От напора воды запели трубы, глуша её причитания и его оправдания.
Виктория снова села к себе за стол. В принципе рабочий день кончился. Пора было уходить. Ей сначала показалось неудобным оставлять Галину Арнольдовну с Павлом наедине, вдруг этот пьяный идиот начнет к ней приставать, но минут через пять после тупого сидения, прислушавшись к их мирным голосам, она поняла, что материнский инстинкт победил всевозможные остальные: Галина Арнольдовна, похоже, терла Павлу спину мочалкой, уже мирно наставляла, временами требуя наклониться, повернуться...
Виктория пришла домой. Аня встретила её с укоряющим взглядом и с веником в руках. Виктория разулась на пороге. Спросила о Мите. Он должен был придти часа через два. Предложила приготовить ему ужин, если уж так по-хозяйски взялась за дело её невестка.
- Не надо. Он сам разберется. - Отрезала невестка и бросила в угол веник.
- Но он так много работает. Когда же ему ещё ужин готовить? Да и я есть хочу.
- Сами ешьте. Там есть что перекусить, а ему нечего готовить. Пусть домой вовремя приходит.
- Но Аня! Его можно только пожалеть! Он же работает. Он же не гуляет, ты же об этом знаешь.
- Знаю. Но пусть требует нормальных условий труда. С нормальным расписанием. Что это за работа такая, когда не знаешь, когда работаешь, когда отдыхаешь?!
- Творческая. - Виновато вздохнула Виктория, словно извинялась за то, что родила сына калеку.
Больной желудок, который в чужих странах никак не заявлял о себе, заныл. Она залила начинающую открываться язву альмагелем, позвонила в БТИ, её квитанцию ещё не нашли. Пообещали искать. Но попросили тем временем в ответ найти художника кузнеца, чтобы выковал по заказу каминные решетки. Виктория сразу продиктовала телефон Макса, в ответ ей тут же нашли её квитанцию. И Виктория, счастливая, что отделалась такой маленький взяткой, уселась рисовать.
Она пыталась изобразить по памяти портрет Вадима. Сначала ограничилась наброском, напоминающим фоторобот, и переслала его по интернет Пинджо. Пинджо не была уверенна, что это тот, кто взялся помочь ей переправить картины в Россию. Лучше было бы конечно переслать его фотографию, но мало того, что ни у кого не было его фотографии - лицо европейца для тайца, в принципе, столь же мало отлично от другого европейского лица, как для нас китайское от китайского.
Покажи она Пинджо фотографию любого полного с проплешиной светловолосого и бородатого мужчины - и Пинджо, как ей казалось, согласилась бы, что это Вадим. А таких Вадимов бородачей среди бывалых аквалангистов, среди перекупщиков тайского золота и шелка появлялось куда больше остальных.
Но видимо, у Пинджо было иное видение людей. Не отрицая того, что он был бородат и полный, она не признала его по первому портрету. Надо было нарисовать не просто портрет, нечто вроде двигающегося портрета, передающего его мимику, и даже возможные переживания, нечто - что излучает его лицо. Окружавшие там Викторию, были необычными людьми и в первую очередь считывали информацию именно излучений сущности, и запоминали это излучение.
Виктория делала один угольный, пару цветных пастельных набросков - но не чувствовала, что добилась желанного эффекта. Они походили на репортажные зарисовки из американского зала суда. Не человек - а горой комикса, сплошной мультфильм.
Середина мая - жара стояла невообразимая для Москвы, но все ещё рано темнело. Протянув удлинитель на балкон, пристроила там лампу и, не нанося предварительного рисунка, выдавила каплю краски из старого тюбика. Это была берлинская лазурь - когда-то её самая любимая краска. Следующей оказалась "кобальт синий светлый". Этикетки давно слетели с выжитых, выкрученных тюбиков, прочитать те, что остались было невозможно. Виктория выдавливала из каждого по капле, Оказалась, что кроме белил цинковых и сажи газовой остались краски лишь синего спектра.
Пока выдавливала краски, поглядывала на картон, в его неуловимо неровном грунте постепенно стал прорисовываться образ Вадима. Она знала, что если будет медлить - все пропадет. Надо было спешить. Развела берлинскую лазурь и начала писать разливающийся синий свет его глаз, проступающий сквозь растопыренные пальцы, которыми он прикрывал свое бледное лицо. Это был лишь подмалевок. Виктория отошла от него обернулась и дрогнула - неужели с такой нежностью она может писать этого типа!..
