Нет! Он не мог стать религией демократии, новой верой, способной спасти старый мир, старое общество, которое разрушается и вот-вот погибнет! Католицизм, казалось бы, родившийся из демократии, ныне был пригвожден к римской почве, облечен царственным величием, принужден под угрозой самоубийства цепляться за светскую власть, связан традицией, скован обрядами, закоснел в неподвижной догме; за бронзовыми вратами Ватикана папа кажется узником, призраком минувших веков, непрестанно в течение восемнадцати столетий мечтающим о господстве над миром. Молодой священник, полный горячей веры, одушевленный любовью к бедным и страждущим, прибыл сюда искать источник жизни, возрожденную христианскую общину, а нашел он здесь смерть, руины, мертвый прах, истощенную, бесплодную почву, способную породить лишь деспотическую папскую власть, которая стремится подчинить себе тела и души. На его призыв к новой религии Рим ответил отказом, запретил его книгу как еретическую, добился того, что он сам, измученный, разочарованный, отрекся от нее. Пьер все увидел, все понял, надежды его рухнули. И в этом крушении жестоко пострадал он сам, его разум, его сердце.
Пьер задыхался от волнения. Поднявшись с места, он распахнул настежь окно, выходившее на Тибр, и облокотился на подоконник. Моросивший вечером дождь недавно прекратился. Воздух был теплый и влажный, стало душно. В пепельно-сером небе взошла луна; прячась за облаками, она освещала их мутными, бесконечно унылыми, желтоватыми отблесками. В этом тусклом, сумеречном свете, на широком горизонте, прямо напротив окна, вырисовывались темные очертания Яникульского холма, скученные постройки Трастевере, левее — лента реки, текущей к подножию Палатина, а справа — круглый, величественный купол св. Петра на бледном фоне неба. Аббат не мог видеть Квиринал, находившийся позади него, но ясно представлял себе его длинный, бесконечный фасад, тянущийся в тоскливом, призрачном ночном тумане. Как отличался этот сонный, дряхлеющий город, наполовину утонувший во мгле, от юного, сказочного Рима, которым он в первый день приезда с таким восторгом любовался с высоты Яникульского холма, сейчас еле заметно темневшего вдали! Пьеру пришли на память его тогдашние мысли о трех высших точках, трех символических вершинах, которые с первого дня воплощали в его глазах многовековую историю города, воплощали Рим античный, папский, итальянский. Но если Палатинский холм, как и прежде, остался для него развенчанной высотой, бледным призраком минувшей власти Августа, императора и первосвященника, повелителя мира, то теперь он смотрел на собор св. Петра и Квиринал по-иному: они как бы поменялись местами. Если в то время королевский дворец казался аббату недостойной внимания, невзрачной, плоской казармой, а новое итальянское правительство — скороспелой затеей, кощунством над несравненным, прекрасным городом, то теперь, как Пьер уже говорил Орландо, ему пришлось признать их огромное значение, их все возрастающее могущество, которое вскоре подчинит себе всю страну; между тем собор св. Петра, гигантский купол небесного цвета, триумфально, в царственном, неколебимом величии вздымавшийся над городом, представлялся ему теперь ветхим, потрескавшимся, одним из тех древних зданий с прогнившими балками, подточенных изнутри, которые могут рухнуть внезапно, в одно мгновенье.
