Он снова обмотал клешню куском простыни, который весьма кстати прихватил, и, сделав это, решительно зашагал к особняку на Кузнечной.
Вдова Ознобкина после разговора с Шишигиным, многое объяснившего ей в жизни современного Беловодска, но не прояснившего в ней ее собственную волю, а скорее запутавшего и запугавшего, как-то притихла, затворилась в особняке и потеряла некоторые из своих дурных привычек. А некоторые чуть ли не намеренно стала считать дурными, например, созыв гостей на культурные вечера. Это отпало, напуганная и притихшая Катюша больше и слышать не хотела о гостях, о чем-то шумном вокруг нее, изменчивом и пустом, не отвечающем жестокой и темной правде мира, свет на которую пролил Шишигин. Отказалась она и от дурманящих паров. И от самого Шишигина, который сунулся было с новым визитом, но получил вежливый, однако непреклонный отказ; вдова заподозрила его в связях с тем миром, о котором он столь бойко и осведомленно повествовал.
Она сидела дома, никого не принимала и выходила лишь иногда в магазин, чтобы пополнить запасы провизии. Но и на этот счет она подумывала организовать доставку продуктов на дом, благо средства позволяли ей пользоваться такого рода услугами, не очень-то широко практикующимися в Беловодске. Она боялась выходить не потому, что будто бы на улице ее как раз и подстерегают шишиги (так она, в отместку Шишигину за его страшный рассказ, окрестила мерещившихся ей всюду врагов), да и отнюдь не выдумывала, будто эти шишиги уже составили против нее заговор, чем-то отличающийся от того, который они составили против всех беловодцев, захватив власть в городе. А к тому же знала, что когда уж шишиги ополчатся против нее, то ни на улице ей не найти спасения, ни стены дома не помогут ей. Она видела их в действии, помнила нашествие Кики Моровой. Стралась же она не бывать на улице потому, что там острее чувствовала свою беззащитность. А дома было спокойнее и прохладнее, тенистее, и, сидя в тени, она иногда позволяла себе отвечать утвердительно на предположение, что Шишигин все-таки маленько переборщил, сгустил краски и если в городе действительно творится что-то нехорошее, то все же не до такой степени, чтобы было сопоставимо с тьмой первобытных времен.
Однажды вечером к ней в окно вопросительно заглянул большой серый кот, милое животное, и она впустила его, хотя он и мог быть оборотнем. Так к ней за короткий срок прибилось немало котов, черных, зеленых, желтых, худых, толстых, пушистых, с выбитыми в драках глазами, а тот, первый, на правах первопоселенца очень важно лежал на тахте в ногах у хозяйки и принимал новеньких, подвергая их придирчивому осмотру. Когда эти коты смотрели на нее, Катюша читала в их глазах непонятную ей строгую и печальную философию, но когда они, улегшись на бок, беззаботно и глуповато жмурились, уже ничем, кроме себя, не интересуясь, в них проглядывала высокая и нежная, неимоверно притягательная для нее животность. И, зараженная ею, вдова Ознобкина, бывало, выбегала на улицу в окружении своих четвероногих друзей и ободрено, далеко не прогулочным шагом, неслась мимо приземистых, погруженных в спячку домишек, где, как подозревала она, притаились другие вдовы, похожие на нее, похожие страхом, которым все они дышали в околдованном злой силой городе. Но бодрость быстро иссякала, и возвращался страх, грязный и теплый, как заношенное нижнее белье.
Руслан постучался среди ночи, и она не хотела ему открывать. Не потому, что подозревала в нем какую-либо опасность. Просто он больше не был ей нужен.
- Это я, Руслан! - доказывал он. - Открой мне, прошу тебя, Катюша, мне нужна помощь!
В конце концов женщина сжалилась и впустила парня. Ему было неловко, что скоро она увидит его клешню, и пока вдова, поднятая им с постели, одевалась и приводила себя в порядок, он смотрел на снующих котов и с наигранной веселостью восклицал:
- О, ты завела котов! Какие коты! Отличные твари! Какая прелесть! Дом без котов - все равно что храм без икон! - А когда он едва ли не по забывчивости все же выпростал обмотанную руку из-за спины и вдова потребовала объяснений, когда он, после настоящего отнекивающегося смущения и конфуза, показал, с чем он пришел, и она в ужасе отшатнулась и потемнела лицом, кажется даже от гнева, не оставалось иного выхода, кроме как тупо и потерянно бормотать: - Я тебе все расскажу... Я оперировал Питирима Николаевича, я резал его по указанию врача, и эта зараза от него перешла ко мне... Боли не было, я ничего не почувствовал, но ведь... от этого не легче! Питириму Николаевичу все это устроил один человек... он его потом называл... Шишигин, да, вроде так... А мне Питирим Николаевич велел ударить человека по фамилии Плинтус, и теперь меня будут судить... Мне надо скрыться, Катюша... Я хочу жить! И посмотри, - снова привлек он внимание женщины к клешне, - если брать от локтя до кисти, ты не найдешь никакого отличия от нормальной руки, правда? Но дальше, сама кисть... это ужасно, никуда не годится, я согласен... но и с этим можно жить, было бы желание!
