказа о Хельсинки, а кабинет Нико посетили уже пять-шесть полицейских, иные в форме, иные в гражданском (как Нико).
Дойдя наконец до Амстердама, Джек жутко заволновался. Пока он говорил, Нико делал самокрутки с каким-то темного цвета табаком, который доставал из кармана; он занимался этим с таким видом, словно Джека перед ним не было. Казалось, Нико важнее скрутить сигарету, чем выкурить ее. Остановился он, когда на столе лежали четыре самокрутки, причем он не закурил ни одной.
— Я помню, что мама вышла на панель только на одну ночь, — сказал Джек. —Я помню, что она приняла единственного клиента, видимо, девственника. Он испортил ей ожерелье.
— Джек, никто не выходит на панель только на одну ночь. Я ей сказал, чтобы прекращала блядовать, или я ее депортирую, но она плевала на это и продолжала стоять в витрине. И принимала только девственников. Ну, они ей говорили, что девственники, или просто внешне походили на них.
— Но зачем ей это было надо? — спросил Джек. — Ведь у нее же была работа, не так ли? Она ведь работала и у Тату-Петера, и у Тату-Тео.
Верно, у Алисы было два отличных места работы, плюс Уильям давал ей деньги на Джека, а еще ей шли переводы от миссис Уикстид. В деньгах Алиса не нуждалась вовсе. А дело было вот в чем — до тех пор она не прибегала к одному любопытному методу, чтобы вернуть себе Уильяма, а именно не подвергала никакому риску самого Джека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266