Снизу, от вздувшихся вод Тибра доносился глухой ропот, жалобный стон, и когда от реки потянул ветерок, на Пьера пахнуло могильным холодом. Он содрогнулся. Символический треугольник — три вершины Рима напомнили ему о долгих, тяжких страданиях безгласного исполина — бедного, угнетенного народа, над которым многие века властвовали король и папа, оспаривая его друг у друга. Это началось еще в древние времена, с того дня, как они поделили наследство Августа: монарх удовольствовался властью над телами своих подданных, уступив их души папе, но папа не примирился с этим в с тех пор никогда не оставлял надежды отвоевать обратно светскую власть, которой его, наместника бога на земле, незаконно лишили. Распри между ними в средние века сотрясали и заливали кровью все страны, но церковь и светская власть никак не могли поделить добычу, раздирая ее на куски. Наконец поднял голос безгласный великан, измученный нищетою и угнетением: в эпоху Реформации он попытался сбросить ярмо папской власти, а после революционного взрыва 1789 года начал свергать королей. Тогда-то, как писал Пьер в своей книге, и произошел неожиданный поворот в политике папства, новые условия воскресили вековые мечты Ватикана, папы отвернулись от ниспровергнутых монархов и приняли сторону угнетенных, надеясь на этот раз завоевать народ, окончательно привлечь его к себе. Разве не удивительная фигура — папа Лев XIII, утративший светскую власть и слывущий социалистом, сплотивший вокруг себя неимущих и обездоленных, папа, выступающий против королей во главе четвертого сословия, которому будет принадлежать грядущее столетие? Вечная борьба продолжается с прежним упорством и здесь, в Риме, на узком пространстве между Ватиканом и Квириналом, где папа и король могут видеть друг друга из своих окон над рыжими кровлями города; они все еще борются за власть над простым народом, над бедным людом, точно ястреб и сокол, дерущиеся из-за мелких лесных пташек. По мнению Пьера, католичество было приговорено, обречено на гибель именно поэтому, из-за своих монархических устремлений, ибо римско-католическая церковь во главе с папой не желала отказаться от светской власти из боязни утратить свое лицо и окончательно исчезнуть. Тщетно папы выставляли себя защитниками народа, чисто духовными пастырями — в наш демократический век они все равно не в силах были добиться абсолютной власти, верховного владычества, унаследованного от бога. Пьер понял, что каждый из этих первосвященников стремился стать императором, — вот почему умерла его мечта, погибла его книга, рухнули надежды, и он остался один среди обломков, растерянный, разбитый, утратив мужество и силы. Глядя на Рим, утонувший в пепельной мгле, на смутные силуэты зданий, Пьер почувствовал, что сердце его мучительно сжалось; он отошел от окна и опустился в кресло. Никогда не ощущал он такого глубокого уныния, такого упадка духа. Он вспоминал, как, после поражения в Лурде, отправился в Рим, чтобы снова попытать счастья. Здесь он мечтал обрести уже не наивную, безотчетную детскую веру, но высшую, идеальную религию, стоящую над обрядами и догматами, стремящуюся сделать человечество как можно счастливее, утолить жажду истины, разрешить сомнения. И если мечта Пьера рушится, если обновленное католичество не способно быть религией, нравственным законом нового мира, если римский папа но станет отцом церкви, ковчегом завета, духовным пастырем, всеми любимым и почитаемым, то это грозит миру крушением всех надежд, величайшей катастрофой, в которой погибнет современный общественный строй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211
Пьер задыхался от волнения. Поднявшись с места, он распахнул настежь окно, выходившее на Тибр, и облокотился на подоконник. Моросивший вечером дождь недавно прекратился. Воздух был теплый и влажный, стало душно. В пепельно-сером небе взошла луна; прячась за облаками, она освещала их мутными, бесконечно унылыми, желтоватыми отблесками. В этом тусклом, сумеречном свете, на широком горизонте, прямо напротив окна, вырисовывались темные очертания Яникульского холма, скученные постройки Трастевере, левее — лента реки, текущей к подножию Палатина, а справа — круглый, величественный купол св. Петра на бледном фоне неба. Аббат не мог видеть Квиринал, находившийся позади него, но ясно представлял себе его длинный, бесконечный фасад, тянущийся в тоскливом, призрачном ночном тумане. Как отличался этот сонный, дряхлеющий город, наполовину утонувший во мгле, от юного, сказочного Рима, которым он в первый день приезда с таким восторгом любовался с высоты Яникульского холма, сейчас еле заметно темневшего вдали! Пьеру пришли на память его тогдашние мысли о трех высших точках, трех символических вершинах, которые с первого дня воплощали в его глазах многовековую историю города, воплощали Рим античный, папский, итальянский. Но если Палатинский холм, как и прежде, остался для него развенчанной высотой, бледным призраком минувшей власти Августа, императора и первосвященника, повелителя мира, то теперь он смотрел на собор св. Петра и Квиринал по-иному: они как бы поменялись местами. Если в то время королевский дворец казался аббату недостойной внимания, невзрачной, плоской казармой, а новое итальянское правительство — скороспелой затеей, кощунством над несравненным, прекрасным городом, то теперь, как Пьер уже говорил Орландо, ему пришлось признать их огромное значение, их все возрастающее могущество, которое вскоре подчинит себе всю страну; между тем собор св. Петра, гигантский купол небесного цвета, триумфально, в царственном, неколебимом величии вздымавшийся над городом, представлялся ему теперь ветхим, потрескавшимся, одним из тех древних зданий с прогнившими балками, подточенных изнутри, которые могут рухнуть внезапно, в одно мгновенье.
