Хвост его захлестнулся вокруг ноги девушки. Эта живая черная лента все, что осталось от писателя Шишигина, с молниеносностью ковра-самолета доставившего свое дарование в столицу и там снискавшего славу, - все разматывалась и разматывалась по комнате, ей не было конца. Злобная, с водопадами светящейся ядовитой влаги вместо глаз головка юркнула под стол и для укрепления придуманной гадом позиции повела гибкое тело вокруг узкой полированной ножки. Затем, едва змей закрепился, большая судорога пробежала по всему его вытянувшемуся на полу телу и пружинисто толкнула Соню с подоконника. Смотревшие с тротуара люди и те, что свесились из окон розового дома, увидели, как девушка полетела вниз головой, увлекая за собой нечто черное, обвившееся вокруг ее ноги. Стоявшие внизу бросились врассыпную, однако живой снаряд, не долетев и до первого этажа, внезапно изменил направление и уже не с быстротой свободного падения, а неторопливо, как бы балуя, упражняясь в какой-то головоломной воздушной акробатике, повлекся к окнам розового дома. И оттуда свидетели необыкновенного происшествия убрались, их словно ветром сдуло. Но остались же в конце концов и смельчаки, истинные очевидцы! Они стояли чуточку в стороне, показывали на летающую девицу пальцами и обменивались впечатлениями, а в иных случаях - т. е. это касается отдельных субъектов, а не всей группы наблюдателей в целом - даже не могли удержаться от смеха. Тот, чьи муки очевидны и вызывают безоговорочное сострадание, порой, случается, выглядит все-таки на редкость комически, особенно на трудном переходе к еще более изощренным пыткам, когда, казалось бы, надо уже остановиться, а вместо этого испытуемый получает новый удар. Впрочем, все искренне полагали, что храбрая представительница слабого пола демонстрирует великолепный, внушающий почтительный ужас и восторг трюк. И их можно понять. Иначе как трюком не назовешь то, что выделывала Соня Лубкова между домами, тем более что влекшаяся за ней лента представлялась страховочным средством, а то и особым механизмом, который носил и болтал ее в воздухе, останавливал и швырял в новые фигуры высшего пилотажа.
Правда, Соня кричала, ее призывы о помощи, ее ужас выглядели весьма правдоподобными. И самый резвый скорочтец не прочитал бы за один присест все, что можно написать о ее лице, каким оно явилось в ту роковую минуту во всей нескончаемости выражений, в небывалом богатстве и многообразии быстро, набегом, посетивших его чувств. У некоторых зрителей даже зашевелились сомнения касательно добровольности участия гимнастки в этом рискованном номере, и нашлись любопытные и дотошные мужчины, которые побежали в гостиницу, чтобы на месте окончательно прояснить ситуацию. Неожиданно Соня исчезла. Гад втянул ее назад в номер. Она была ни жива ни мертва и обессилено свалилась на пол, а тварь, как-то скверно раздувшись, едва не лопаясь, подхватила ее и стала переворачивать, вертеть, опять заключая девушку в свои мощные кольца. Сопротивление Сони было вялым и бесполезным.
- Что там у вас происходит? - раздался за дверью голос дежурного администратора. - Откройте! Вы слышите? Немедленно откройте! Я приказываю!
У Сони глаза вылезли из орбит, рот раскрылся в беззвучном вопле, и язык, бессмысленно виляя из стороны в сторону, вывалился наружу. Последним она осознала облегчение, с каким из ее желудка под тихие скорбные звуки потекло горячее жидкое дерьмо. Тварь же, вздыбившись в отчаянном рывке и поставив на ноги труп, мельчала и лопалась, во все стороны летели обрывки ее плоти, она рассеивалась, и затем лишь струйка темного воздуха пронеслась, извиваясь, над ковром, отыскала в углу щель и нырнула в нее. Когда люди ворвались в номер, труп еще держался на ногах. Однако он тут же с неприятным стуком рухнул на пол. Это дало повод к разногласиям, ибо одни уверяли, что увидели еще живую девушку, которая тут же по неизвестной причине свалилась, как подкошенная, а другие, более, конечно, наблюдательные, твердо держались первоначального мнения, что девушка была уже мертва, когда они вошли, и неизвестны прежде всего причины, по которым она продолжала стоять, как и природа того, что неким дымком носилось вокруг нее, а затем, скользнув над ковром, исчезло в подполье.
------------
Это происшествие, имевшее новостью убийство, не произвело, как уже указывалось, большого впечатления на спешивших погулять людей. О, могли бы они прокрутить назад ленту да подслушать предшествовавший неслыханному и загадочному преступлению разговор, могли бы внять тому, о чем толкуют перед гибелью люди и даже ставящие себя выше людей, тогда, быть может, наполнились бы их сердца смятением и священным ужасом перед пустотой и, предохраняясь от этой пустоты, как от напасти, как от чумы или сифилиса, они всегда говорили бы уже о важном и сокровенном, как если бы смерть грозила им каждую минуту. Но этого не случилось, и они, потолкавшись и повздыхав в переулке, где разыгралась трагедия, посокрушавшись, а на всяких разгорячившихся создателей версий, которые тут уже развили бурную деятельность, пожав плечами, спокойно отправились дальше, влились в толпу, вообще ничего не знавшую о чудовищном злодеянии в гостиничном номере, и вместе со всеми поспешили на площадь.
Там народ еще толпился вокруг мэра, смотрел на него с тонко дрожащими от благоговейного, доходящего до телячьей трепетности и как бы неги, восторга губами, со слезой на глазах, с жгучим нетерпением высказать что-то необходимое, рвущееся из груди; однако от этого нетерпения слова только застревали в горле, раздирая его в клочья. Какой-то болезненный ком невысказанных слов распирал многих в той толпе. Мэр лишь приговаривал им в утешение: я понимаю, все понимаю...
Но пылкая привязанность к власти довлела уже, главным образом, над той частью народонаселения, в которую градоначальник вошел, спустившись с трибуны. Он образовал там уголок кипения, раскаленных углей, в сущности, это были как бы уже не живые люди, а опаленные края дыры, пробитой чем-то сверкающим и огненным, пораженные участки тканей, превращенные в лохмотья куски материи. Люди эти не могли уйти, потому что не уходил сам мэр, и они уже фактически не владели собой, все их содержание вылилось единственно в способность испытывать благоговейную любовь и выражать ее неразборчивым бормотанием, они были уже отбросами, отрезанными ломтями, они никогда не очнутся, не придут в себя, следовательно, заслуживали того, чтобы их либо изолировали от сохранившего здравомыслие ядра общества, либо вовсе пустили в расход.
Конечно, их вины в том, что происходило с ними, не было никакой, вся вина лежала на градоначальнике, который не понимал, что пора уйти, освободить личность этих несчастных от плена, в который он их вовлек, от ярма, которое он на них надел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150