Полежала, уткнувшись в подушку на диване, который он купил ей после первого дня их знакомства, и ей показалось, что он прилег рядом, встряхнула головой, словно пыталась избавиться от наваждения и встала. Как под гипнозом уставилась на свое произведение. Теперь оно звучало по-иному: из-за растопыренных пальцев был виден взгляд и, боящегося увидеть нечто, и страстно желающего видеть это непонятное, неизведанное. Волосы, залысина, вырывающиеся из-за ладони клочья бороды были размазаны так, что остался лишь намек на его черты. Ничего не было толком различимо в этом бледном, словно туманная дымка изображении - только жажда видеть, движение бровей, пальцы с ногтями-лопатками, никогда не знавшие физического труда, но и не холеные, похожие на детские в своих пропорциях. Потрет, словно живой, неуловимо менялся каждый раз, когда она вглядывалась в него. Можно было прописать более конкретные черты по верху, но она устала от своих переживаний и, поспешила его закрепить, просушить, отсканировать.
В этом портрете Пинджо узнала Вадима.
- Я вспомнила, - читала Виктория с экрана. - Этот человек не ходит... - Пауза. Казалось, экран завис, но Виктория знала, что Пинжо в это время судорожно искала то самое нужное слово в словаре: - Не ходит напролом. Они всегда ходят кругами, подпрыгивая, потому что так ведет его капризная пятка. Смелым только кажется, но его словно о чем-то предупредили ещё в детстве, и он послушался, и с тех пор, смело утаптывает ограниченный круг. То, что под ногу попадет. Никогда не смотрит, на что наступает, как ваш Печорин. Много событий, а пустота разрывает. Его пустота - не наша тишина. Наша тишина полна смысла неделания зла, просветления, как космос впитавший в себя все звуки планет. А его пустота шумная - там много правил, но нет света. Он заполнял её всем, что попадалось на пути, но пути не искал.
- Он жадный?
- Да. Потому что боится тишины.
- Он хитрый?
- Нет. Он обманул не чтобы обрадоваться своему обману. Поэтому я не думала, что он сделает нехорошо.
Он не думал обманывать, он делал другое дело, пока обманывал меня и Палтая. Мы видели, что он хочет жить по зову сердца, по этому поверили ему, но он привык жить по закону желания пятки и пятка его оказалась сильней.
ГЛАВА 32.
Он пришел к ним в танцкласс рисовать балерин. Ему было тогда двадцать два - Лили уже тридцать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Виктория снова села к себе за стол. В принципе рабочий день кончился. Пора было уходить. Ей сначала показалось неудобным оставлять Галину Арнольдовну с Павлом наедине, вдруг этот пьяный идиот начнет к ней приставать, но минут через пять после тупого сидения, прислушавшись к их мирным голосам, она поняла, что материнский инстинкт победил всевозможные остальные: Галина Арнольдовна, похоже, терла Павлу спину мочалкой, уже мирно наставляла, временами требуя наклониться, повернуться...
Виктория пришла домой. Аня встретила её с укоряющим взглядом и с веником в руках. Виктория разулась на пороге. Спросила о Мите. Он должен был придти часа через два. Предложила приготовить ему ужин, если уж так по-хозяйски взялась за дело её невестка.
- Не надо. Он сам разберется. - Отрезала невестка и бросила в угол веник.
- Но он так много работает. Когда же ему ещё ужин готовить? Да и я есть хочу.
- Сами ешьте. Там есть что перекусить, а ему нечего готовить. Пусть домой вовремя приходит.
- Но Аня! Его можно только пожалеть! Он же работает. Он же не гуляет, ты же об этом знаешь.
- Знаю. Но пусть требует нормальных условий труда. С нормальным расписанием. Что это за работа такая, когда не знаешь, когда работаешь, когда отдыхаешь?!
- Творческая. - Виновато вздохнула Виктория, словно извинялась за то, что родила сына калеку.
Больной желудок, который в чужих странах никак не заявлял о себе, заныл. Она залила начинающую открываться язву альмагелем, позвонила в БТИ, её квитанцию ещё не нашли. Пообещали искать. Но попросили тем временем в ответ найти художника кузнеца, чтобы выковал по заказу каминные решетки. Виктория сразу продиктовала телефон Макса, в ответ ей тут же нашли её квитанцию. И Виктория, счастливая, что отделалась такой маленький взяткой, уселась рисовать.
Она пыталась изобразить по памяти портрет Вадима. Сначала ограничилась наброском, напоминающим фоторобот, и переслала его по интернет Пинджо. Пинджо не была уверенна, что это тот, кто взялся помочь ей переправить картины в Россию. Лучше было бы конечно переслать его фотографию, но мало того, что ни у кого не было его фотографии - лицо европейца для тайца, в принципе, столь же мало отлично от другого европейского лица, как для нас китайское от китайского.
