Столичная штучка сделала знак и команда казенных «боингов» стартовала из разгромленного ими же жилищного пространства.
— А я пришел в гости, — проговорил Ермаков. — По личному вопросу.
— С общественным резонансом, — хрипел я.
— А без этого нынче нельзя, — прошелся по комнате. — Что-то много трупов за последнее время. А это раздражает.
— Кто-то из нас тоже будет трупом, — сказал. — И, думаю, не я.
— Кажется, мне угрожают, — сел напротив. — А не поиграть ли нам в русскую рулетку, Чеченец? Так, кажется, кличут тебя, Иванов.
— Я не играю в азартные игры.
— Ой, играешь, Чеченец. Еще как играешь! — погрозил пальцем, радуясь своему открытию. — Знаю, не без тебя, родной мой, все эти печальные истории… По мне — и хорошо, что вы друг друга изводите, плохо, что обывателю кровь пускаете. Вот Судакова обидели, зачем?
— А кто это?
— Не знаешь?
— Нет.
— И Полина, его племянница, тебе незнакома?
— Знакома. И что?
— Спасибо, — обрадовался. — Первый честный ответ. — Смотрел на меня с радостным ожиданием того, что я наконец бухнусь на пол от раскаяния. Не дождавшись, хекнул. — Знакома, значит?
— Да.
— Тогда вопрос следующий: была ли между вами физическая близость?
— Как? — зарыдал от смеха. Смеялся так, что казалось, поврежденные ребра проткнут легкие, точно елочные иголки надувные шарики.
— Хорошо смеется тот, кто потом не льет слезы, — крякнул Ермаков. — А знаешь, что дядя расспрашивал племянницу о тебе? И очень был настойчив. Даже ударил её.
— Собаке собачья смерть.
— И эту смерть пристроил ты, Чеченец.
— Я этого не говорил.
— Был у него интерес к тебе, Чеченец, был.
— Это его проблемы.
— Были его, теперь — наши.
— Ищите.
— И найдем, дай время.
— Не дам, — сказал я.
— А говорил, не играешь в азартные игры, — оскалился. — Думаешь, здесь война? Нет, Чеченец, здесь намного ху… вее, предупреждаю по доброте. И выбор один: или жить по нашим законам, или, сам знаешь…
— Я буду жить по своим законам.
— По нашим-по нашим, милый ты мой.
— По своим, дядя милиционер. По своим.
Не знаю, чем бы закончилось наше словесная сшибка, да ввалился боец и сообщил, что по мобильной радиостанции передали: гражданка Судаков обнаружила свою племянницу в петле, кажись, повесилась, деваха.
— Дура, — подхватился следователь Ермаков. — До чего ж неженские штучки эти барышни, блядь! — И вышел вон, расплющивая ботинками битое зеркальное стекло, в которых отражались наши изломанные судьбы.
Она погибла, девочка в свои семнадцать с половиной лет. Мы плохо относимся к мертвым, ещё хуже — к живым. Я слишком был занят собой, чтобы оказать внимание ей. Мы в ответе за тех, кого приручили, сказал поэт, и был прав. Я не хотел брать ответственность за молодую и наивную душу. А она не выдержала слякотной мерзости на улице.
По причине моей, скажем так, не фотогеничности, тетку Полины навестил господин Соловьев. Как я и предполагал, картина событий была банальна: после известного взрыва в ресторане в дом Судаковых ворвалась военизированная группа и, перепугав до смерти тетушку и племянницу, принялись их пытать. С пристрастием.
К удовольствию следователя Ермакова, было установлено, что Василий Васильевич проявлял интерес к человеку по прозвищу Чеченец.
— Да, — честно отвечала Полина, — я знакома с ним, это Алеша Иванов, мы дружили.
— Ах, дружили, хихикала столичная штучка, — а, быть может, и любили?
— Что вы имеете ввиду? — не понимала.
— То, что имею, то и введу, — вел психологическую атаку следователь. Мы тебя, голубу, быстро освидетельствуем на правду… Вон какие у меня орлики… Вздыбят тебе перышко, пташечка блядская…
Ну и так далее.
Девочка Полина не привыкла к нашей безвкусной, как пельмени, жизни. Споткнувшись, упала на брусчатку, разбив лицо в кровь. Ей в этом помогли, и никто не пришел на помощь.
Все слишком заняты собой — главный принцип нынешнего периода разложения. Мы плаваем в скисшей болотной жиже на проплешинах удобных и мягких кочек, считая, что выполняем великую миссию человечества: размножаться и размножаться для будущих космических полетов на дальние галактики, чтобы их тоже загадить и превратить в невылазную топь.
Что же я? Я такой как все. Был бы другим, девочка Полина жила. А так она ушла в низкое и дождливое небо, как под штормовую волну.
