– Да ладно тебе, – примирительно пробасил Даниил Андреевич, – особенно-то не строжись. Это я виноват. Не рассчитал маленько.
– А вы не могли бы еще немножечко провиниться? – невинно поинтересовалась Варвара. – Граммов на пятьдесят, не больше.
– Тогда твой.., гм.., твой коллега тебя до дома не довезет, – сказал Яхонтов.
– Давай уж как-нибудь в другой раз. Созвонимся, я жену куда-нибудь отправлю… А?
– Не обращайте на него внимания, пожалуйста, сказала воспитанная Анна Сергеевна.
– Спасибо вам огромное, – поблагодарил хозяев Дорогин, убирая в карман Варварин диктофон. – Даниил Андреевич, у меня к вам просьба. Вы не одолжите нам на время фотографию сервиза? Мы скопируем и сразу же вернем, обещаю.
– Верните обязательно, – сказал Яхонтов, вынимая из папки фотографию. – Сервиз-то сгинул, так что вот эта картонка – единственная о нем память. Две войны, три революции… Вряд ли мы о нем еще когда-нибудь услышим. Хоть чайник нашелся, и то ладно.
– Спасибо, – повторил Муму, бережно принимая фотографию. Он открыл бумажник и вынул оттуда пятьдесят долларов, жалея о том, что нельзя дать больше, не возбудив у Яхонтова подозрений: благотворительности старик явно не признавал и запросто мог обидеться. – Вот, пожалуйста. Это вам.
– Это еще что? – грозно прорычал Даниил Андреевич, глядя на деньги так, словно Дорогин протягивал ему дохлую кошку.
– Процент от авторского гонорара, – невозмутимо солгал Дорогин. – Таков порядок, извините. Не я его придумал, не мне его менять. С нас за это строго спрашивают, так что вы уж не подводите нас с Варварой под монастырь. Да, квитанцию я привезу вместе с фотографией, тогда и распишетесь. Я понимаю, что этого маловато, но, как говорится, чем богаты…
– Впервые в жизни вижу честного журналиста, – проворчал Яхонтов, принимая деньги. – Ну спасибо, коли так. Дрянь ведь, бумажки захватанные, а жить без них как-то не получается.
Дорогин сердечно распрощался с хозяином и его женой, подхватил под локоть довольную всем на свете Варвару, почти волоком протащил ее через сад и со вздохом облегчения усадил в машину. Запустив двигатель, он оглянулся, но на крыльце уже никого не было.
Глава 5
Был субботний вечер. Школьному сторожу Михаилу Ивановичу Струкову оставалось жить меньше двух с половиной суток, но он об этом, конечно же, не знал. Не знал об этом и учитель истории Перельман, тезка Михаила Ивановича, работавший в той же школе, что и страдавший от хронического алкоголизма сторож. Он провел этот вечер точно так же, как и сотни других вечеров, с той лишь незначительной разницей, что сегодня над ним не висела тягостная необходимость вставать назавтра в половине шестого утра и битый час трястись в переполненном транспорте только затем, чтобы убить еще один день своей жизни на вдалбливание в тупые головы современных подростков исторических сведений, которые были этим подросткам абсолютно не нужны.
Завтра воскресенье, а это означало, что сегодняшний вечер принадлежал ему безраздельно. Невелико сокровище, конечно, но для человека, который шесть дней в неделю занимается нелюбимым делом, даже один абсолютно свободный вечер – это уже что-то.
По субботам во второй смене у Михаила Александровича Перельмана было всего три урока, поставленных к тому же подряд, один за другим – с первого по третий. Благодарить за это следовало Ольгу Дмитриевну Валдаеву, которая составляла расписание, но Перельман не собирался рассыпаться перед ней в любезностях. Валдаева просто делала все от нее зависящее для того, чтобы сохранить в школе сравнительно молодого грамотного специалиста, да к тому же мужчину. Мужчины-учителя – вымирающий вид, их нужно беречь, о них нужно заботиться, с них нужно сдувать пылинки. Кроме того, Перельман подозревал, что завуч Валдаева имеет на него и другие виды. Кого бы она из себя ни строила, она в первую очередь была женщиной, а всем женщинам, по твердому убеждению Перельмана, свойственно хотеть замуж. Это как у Козьмы Пруткова: «Все девицы вообще подобны пешкам: каждая мечтает, но не каждой удается пройти в дамки».
И кем бы ни воображал себя учитель истории Перельман, он прекрасно понимал, что одной ногой уже стоит на выжженной южным солнцем священной земле Израиля. Мать и сестра уехали больше года назад и с тех пор не оставляли его в покое, непрерывно бомбардируя слезными письмами и телефонными звонками: приезжай, Миша, как ты там без нас, как мы здесь без тебя? Когда они уезжали, он был тверд. «Мой дом здесь, – сказал он, – а там меня никто не ждет. Я там ни разу не был, зачем же говорить, что там моя родина? И потом, что я, по-вашему, буду там делать? Строить дороги? Так я не умею строить дороги. В конце концов, я не хочу ничего строить, я учитель! И я очень сомневаюсь, что там мне удастся найти местечко преподавателя истории России.»
Все это было так, но за год взгляды Михаила Перельмана как-то незаметно переменились. Возможно, дело было в этих дурацких записочках от каких-то «детей Сатаны» и «воинов ислама», которые стали с завидной регулярностью появляться в его почтовом ящике, или в телефонных звонках с угрозами сделать ему «обрезание по самые уши». А может быть, свою роль сыграло резко изменившееся отношение к нему завуча Валдаевой – женщины, бесспорно, сногсшибательно красивой, но чересчур авторитетной и какой-то замороженной, словно она много лет пролежала погруженной в жидкий азот и до сих пор не могла оттаять. С некоторых пор – а именно с того дня, как в школе стало известно об отъезде его родственников за рубеж, – Валдаева вдруг начала вести себя с ним как-то странно, и лишь спустя несколько недель до Перельмана наконец дошло, что замороженная завучиха попросту строит ему глазки. Разумеется, у Михаила Александровича и в мыслях не было не то что жениться на Валдаевой, но даже и спать с ней. Как-то раз, он честно попытался представить себе, как это могло бы быть, но получившаяся картинка была довольно безрадостной и отчетливо попахивала некрофилией. Тем не менее у него хватило ума не доводить дело до решительного объяснения, что дало ему некоторую передышку и позволило пользоваться плодами расположения завуча, ничем за это не расплачиваясь.
Это не могло продолжаться вечно. Валдаева не молодела и отлично об этом знала. Перельман понимал, что ее терпение скоро лопнет, она перейдет от осторожной осады к более решительным действиям, и тогда о спокойной жизни можно будет забыть. Первым делом старая стерва составит такое расписание, что он при минимальной нагрузке будет вынужден торчать в школе по двенадцать часов в день шесть дней в неделю, и каждый второй данный им урок будет открытым. Чем дольше тянулась неопределенность, тем явственнее Михаил Александрович понимал неизбежность такого финала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95