Покажи она Пинджо фотографию любого полного с проплешиной светловолосого и бородатого мужчины - и Пинджо, как ей казалось, согласилась бы, что это Вадим. А таких Вадимов бородачей среди бывалых аквалангистов, среди перекупщиков тайского золота и шелка появлялось куда больше остальных.
Но видимо, у Пинджо было иное видение людей. Не отрицая того, что он был бородат и полный, она не признала его по первому портрету. Надо было нарисовать не просто портрет, нечто вроде двигающегося портрета, передающего его мимику, и даже возможные переживания, нечто - что излучает его лицо. Окружавшие там Викторию, были необычными людьми и в первую очередь считывали информацию именно излучений сущности, и запоминали это излучение.
Виктория делала один угольный, пару цветных пастельных набросков - но не чувствовала, что добилась желанного эффекта. Они походили на репортажные зарисовки из американского зала суда. Не человек - а горой комикса, сплошной мультфильм.
Середина мая - жара стояла невообразимая для Москвы, но все ещё рано темнело. Протянув удлинитель на балкон, пристроила там лампу и, не нанося предварительного рисунка, выдавила каплю краски из старого тюбика. Это была берлинская лазурь - когда-то её самая любимая краска. Следующей оказалась "кобальт синий светлый". Этикетки давно слетели с выжитых, выкрученных тюбиков, прочитать те, что остались было невозможно. Виктория выдавливала из каждого по капле, Оказалась, что кроме белил цинковых и сажи газовой остались краски лишь синего спектра.
Пока выдавливала краски, поглядывала на картон, в его неуловимо неровном грунте постепенно стал прорисовываться образ Вадима. Она знала, что если будет медлить - все пропадет. Надо было спешить. Развела берлинскую лазурь и начала писать разливающийся синий свет его глаз, проступающий сквозь растопыренные пальцы, которыми он прикрывал свое бледное лицо. Это был лишь подмалевок. Виктория отошла от него обернулась и дрогнула - неужели с такой нежностью она может писать этого типа!..
Полежала, уткнувшись в подушку на диване, который он купил ей после первого дня их знакомства, и ей показалось, что он прилег рядом, встряхнула головой, словно пыталась избавиться от наваждения и встала. Как под гипнозом уставилась на свое произведение. Теперь оно звучало по-иному: из-за растопыренных пальцев был виден взгляд и, боящегося увидеть нечто, и страстно желающего видеть это непонятное, неизведанное. Волосы, залысина, вырывающиеся из-за ладони клочья бороды были размазаны так, что остался лишь намек на его черты. Ничего не было толком различимо в этом бледном, словно туманная дымка изображении - только жажда видеть, движение бровей, пальцы с ногтями-лопатками, никогда не знавшие физического труда, но и не холеные, похожие на детские в своих пропорциях. Потрет, словно живой, неуловимо менялся каждый раз, когда она вглядывалась в него. Можно было прописать более конкретные черты по верху, но она устала от своих переживаний и, поспешила его закрепить, просушить, отсканировать.
В этом портрете Пинджо узнала Вадима.
- Я вспомнила, - читала Виктория с экрана. - Этот человек не ходит... - Пауза. Казалось, экран завис, но Виктория знала, что Пинжо в это время судорожно искала то самое нужное слово в словаре: - Не ходит напролом. Они всегда ходят кругами, подпрыгивая, потому что так ведет его капризная пятка. Смелым только кажется, но его словно о чем-то предупредили ещё в детстве, и он послушался, и с тех пор, смело утаптывает ограниченный круг. То, что под ногу попадет. Никогда не смотрит, на что наступает, как ваш Печорин. Много событий, а пустота разрывает. Его пустота - не наша тишина. Наша тишина полна смысла неделания зла, просветления, как космос впитавший в себя все звуки планет. А его пустота шумная - там много правил, но нет света. Он заполнял её всем, что попадалось на пути, но пути не искал.
- Он жадный?
- Да. Потому что боится тишины.
- Он хитрый?
- Нет. Он обманул не чтобы обрадоваться своему обману. Поэтому я не думала, что он сделает нехорошо.
Он не думал обманывать, он делал другое дело, пока обманывал меня и Палтая. Мы видели, что он хочет жить по зову сердца, по этому поверили ему, но он привык жить по закону желания пятки и пятка его оказалась сильней.
ГЛАВА 32.
Он пришел к ним в танцкласс рисовать балерин. Ему было тогда двадцать два - Лили уже тридцать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109