Снизу, от вздувшихся вод Тибра доносился глухой ропот, жалобный стон, и когда от реки потянул ветерок, на Пьера пахнуло могильным холодом. Он содрогнулся. Символический треугольник — три вершины Рима напомнили ему о долгих, тяжких страданиях безгласного исполина — бедного, угнетенного народа, над которым многие века властвовали король и папа, оспаривая его друг у друга. Это началось еще в древние времена, с того дня, как они поделили наследство Августа: монарх удовольствовался властью над телами своих подданных, уступив их души папе, но папа не примирился с этим в с тех пор никогда не оставлял надежды отвоевать обратно светскую власть, которой его, наместника бога на земле, незаконно лишили. Распри между ними в средние века сотрясали и заливали кровью все страны, но церковь и светская власть никак не могли поделить добычу, раздирая ее на куски. Наконец поднял голос безгласный великан, измученный нищетою и угнетением: в эпоху Реформации он попытался сбросить ярмо папской власти, а после революционного взрыва 1789 года начал свергать королей. Тогда-то, как писал Пьер в своей книге, и произошел неожиданный поворот в политике папства, новые условия воскресили вековые мечты Ватикана, папы отвернулись от ниспровергнутых монархов и приняли сторону угнетенных, надеясь на этот раз завоевать народ, окончательно привлечь его к себе. Разве не удивительная фигура — папа Лев XIII, утративший светскую власть и слывущий социалистом, сплотивший вокруг себя неимущих и обездоленных, папа, выступающий против королей во главе четвертого сословия, которому будет принадлежать грядущее столетие? Вечная борьба продолжается с прежним упорством и здесь, в Риме, на узком пространстве между Ватиканом и Квириналом, где папа и король могут видеть друг друга из своих окон над рыжими кровлями города; они все еще борются за власть над простым народом, над бедным людом, точно ястреб и сокол, дерущиеся из-за мелких лесных пташек. По мнению Пьера, католичество было приговорено, обречено на гибель именно поэтому, из-за своих монархических устремлений, ибо римско-католическая церковь во главе с папой не желала отказаться от светской власти из боязни утратить свое лицо и окончательно исчезнуть. Тщетно папы выставляли себя защитниками народа, чисто духовными пастырями — в наш демократический век они все равно не в силах были добиться абсолютной власти, верховного владычества, унаследованного от бога. Пьер понял, что каждый из этих первосвященников стремился стать императором, — вот почему умерла его мечта, погибла его книга, рухнули надежды, и он остался один среди обломков, растерянный, разбитый, утратив мужество и силы. Глядя на Рим, утонувший в пепельной мгле, на смутные силуэты зданий, Пьер почувствовал, что сердце его мучительно сжалось; он отошел от окна и опустился в кресло. Никогда не ощущал он такого глубокого уныния, такого упадка духа. Он вспоминал, как, после поражения в Лурде, отправился в Рим, чтобы снова попытать счастья. Здесь он мечтал обрести уже не наивную, безотчетную детскую веру, но высшую, идеальную религию, стоящую над обрядами и догматами, стремящуюся сделать человечество как можно счастливее, утолить жажду истины, разрешить сомнения. И если мечта Пьера рушится, если обновленное католичество не способно быть религией, нравственным законом нового мира, если римский папа но станет отцом церкви, ковчегом завета, духовным пастырем, всеми любимым и почитаемым, то это грозит миру крушением всех надежд, величайшей катастрофой, в которой погибнет современный общественный строй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211