– А чего ты хотела? – резко спросила Эми. – Я только и делала, что ждала тебя, Кэти. Упрекаешь меня за то, что мне понадобилось утешение? Видит бог, от тебя я получала только крохи моральной поддержки.
– Речь не о моральной поддержке. Речь о том, что ты свалялась с этой отвратной мразью.
– Катись ты к черту, Кэти, поняла? Катись к черту. – Эми закрыла лицо руками и всхлипнула.
Медленно, тихо я села рядом и обняла ее. Возня и смех за оградой стихли: детям стало скучно, и они ушли. Представление закончилось.
– Это столик, да? Ты сожгла столик.
Эми кивнула и опустила руки. Лицо ее распухло, покрылось пятнами, и все же на нем появилось подобие улыбки: она поняла, что сумела причинить мне боль.
– Я очень разозлилась на тебя, Кэти. – Но в голосе уже не было злости. Странно – Эми даже выглядела счастливой. Возможно, злости ей уже было мало.
– Почему?
– Ты притворялась, будто живешь с матерью, а она мертва уже пятнадцать лет… Все это время я мирилась с тем, что не могу прийти к тебе домой, потому что твоя мать все узнает.
Я довольствовалась тем, что вижу тебя от силы два раза в неделю, целовала тебя на прощанье, когда ты уходила, чтобы отвезти матушку в церковь, к доктору или к гребаной тете Бетти…
Ясно. Вчера я брякнула Уилле, что расстроена из-за поминальной службы по моей матери…
– Миленький ты мой…
Эми издала отрывистый, резкий смешок.
– Как я должна была реагировать, узнав, что ты даже мать воскресила из мертвых, лишь бы держать меня на расстоянии?
– Я не хочу, чтобы все рухнуло, Эми. Что мне сделать, чтобы все исправить?
Теперь она улыбалась – будто солнечный луч пробивался сквозь дождь.
– Неважно, чего ты хочешь, Кэти. И неважно, чего хочу я. Просто назад пути уже нет. Слишком много было лжи.
Я не знала, что ответить. Мы сидели молча и смотрели, как пламя превращается в светящиеся кусочки янтаря, и я перебирала пряди ее волос.
Позже, когда я уходила, мне удалось краем глаза уловить какое-то движение. Кто-то на верхней площадке лестницы быстро отступил в тень.
Клейкая лента на двери Джоэла осталась нетронутой. Я запила пару таблеток парацетамола «Лафроэйгом» Моргуна и засунула бутылку обратно в бардачок. Потом завела мотор и взяла курс на «Крокодил». 9.10 вечера, а у меня маковой росинки во рту не было после тех рогаликов, которыми утром угостила Эми. Господи, кажется, с тех пор минула целая вечность.
– Колбасу, яйца и жареную картошку, пожалуйста, Кев, и еще диетическую колу.
Все пялились на меня и перешептывались. Стив Эмбли подтолкнул локтем своего соседа – лысого гусака. Орхан Атаман прикинулся, будто решает кроссворд, а на самом деле написал что-то на газете и подтолкнул ее к Роджу Хакенхему; тот взглянул на меня и ухмыльнулся.
– Все в порядке, Кэтрин? – осведомился Фрэнк Уилсон.
– У меня-то да, Фрэнк.
Я в одиночестве села за свой обычный столик, спиной к ним всем, и уставилась на людской поток за окном. Мимо под ручку брели парочки. Компания эссексских девчонок с цепочками на щиколотках, в коротеньких юбочках и туфлях на высоких каблуках залилась визгом и хохотом, когда одна из них оступилась на своих шпильках и навернулась в канаву. Они были так великолепны, так молоды – в самом расцвете своей юности. А я? Бог знает сколько не была в спортзале, размякла – а теперь еще и вознамерилась умять целую тарелку топленого жира.
Я вытащила из кармана красный мобильник и снова набрала номер Винни. Никто не ответил. Подошел Большой Кев с моим ужином.
– Кев, Винни не появлялась?
– Не-а.
– Не помнишь, когда в последний раз ее видел? Кев поскреб в затылке. Думает он так же медленно, как и двигается. Я заметила шрамик у него на подбородке – порезался, должно быть, когда брился. Я пялилась на эту царапину так, что едва не окосела.
– Да с субботы точно не было. – Тут Кев заметил тревогу на моем лице и попытался, добрая душа, меня подбодрить: – Может, она на выходные с семьей укатила.
– Наверное. Кев, ты мне еще кетчуп не принесешь?
– Ага, ладно. – Он передал мне бутылку со стола Орхана Атамана и потопал прочь.
Я выдавила на край тарелки лужицу кетчупа, окунула туда картошку и разбила вилкой яйцо. Потекла желтая жижа… Я с омерзением отодвинула тарелку. Аппетита как не бывало.
Я не вылезала из-за руля до двух утра. Сколько могла продержаться. Просто ездила, почти не врубаясь, ни кого везу, ни куда везу. Головная боль не отпускала, и пришлось проглотить еще пару таблеток, запив их обжигающим горло «Лафроэйгом». Когда пассажиры пытались со мной заговорить, я делала вид, что не слышу. Включила радио, чтобы их заглушить, но понятия не имела, что это за станция.
Дома в гостиной перегорела лампочка, и я с трудом проложила себе путь через завалы – лишь бы только добраться до спальни, не переломав ноги.
Я слишком устала, чтобы заснуть, и, кажется, целую вечность ворочалась с боку на бок, но когда бы ни взглянула на часы, стрелки не двигались. А потом до меня дошло, что часы стоят. Батарейка села.
Моргун смеется на заднем сиденье. Я прошу прекратить, но ему хоть бы хны. Рядом еще кто-то, но я не вижу, кто именно, – слишком темно. Я еду вдоль реки, дорога запружена автомобилями. Хочу остановиться, но не могу – негде. Я обливаюсь потом, руки трясутся, приходится что есть сил цепляться за руль, чтобы унять дрожь. Машина не слушается меня, а Моргун продолжает смеяться. Я кричу, чтобы он захлопнул хлебало, но ему все до фонаря. А кто сидит с ним рядом, я так и не могу разобрать. Мы выезжаем на более освещенную полосу, и оранжевые огни фонарей заливают кеб. Вспышка света – и темнота. Вспыхнуло – погасло. Вспыхнуло-погасло. Бросаю взгляд в зеркальце и мельком вижу лицо, а потом – опять ничего. Я гадаю, не тот ли это псих, который пытался поджечь мою машину, но свет вспыхивает снова, и я понимаю, что это женщина. Моя мать.
– Мама, – зову я, но она не отвечает.
Ничто в ее глазах не выдает, что она меня узнала. Они пустые.
Моргун по-прежнему смеется.
И вдруг ее рот открывается – щелк! – будто опустили подъемный мост.
И наружу выплескивается…
Цвет.
Я проснулась и, спотыкаясь, кинулась через комнату, давясь слезами и рвотой. Глаза были широко раскрыты, но все, что я могла видеть, – это цвет; он выходил далеко за пределы зрения, он заслонял все. Я ухватилась за выключатель, нажала – без толку. Побрела через горы хлама, мечтая дорваться до стакана воды, до чего-нибудь, – и споткнулась, растянулась во весь рост, стукнувшись головой о деревянную ножку кресла. Несколько минут я лежала на полу, дожидаясь, когда сгинет цвет, когда отпустит боль.
Когда цвет пропал, я нашла в себе силы подняться и начала различать предметы в темноте. Пробравшись на кухню, включила там свет и пила воду из-под крана, стакан за стаканом, пока живот не отяжелел, как наполненное до краев ведро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70