– Порадовали. Это дело так нельзя оставить.
И полез в сейф. Герасимов уже нюхал свой кулак, зная, что Никитин сейчас достанет бутылку коньяка, и, хочешь, не хочешь, а грамм двести с ним придется выпить.
– Это ж сам в руки идет... – бормотал Никитин, разливая «Корвуазье» по граненым стаканам. Он терпеть не мог тонкое стекло. И вообще часто страдал ностальгией по давно прошедшим временам своей молодости. Поэтому, например, в сейфе у него всегда лежала пачка «Примы» – для себя, а на столе – « Кэмэл» для гостей.
Герасимов и так уже чувствовал себя именинником, но главный козырь он приберег напоследок. Уже выпив коньяк, затянувшись сигаретой и слегка захмелев, Герасимов, развалясь на стуле, сказал:
– Есть еще один сюрприз. Уж не знаю, бог или черт дернул меня отдать эту записочку, найденную у портье во рту, на графологическую экспертизу. И знаешь, Никитин, что выдал их компьютер?
– Ну, что еще скажешь? – захмелевший Никитин уже достал вторую бутылку коньяку и наливал себе еще стакан.
– Ее написал «Отмороженный». Марьин. Это он назначил кому-то свидание на Казанском вокзале.
– Что? – Никитин уронил бутылку, коньяк потек по полу. – И ты мне уже час мозги ебешь, зная все это? Да я же тебя... Актер хренов.
Никитин разом протрезвел, как только окончательно подтвержилось, что завтра есть возможность взять Марьева.
– Все, – заявил он. – Оба пошли на хуй. Завтра в шесть – у меня.
Коробов с Герасимовым выскочили из кабинета.
Никитин подобрал с пола бутылку с остатками коньяка, допил ее из горлышка, направился в комнату отдыха, дверь в которую находилась рядом с его столом, но была замаскирована стенными панелями. Сделав шаг по направлению к ней, Никитин вдруг остановился, словно вспомнив что-то, вернулся к столу, на ощупь нашел стакан, наполненный коньяком, выпил и его.
До кровати в комнате отдыха он добрался с трудом. Упав не раздеваясь на постель, он еще невнятно бормотал некоторое время:
– Иван... Отмороженный Иван. Марьев...
Потом он заснул.
Утром Никитин проснулся в пять часов, несмотря на жестокое похмелье, тут же схватился за телефон и набрал домашний номер Герасимова. Ждать, когда тот возьмет трубку, пришлось довольно долго.
– Ну ты, умник, – буркнул Никитин в трубку, едва услышал, наконец, хриплый герасимовский голос. – Вы хоть додумались с Коробовым, что записку он не мне и не тебе оставлял? Кому она была адресована, до того и должна была дойти, это, что – не ясно?
– Ясно... Додумались...
– И до чего вы додумались? Это ж сразу делать надо было, на месте...
– Слушай, чего ты меня-то пытаешь, звони Коробову, – попытался возмущаться Герасимов. – Он там все разруливал.
– Полковник Герасимов! – заорал в трубку Никитин. – Я задаю вам служебный вопрос. Извольте отвечать.
Герасимов запыхтел в трубку, но ответил по форме.
– Докладываю, товарищ генерал. Коробов объяснил уборщице, что содержание записки не составляет никакой тайны и вполне может быть передано подругам и сослуживцам. Через два часа оперативники Коробова выяснили, что содержание записки знают не только все работники «Берлина», но даже продавщицы «Детского мира». При такой плотности распространения информации не думаю, что она могла миновать адресата.
– Ну, смотри, умник, – сказал Никитин. – Молись богу, чтоб было так.
И бросил трубку.
Герасимов не ошибся, предположив, что содержание записки дошло до адресата. Записка во рту! Разве можно было такое удержать в себе, когда так и распирало поделиться новостью каждого, кто только узнавал об этом. В этом было что-то от голивудского сюжета, ворвавшегося в нашу российскую реальность и всколыхнувшего повседневную обыденность ресторанного персонала. Уже через полчаса содержание записки было известно официантам, а они сообщили его всем клиентам, которые находились в тот момент в зале.
За большим, на десять персон, столом, новость произвела ошеломляющее впечатление. Высокий, длинноволосый Илья так сжал свой фужер с шампанским «Асти Мондоро», что раздавил его и порезал руку. Пока он ходил в туалет, обмывать руку, пока официант поливал ее йодом и забинтовывал, за столом все молчали, сидя с непроницаемыми напряженными лицами.
Каждый думал примерно одно и то же: этот наглый «заяц» становится опасен. Он уже убил пятерых охотников и забрал два пистолета. Тут каждый спохватывался и поправлялся, вспомнив, что только что им сообщили, что убит портье, – шестерых охотников и три пистолета. Тридцать первый, конечно, сам виноват, ведь его там и оставили на на случай, если на ресторан набредет ошалевший «заяц». Но его-то оставляли для того, чтобы не упустить добычу, а не для того, чтобы самому стать жертвой, да еще отдать «зайцу» свой пистолет. Ведь тот не мог его не обнаружить и не забрать...
И холодок опасности начинал пробираться к позвоночникам сидящих за столом охотников.
Илья, вернувшись с забинтованной рукой и усевшись за стол, мочал минуты три. Каждый из охотников, сидящих за столом, думал эти три минуты от одном – нет ли его личной вины в том, что произошло. В «Берлине» сидела первая десятка, у каждого из них была своя маленькая группа из трех человек, которым они отдавали приказы, что делать, где искать «зайца», кому какой объект в Москве брать на себя.
– Кто ставил Тридцать первого на входе? – нарушил, наконец, молчание Илья.
Эти люди так часто участвовали вместе в сложных и опасных операциях, что привыкли называть себя по номерам. Да и состав их, хоть и не очень быстро, но все же постоянно менялся, и запоминать партнеров по номерам было гораздо удобнее, чем привыкать каждый раз к новому имени.
Девятый, вздохнув, поднял вверх руку.
– С понедельника возьмешь его номер. Если останешься в живых.
Илья обвел взглядом сидящих за столом.
– Где мы его ждали? Кто расставлял людей?
Четвертый плеснул себе коньяка, взял рюмку.
– В Одинцово. И на вокзалах, – ответил он. – Вокзалы – это его любимое место.
Он пожал плечами и замолчал.
– Значит сейчас на Казанском кто-то есть? – спросил Илья. – Кого там поставили?
– Восемнадцатого и Двадцать второго, – ответил Четвертый. – А что? Они хорошие стрелки...
– Вы еще ничего не поняли, да? – Илья говорил спокойно, но это спокойствие было, почему-то, угрожающим. Спокойствие камня, повисшего над горной дорогой. Спокойствие гор перед обвалом.
– Это не «заяц», – в голосе Ильи появился холод могильного мрамора, который он как бы обещал всем тем, кто сейчас не поймет его до конца. – Это волк, кабан, аллигатор. Это раненый слон. Кто-нибудь из вас видел раненого слона? Завтра на Казанском вокзале увидите. Потому что все мы, сидящие сейчас здесь, будем завтра там.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50