Понял?
— Нет. Вас же много. Вы сильные.
— Против бородатых много не бывает. Встретим хоть десяток, как пойдут мотыгами верюхать, половина наших ляжет.
— А почему вы с ними воюете?
— Это не мы с ними… Это с нами все воюют. Где не поселись, везде кто-нибудь живёт. Никто нам своего места уступить не хочет, даже просто рядом поселиться, просто пожить не дают. Все нас убивают. Только под землёй укрыться и можно. А под землёй эти. Бородатые убийцы! Они нам вечные враги! Понял?! Вечные! С людьми мы уживёмся, остроухие сами уйдут когда-нибудь, а с бородатыми так не получится. Или мы их перебьём, или они нас. Знаешь, как они кричат, когда нападают?!
— Да. Я читал. Топоры гно… — я успел захлопнуть рот и поправился. — Казад барук.
— Не топоры, крысёныш, не топоры, — Урагх возбуждённо мотал головой в двух дюймах от моего лица. — Не топоры! Мотыги! И звучит это совсем не так. Не так… Ты, грамотей, читал книжки, а это надо слышать ушами…
И вдруг он глубоко вдохнул, разинул пасть, и по каменным стенам запрыгал истошный вопль: «КхаззззааааД баааррууук!!!»
Ат-а-гхан взметнуло с пола весь сразу, как одного человека, и я поразился, как ловки оказались орки, как много ещё в них сил после этого сумасшедшего полутора суточного бега. Только что лежали на камнях груды тряпья, и вот уже проход перегорожен стеной щитов, над моей головой и головой моего провожатого занесены кривые клинки и короткие мечи, и Гхажш уже оказался рядом с нами.
По проходу раздался топот, все напряглись, но появился лишь один орк-часовой с факелом. С другой стороны тоже протопали: прибежал второй караульный. Свет притащенных караульными факелов охватил неширокую залу. Никаких гномов, разумеется, не было, и все постепенно стали отмякать, расслабляться. Все, кроме Гхажша.
— Кто орал? Кто?! — Гхажш брызгал слюной, чуть ли не мне в лицо, я ещё не видел его таким. — Говори, недомерок, кто здесь орал?
Я мотнул головой в сторону Урагха.
— Зачем? — Гхажш спрашивал уже орка, и голос его был неправдоподобно тих и почти ласков, а сквозь лицо неожиданно проглянула гадливая улыбочка Гхажшура.
— Гхажш, — проканючил Урагх. — Ты же сам сказал его развлечь! Мы о бородатых говорили, ну я и крикнул, как они кричат. Я ничего такого и не хотел вовсе… Просто показать ему хотел… Гхажш…
— Показал, значит, развлёк маленького… А ты знаешь, что за такие шутки в зубах бывают промежутки?
Гхажш внезапно и резко, без всякого замаха, пнул сидевшего Урагха прямо в лицо, и тот сплюнул кровью.
— Я отказываю тебе в имени. Тебя не будут даже называть «Урагх», тот, кто захочет к тебе обратиться, будет звать тебя просто «гха». Я лишаю тебя меча, ты недостоин его носить. У нас на счёту любые руки, поэтому меч ты отдашь, когда доберёмся до места, но с этой минуты ты лишён права на поединок.
Он ещё раз пнул сгорбившегося, съёжившегося Урагха и отошёл. Орки один за одним стали подходить к провинившемуся, и каждый пинал его. В этом не было ни злобы, ни истерики. Просто молчаливое деловое исполнение. Провожатый мой даже не защищался, только сплёвывал зубы, если удар приходился по ним. Иногда бьющий попадал в солнечное сплетение или в пах — Урагх загибался, и тогда очередной истязатель терпеливо ждал, когда жертва разогнётся.
В этой молчаливой деловитости было что-то ужасное. Мне было бы легче наблюдать всё это, если бы орки вопили, бесновались, но они просто молча подходили по одному, и каждый наносил свой удар. И мне стало жаль Урагха.
Пинок, всхлип, пинок, всхлип, пинок, всхлип…
Я не сразу услышал крик. Сначала в ушах появилась боль. Словно ржавое сверло вгрызлось в череп, и лишь потом прорезался высокий, едва слышимый звук.
«Кх-а-а-за-а-а-д!» — и ничем этот крик не походил на истошный вопль орка, ничем.
И тут же, без единого мгновения перерыва, без вдоха звенящая нота сменилась другой, такой же едва слышной, но низкой, как звук катящегося по гигантскому барабану камня: «Ба-р-р-р-р-р-ру-у-ук!»
Звук прорычал над головами, сгибая шеи, отразился от каменных стен, впрыгнул в переставшую дышать грудь и ледяными пальчиками страха схватил за сердце. Сердце остановилось, было, на несколько мгновений, но вырвалось, заметалось по клетке груди и затрепетало где-то у горла.