У меня много недостатков и всего одно достоинство — всегда сдерживаю слово. Я предупредил господина Ермакова, что он скоро будет трупом. Мне, кажется, не поверили, и зря. Списали открытое предупреждение на неадекватное состояние души и тела после профилактической взбучки. И потом, какой дурак говорит в лицо врагу, что он грезит его уничтожить?
Такой сумасброд нашелся на широких областных просторах. И ему не поверили, надеясь на защиту отряда спецназначения.
Следственная столичная бригада разместилась в бывшей райкомовской гостинице, внешне похожей на казарму.
Ее отремонтировали, зажгли в ночи новое название в духе времени «Спутник-плюс», да большевистская суть не изменилась. У парадных дверей, как стоял вооруженный человек, так и стоит. Только вместо кронштадского матроса — боец спецподразделения быстрого реагирования c короткоствольным автоматическим оружием и в бронежилете.
Ближе к вечеру уже знал, в каком номере проживает следователь Ермаков. Для этого не пришлось совершать фантастических кульбитов, как это частенько случается в кино. Я занял удобное местечко в пыльном и уютном чердаке жилого дома, соседствующего с однозвездным отелем, и, пользуясь морским биноклем, проследил за своим врагом.
Видел, как он, мятый после трудовых трудных будней, зашел в стандартный полулюкс, напоминающий мутный аквариум, где давно не меняли воду, как ослабил удавку галстука, как зашторил окно, словно почуяв, что за ним ведется наблюдение.
Я мог подарить ему легкую смерть — выстрел из оптической винтовки, что может быть проще. Этого было мало. Для меня.
Я хотел, чтобы этот самоуверенный выблядок, воспитанный в лучших традициях презрения к человеческой жизни, как величине ничтожной, испытал все прелести умерщвления и, чтобы в свой предсмертный миг, понял прописную истину: насильственно подыхать страшно, неприятно и не хочется.
Неожиданно ночное, брюхатое угрюмыми облаками небо очистилось, и я увидел умытые дождем, чистые звезды. Приблизив биноклем ткань бесконечного небесного пространства, я вспомнил, что уже видел эти жесткие, точно из жести, планеты. И понял — это знак. Для меня. От родных людей, кто теперь проживает в иных астральных мирах, где никто никого не убивает.
Потом небеса затянулись мозглой пеленой, и мой родной городок, подобно раскроенному рифами кораблю, погрузился в пучину сна и мрака.
Известно, самый крепкий сон случается на переходе ночи в утро — в четыре часа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
— А я пришел в гости, — проговорил Ермаков. — По личному вопросу.
— С общественным резонансом, — хрипел я.
— А без этого нынче нельзя, — прошелся по комнате. — Что-то много трупов за последнее время. А это раздражает.
— Кто-то из нас тоже будет трупом, — сказал. — И, думаю, не я.
— Кажется, мне угрожают, — сел напротив. — А не поиграть ли нам в русскую рулетку, Чеченец? Так, кажется, кличут тебя, Иванов.
— Я не играю в азартные игры.
— Ой, играешь, Чеченец. Еще как играешь! — погрозил пальцем, радуясь своему открытию. — Знаю, не без тебя, родной мой, все эти печальные истории… По мне — и хорошо, что вы друг друга изводите, плохо, что обывателю кровь пускаете. Вот Судакова обидели, зачем?
— А кто это?
— Не знаешь?
— Нет.
— И Полина, его племянница, тебе незнакома?
— Знакома. И что?
— Спасибо, — обрадовался. — Первый честный ответ. — Смотрел на меня с радостным ожиданием того, что я наконец бухнусь на пол от раскаяния. Не дождавшись, хекнул. — Знакома, значит?
— Да.
— Тогда вопрос следующий: была ли между вами физическая близость?
— Как? — зарыдал от смеха. Смеялся так, что казалось, поврежденные ребра проткнут легкие, точно елочные иголки надувные шарики.
— Хорошо смеется тот, кто потом не льет слезы, — крякнул Ермаков. — А знаешь, что дядя расспрашивал племянницу о тебе? И очень был настойчив. Даже ударил её.
— Собаке собачья смерть.
— И эту смерть пристроил ты, Чеченец.
— Я этого не говорил.
— Был у него интерес к тебе, Чеченец, был.
— Это его проблемы.
— Были его, теперь — наши.
— Ищите.
— И найдем, дай время.
— Не дам, — сказал я.
— А говорил, не играешь в азартные игры, — оскалился. — Думаешь, здесь война? Нет, Чеченец, здесь намного ху… вее, предупреждаю по доброте. И выбор один: или жить по нашим законам, или, сам знаешь…
— Я буду жить по своим законам.
— По нашим-по нашим, милый ты мой.
— По своим, дядя милиционер. По своим.