Кое-как вдова, почти не перебивая слушавшая сумбурный рассказ Руслана, восстановила цепь событий, картину злого рока, увенчавшего юношу клешней. Их отношения уже давно утратили чистоту и невинность. Но бывало и так в те времена, когда они жили неразлучно, что они не позволяли себе ничего лишнего. Когда ими овладевала усталость, они ложились в постель и Руслан робко и осторожно обнимал Катюшу слабой, тонкой рукой. Но это был всего лишь жест утешения, не больше, Руслан в такие минуты, ценимые им до чрезвычайности, и не помышлял чем-то выдать, что близость женщины все же волнует его.
А теперь помыслил, но прежде всего видя в этом средство спасения: надо возбудить женщину, раззадорить ее до готовности совершать подвиги. Мысль Руслан чувствовал это - была больной, почти сумасшедшей, но он и сознавал себя заболевшим человеком. Когда ступаешь на грань полного отчаяния, чего только не придумаешь! И вот ему уже представлялось, что он не только подвигнет Катюшу на боевые свершения, которые принесут ему необходимую помощь, но и вообще хорошо проведет с ней время.
Но когда он внимательнее пригляделся к покрытому матовой бледностью, убитому лицу вдовы, все похотливые идейки мгновенно улетучились из его головы. Наверняка стряслось что-то непредвиденное и страшное, т. е. не только с ним, с ней тоже. Катюша тяжело плюхнулась рядом на кровать, а вес у нее был приличный, пружины кровати сыграли под телесами дамы свою игру и едва не сбросили гораздо более легкого Руслана на пол. Но он удержался, предупредительно ухватившись здоровой рукой за плечо женщины. Затем это невольное движение плавно перешло в нежные объятия, и Руслан тревожным голосом спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
Вдова Ознобкина после разговора с Шишигиным, многое объяснившего ей в жизни современного Беловодска, но не прояснившего в ней ее собственную волю, а скорее запутавшего и запугавшего, как-то притихла, затворилась в особняке и потеряла некоторые из своих дурных привычек. А некоторые чуть ли не намеренно стала считать дурными, например, созыв гостей на культурные вечера. Это отпало, напуганная и притихшая Катюша больше и слышать не хотела о гостях, о чем-то шумном вокруг нее, изменчивом и пустом, не отвечающем жестокой и темной правде мира, свет на которую пролил Шишигин. Отказалась она и от дурманящих паров. И от самого Шишигина, который сунулся было с новым визитом, но получил вежливый, однако непреклонный отказ; вдова заподозрила его в связях с тем миром, о котором он столь бойко и осведомленно повествовал.
Она сидела дома, никого не принимала и выходила лишь иногда в магазин, чтобы пополнить запасы провизии. Но и на этот счет она подумывала организовать доставку продуктов на дом, благо средства позволяли ей пользоваться такого рода услугами, не очень-то широко практикующимися в Беловодске. Она боялась выходить не потому, что будто бы на улице ее как раз и подстерегают шишиги (так она, в отместку Шишигину за его страшный рассказ, окрестила мерещившихся ей всюду врагов), да и отнюдь не выдумывала, будто эти шишиги уже составили против нее заговор, чем-то отличающийся от того, который они составили против всех беловодцев, захватив власть в городе. А к тому же знала, что когда уж шишиги ополчатся против нее, то ни на улице ей не найти спасения, ни стены дома не помогут ей. Она видела их в действии, помнила нашествие Кики Моровой. Стралась же она не бывать на улице потому, что там острее чувствовала свою беззащитность. А дома было спокойнее и прохладнее, тенистее, и, сидя в тени, она иногда позволяла себе отвечать утвердительно на предположение, что Шишигин все-таки маленько переборщил, сгустил краски и если в городе действительно творится что-то нехорошее, то все же не до такой степени, чтобы было сопоставимо с тьмой первобытных времен.