Глава 14
Всё неширокое пространство между каменными стенами в один миг заполнилось пронзительным лязгом и скрежетом сшибающихся клинков. Не знаю, сколько было нападавших. В те суматошные мгновения казалось, что они мельтешат всюду, со всех сторон. Мой охранник валялся на сыром камне, надрывно харкая. Вокруг, рыча и воя от страха и боли, с отчаянностью обречённых рубились орки. В свете брошенных факелов метались по стенам и лицам чёрные корявые тени, а я сидел, оцепенев от неожиданности и страха, прижавшись к вздрагивающему в кашле Урагху.
Сама Смерть шла на меня. Низкая и широкая, почти одинаковая и в высоту, и в ширину. Тьма зияла в глазном проёме наличника её шлема. Отливающая серебром метёлка заплетённой в косу бороды моталась по железной груди, и багрянец факельного отблеска кровью струился по полированному металлу доспеха. Смерть шла, уверенно прокладывая себе дорогу тяжёлыми взмахами клювастой мотыги. Шла, переступая то через один, то через другой труп. Орки теснились у неё на пути, закрывали нас щитами и телами, отмахивались тогха и пытались пырнуть её короткими мечами. Но разве возможно остановить Смерть? Она шла медленно и неумолимо, и за каждым её шагом оставались тела, ещё только что, мгновение назад, бывшие живыми. Последний орк на её пути разбрызгал осколки своего черепа, и часть их и белёсых сгустков его мозга попала на меня, а смерть сделала ещё один, последний, шаг. Медленно, невыносимо медленно, взмыла над моей головой мотыга и также неторопливо, уверенно стала опускаться, целя окровавленным клювом в темечко,
Хоббиты — мирный народ. Мы не любим ни воевать, ни драться. «Худой мир лучше доброй драки», — так у нас говорят. Но бывают мгновения, когда в душе самого неуклюжего доброго и трусливого хоббита просыпается мужество. Когда разум мирного обывателя уступает клокочущей ярости воина. Мы не любим ни воевать, ни драться, но, как и в былые времена древних битв, едва хоббит встаёт на ноги, его учат плясать брызгу-дрызгу. Учат и мальчиков, и девочек. Учат, не глядя на синяки и шишки, на сбивающиеся в кровь ноги, не жалея тумаков и розог для ленивых и неловких. Учат плясать и в одиночку, и в паре, и в хороводе, с ореховым прутиком и дубовой палкой, просто с пустыми руками. Учат, помня, что не всегда брызга-дрызга была весёлою, лихою пляской, и не всегда остаётся лишь пляской ныне.
Всё и произошло как в брызге-дрызге, само собой. Тело ушло в привычный, затверженный годами упражнений перекат. Цепь на шее, к счастью, не помешала мне, и мотыга, пролетев в дюйме от моих волос, высекла из камня искры и кройки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
— Нет. Вас же много. Вы сильные.
— Против бородатых много не бывает. Встретим хоть десяток, как пойдут мотыгами верюхать, половина наших ляжет.
— А почему вы с ними воюете?
— Это не мы с ними… Это с нами все воюют. Где не поселись, везде кто-нибудь живёт. Никто нам своего места уступить не хочет, даже просто рядом поселиться, просто пожить не дают. Все нас убивают. Только под землёй укрыться и можно. А под землёй эти. Бородатые убийцы! Они нам вечные враги! Понял?! Вечные! С людьми мы уживёмся, остроухие сами уйдут когда-нибудь, а с бородатыми так не получится. Или мы их перебьём, или они нас. Знаешь, как они кричат, когда нападают?!
— Да. Я читал. Топоры гно… — я успел захлопнуть рот и поправился. — Казад барук.
— Не топоры, крысёныш, не топоры, — Урагх возбуждённо мотал головой в двух дюймах от моего лица. — Не топоры! Мотыги! И звучит это совсем не так. Не так… Ты, грамотей, читал книжки, а это надо слышать ушами…
И вдруг он глубоко вдохнул, разинул пасть, и по каменным стенам запрыгал истошный вопль: «КхаззззааааД баааррууук!!!»
Ат-а-гхан взметнуло с пола весь сразу, как одного человека, и я поразился, как ловки оказались орки, как много ещё в них сил после этого сумасшедшего полутора суточного бега. Только что лежали на камнях груды тряпья, и вот уже проход перегорожен стеной щитов, над моей головой и головой моего провожатого занесены кривые клинки и короткие мечи, и Гхажш уже оказался рядом с нами.
По проходу раздался топот, все напряглись, но появился лишь один орк-часовой с факелом. С другой стороны тоже протопали: прибежал второй караульный. Свет притащенных караульными факелов охватил неширокую залу. Никаких гномов, разумеется, не было, и все постепенно стали отмякать, расслабляться. Все, кроме Гхажша.
— Кто орал? Кто?! — Гхажш брызгал слюной, чуть ли не мне в лицо, я ещё не видел его таким. — Говори, недомерок, кто здесь орал?
Я мотнул головой в сторону Урагха.
— Зачем? — Гхажш спрашивал уже орка, и голос его был неправдоподобно тих и почти ласков, а сквозь лицо неожиданно проглянула гадливая улыбочка Гхажшура.