Не знаю, чем бы закончилось наше словесная сшибка, да ввалился боец и сообщил, что по мобильной радиостанции передали: гражданка Судаков обнаружила свою племянницу в петле, кажись, повесилась, деваха.
— Дура, — подхватился следователь Ермаков. — До чего ж неженские штучки эти барышни, блядь! — И вышел вон, расплющивая ботинками битое зеркальное стекло, в которых отражались наши изломанные судьбы.
Она погибла, девочка в свои семнадцать с половиной лет. Мы плохо относимся к мертвым, ещё хуже — к живым. Я слишком был занят собой, чтобы оказать внимание ей. Мы в ответе за тех, кого приручили, сказал поэт, и был прав. Я не хотел брать ответственность за молодую и наивную душу. А она не выдержала слякотной мерзости на улице.
По причине моей, скажем так, не фотогеничности, тетку Полины навестил господин Соловьев. Как я и предполагал, картина событий была банальна: после известного взрыва в ресторане в дом Судаковых ворвалась военизированная группа и, перепугав до смерти тетушку и племянницу, принялись их пытать. С пристрастием.
К удовольствию следователя Ермакова, было установлено, что Василий Васильевич проявлял интерес к человеку по прозвищу Чеченец.
— Да, — честно отвечала Полина, — я знакома с ним, это Алеша Иванов, мы дружили.
— Ах, дружили, хихикала столичная штучка, — а, быть может, и любили?
— Что вы имеете ввиду? — не понимала.
— То, что имею, то и введу, — вел психологическую атаку следователь. Мы тебя, голубу, быстро освидетельствуем на правду… Вон какие у меня орлики… Вздыбят тебе перышко, пташечка блядская…
Ну и так далее.
Девочка Полина не привыкла к нашей безвкусной, как пельмени, жизни. Споткнувшись, упала на брусчатку, разбив лицо в кровь. Ей в этом помогли, и никто не пришел на помощь.
Все слишком заняты собой — главный принцип нынешнего периода разложения. Мы плаваем в скисшей болотной жиже на проплешинах удобных и мягких кочек, считая, что выполняем великую миссию человечества: размножаться и размножаться для будущих космических полетов на дальние галактики, чтобы их тоже загадить и превратить в невылазную топь.
Что же я? Я такой как все. Был бы другим, девочка Полина жила. А так она ушла в низкое и дождливое небо, как под штормовую волну.
У меня много недостатков и всего одно достоинство — всегда сдерживаю слово. Я предупредил господина Ермакова, что он скоро будет трупом. Мне, кажется, не поверили, и зря. Списали открытое предупреждение на неадекватное состояние души и тела после профилактической взбучки. И потом, какой дурак говорит в лицо врагу, что он грезит его уничтожить?
Такой сумасброд нашелся на широких областных просторах. И ему не поверили, надеясь на защиту отряда спецназначения.
Следственная столичная бригада разместилась в бывшей райкомовской гостинице, внешне похожей на казарму.
Ее отремонтировали, зажгли в ночи новое название в духе времени «Спутник-плюс», да большевистская суть не изменилась. У парадных дверей, как стоял вооруженный человек, так и стоит. Только вместо кронштадского матроса — боец спецподразделения быстрого реагирования c короткоствольным автоматическим оружием и в бронежилете.
Ближе к вечеру уже знал, в каком номере проживает следователь Ермаков. Для этого не пришлось совершать фантастических кульбитов, как это частенько случается в кино. Я занял удобное местечко в пыльном и уютном чердаке жилого дома, соседствующего с однозвездным отелем, и, пользуясь морским биноклем, проследил за своим врагом.
Видел, как он, мятый после трудовых трудных будней, зашел в стандартный полулюкс, напоминающий мутный аквариум, где давно не меняли воду, как ослабил удавку галстука, как зашторил окно, словно почуяв, что за ним ведется наблюдение.
Я мог подарить ему легкую смерть — выстрел из оптической винтовки, что может быть проще. Этого было мало. Для меня.
Я хотел, чтобы этот самоуверенный выблядок, воспитанный в лучших традициях презрения к человеческой жизни, как величине ничтожной, испытал все прелести умерщвления и, чтобы в свой предсмертный миг, понял прописную истину: насильственно подыхать страшно, неприятно и не хочется.
Неожиданно ночное, брюхатое угрюмыми облаками небо очистилось, и я увидел умытые дождем, чистые звезды. Приблизив биноклем ткань бесконечного небесного пространства, я вспомнил, что уже видел эти жесткие, точно из жести, планеты. И понял — это знак. Для меня. От родных людей, кто теперь проживает в иных астральных мирах, где никто никого не убивает.
Потом небеса затянулись мозглой пеленой, и мой родной городок, подобно раскроенному рифами кораблю, погрузился в пучину сна и мрака.
Известно, самый крепкий сон случается на переходе ночи в утро — в четыре часа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125