Однажды вечером к ней в окно вопросительно заглянул большой серый кот, милое животное, и она впустила его, хотя он и мог быть оборотнем. Так к ней за короткий срок прибилось немало котов, черных, зеленых, желтых, худых, толстых, пушистых, с выбитыми в драках глазами, а тот, первый, на правах первопоселенца очень важно лежал на тахте в ногах у хозяйки и принимал новеньких, подвергая их придирчивому осмотру. Когда эти коты смотрели на нее, Катюша читала в их глазах непонятную ей строгую и печальную философию, но когда они, улегшись на бок, беззаботно и глуповато жмурились, уже ничем, кроме себя, не интересуясь, в них проглядывала высокая и нежная, неимоверно притягательная для нее животность. И, зараженная ею, вдова Ознобкина, бывало, выбегала на улицу в окружении своих четвероногих друзей и ободрено, далеко не прогулочным шагом, неслась мимо приземистых, погруженных в спячку домишек, где, как подозревала она, притаились другие вдовы, похожие на нее, похожие страхом, которым все они дышали в околдованном злой силой городе. Но бодрость быстро иссякала, и возвращался страх, грязный и теплый, как заношенное нижнее белье.
Руслан постучался среди ночи, и она не хотела ему открывать. Не потому, что подозревала в нем какую-либо опасность. Просто он больше не был ей нужен.
- Это я, Руслан! - доказывал он. - Открой мне, прошу тебя, Катюша, мне нужна помощь!
В конце концов женщина сжалилась и впустила парня. Ему было неловко, что скоро она увидит его клешню, и пока вдова, поднятая им с постели, одевалась и приводила себя в порядок, он смотрел на снующих котов и с наигранной веселостью восклицал:
- О, ты завела котов! Какие коты! Отличные твари! Какая прелесть! Дом без котов - все равно что храм без икон! - А когда он едва ли не по забывчивости все же выпростал обмотанную руку из-за спины и вдова потребовала объяснений, когда он, после настоящего отнекивающегося смущения и конфуза, показал, с чем он пришел, и она в ужасе отшатнулась и потемнела лицом, кажется даже от гнева, не оставалось иного выхода, кроме как тупо и потерянно бормотать: - Я тебе все расскажу... Я оперировал Питирима Николаевича, я резал его по указанию врача, и эта зараза от него перешла ко мне... Боли не было, я ничего не почувствовал, но ведь... от этого не легче! Питириму Николаевичу все это устроил один человек... он его потом называл... Шишигин, да, вроде так... А мне Питирим Николаевич велел ударить человека по фамилии Плинтус, и теперь меня будут судить... Мне надо скрыться, Катюша... Я хочу жить! И посмотри, - снова привлек он внимание женщины к клешне, - если брать от локтя до кисти, ты не найдешь никакого отличия от нормальной руки, правда? Но дальше, сама кисть... это ужасно, никуда не годится, я согласен... но и с этим можно жить, было бы желание!
Кое-как вдова, почти не перебивая слушавшая сумбурный рассказ Руслана, восстановила цепь событий, картину злого рока, увенчавшего юношу клешней. Их отношения уже давно утратили чистоту и невинность. Но бывало и так в те времена, когда они жили неразлучно, что они не позволяли себе ничего лишнего. Когда ими овладевала усталость, они ложились в постель и Руслан робко и осторожно обнимал Катюшу слабой, тонкой рукой. Но это был всего лишь жест утешения, не больше, Руслан в такие минуты, ценимые им до чрезвычайности, и не помышлял чем-то выдать, что близость женщины все же волнует его.
А теперь помыслил, но прежде всего видя в этом средство спасения: надо возбудить женщину, раззадорить ее до готовности совершать подвиги. Мысль Руслан чувствовал это - была больной, почти сумасшедшей, но он и сознавал себя заболевшим человеком. Когда ступаешь на грань полного отчаяния, чего только не придумаешь! И вот ему уже представлялось, что он не только подвигнет Катюшу на боевые свершения, которые принесут ему необходимую помощь, но и вообще хорошо проведет с ней время.
Но когда он внимательнее пригляделся к покрытому матовой бледностью, убитому лицу вдовы, все похотливые идейки мгновенно улетучились из его головы. Наверняка стряслось что-то непредвиденное и страшное, т. е. не только с ним, с ней тоже. Катюша тяжело плюхнулась рядом на кровать, а вес у нее был приличный, пружины кровати сыграли под телесами дамы свою игру и едва не сбросили гораздо более легкого Руслана на пол. Но он удержался, предупредительно ухватившись здоровой рукой за плечо женщины. Затем это невольное движение плавно перешло в нежные объятия, и Руслан тревожным голосом спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150