— Гхажш, — проканючил Урагх. — Ты же сам сказал его развлечь! Мы о бородатых говорили, ну я и крикнул, как они кричат. Я ничего такого и не хотел вовсе… Просто показать ему хотел… Гхажш…
— Показал, значит, развлёк маленького… А ты знаешь, что за такие шутки в зубах бывают промежутки?
Гхажш внезапно и резко, без всякого замаха, пнул сидевшего Урагха прямо в лицо, и тот сплюнул кровью.
— Я отказываю тебе в имени. Тебя не будут даже называть «Урагх», тот, кто захочет к тебе обратиться, будет звать тебя просто «гха». Я лишаю тебя меча, ты недостоин его носить. У нас на счёту любые руки, поэтому меч ты отдашь, когда доберёмся до места, но с этой минуты ты лишён права на поединок.
Он ещё раз пнул сгорбившегося, съёжившегося Урагха и отошёл. Орки один за одним стали подходить к провинившемуся, и каждый пинал его. В этом не было ни злобы, ни истерики. Просто молчаливое деловое исполнение. Провожатый мой даже не защищался, только сплёвывал зубы, если удар приходился по ним. Иногда бьющий попадал в солнечное сплетение или в пах — Урагх загибался, и тогда очередной истязатель терпеливо ждал, когда жертва разогнётся.
В этой молчаливой деловитости было что-то ужасное. Мне было бы легче наблюдать всё это, если бы орки вопили, бесновались, но они просто молча подходили по одному, и каждый наносил свой удар. И мне стало жаль Урагха.
Пинок, всхлип, пинок, всхлип, пинок, всхлип…
Я не сразу услышал крик. Сначала в ушах появилась боль. Словно ржавое сверло вгрызлось в череп, и лишь потом прорезался высокий, едва слышимый звук.
«Кх-а-а-за-а-а-д!» — и ничем этот крик не походил на истошный вопль орка, ничем.
И тут же, без единого мгновения перерыва, без вдоха звенящая нота сменилась другой, такой же едва слышной, но низкой, как звук катящегося по гигантскому барабану камня: «Ба-р-р-р-р-р-ру-у-ук!»
Звук прорычал над головами, сгибая шеи, отразился от каменных стен, впрыгнул в переставшую дышать грудь и ледяными пальчиками страха схватил за сердце. Сердце остановилось, было, на несколько мгновений, но вырвалось, заметалось по клетке груди и затрепетало где-то у горла.
Глава 14
Всё неширокое пространство между каменными стенами в один миг заполнилось пронзительным лязгом и скрежетом сшибающихся клинков. Не знаю, сколько было нападавших. В те суматошные мгновения казалось, что они мельтешат всюду, со всех сторон. Мой охранник валялся на сыром камне, надрывно харкая. Вокруг, рыча и воя от страха и боли, с отчаянностью обречённых рубились орки. В свете брошенных факелов метались по стенам и лицам чёрные корявые тени, а я сидел, оцепенев от неожиданности и страха, прижавшись к вздрагивающему в кашле Урагху.
Сама Смерть шла на меня. Низкая и широкая, почти одинаковая и в высоту, и в ширину. Тьма зияла в глазном проёме наличника её шлема. Отливающая серебром метёлка заплетённой в косу бороды моталась по железной груди, и багрянец факельного отблеска кровью струился по полированному металлу доспеха. Смерть шла, уверенно прокладывая себе дорогу тяжёлыми взмахами клювастой мотыги. Шла, переступая то через один, то через другой труп. Орки теснились у неё на пути, закрывали нас щитами и телами, отмахивались тогха и пытались пырнуть её короткими мечами. Но разве возможно остановить Смерть? Она шла медленно и неумолимо, и за каждым её шагом оставались тела, ещё только что, мгновение назад, бывшие живыми. Последний орк на её пути разбрызгал осколки своего черепа, и часть их и белёсых сгустков его мозга попала на меня, а смерть сделала ещё один, последний, шаг. Медленно, невыносимо медленно, взмыла над моей головой мотыга и также неторопливо, уверенно стала опускаться, целя окровавленным клювом в темечко,
Хоббиты — мирный народ. Мы не любим ни воевать, ни драться. «Худой мир лучше доброй драки», — так у нас говорят. Но бывают мгновения, когда в душе самого неуклюжего доброго и трусливого хоббита просыпается мужество. Когда разум мирного обывателя уступает клокочущей ярости воина. Мы не любим ни воевать, ни драться, но, как и в былые времена древних битв, едва хоббит встаёт на ноги, его учат плясать брызгу-дрызгу. Учат и мальчиков, и девочек. Учат, не глядя на синяки и шишки, на сбивающиеся в кровь ноги, не жалея тумаков и розог для ленивых и неловких. Учат плясать и в одиночку, и в паре, и в хороводе, с ореховым прутиком и дубовой палкой, просто с пустыми руками. Учат, помня, что не всегда брызга-дрызга была весёлою, лихою пляской, и не всегда остаётся лишь пляской ныне.
Всё и произошло как в брызге-дрызге, само собой. Тело ушло в привычный, затверженный годами упражнений перекат. Цепь на шее, к счастью, не помешала мне, и мотыга, пролетев в дюйме от моих волос, высекла из камня искры и кройки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108