Голуби постепенно стали отходить на второй план, и вот семнадцатилетний Монгол, тогда ещё просто Алексей Николаевич Помыткин, поехал в зарешеченном "бобике" в свое первое КПЗ - а сколько их было потом... Алеша Помыткин прошел длинный путь из малолетки через "общак" и владимирскую "крытку" на строгий режим - с короткими перерывами между судимостями, стал Монголом... С третьего срока Монгол выходил "положенцем", ещё не коронованным, но весьма авторитетным.
Нынче он "смотрел" за 7-й "строгой" зоной Зимлага, в которой, по "общему" мнению, складывалась ситуация беспредела и поголовной отмороженности. Монгол прибыл в зону четыре месяца назад и за короткий срок выяснил, что разлад, с одной стороны, внес замполит, ныне уже сокращенный и изгнанный, а с другой - оборзевшие "зверьки" из кавказской солнечной республики. В зоне их скопилось не менее семидесяти. На фоне двух с половиной тысяч зеков - число небольшое, но опасное своей организованностью, однозначно свойственной всем нацменам. Русские зеки, в отличие от них, делились на всякие "московские", "питерские", "тульские", "вятские", "рязанские" и иные землячества, которые в свою очередь дробились на "семьи" земляков из отдельных районов. Следовало пресечь дробление, объединить общерусскую блатоту и заставить мужиков жить, наконец, по "понятиям". Кое-какие шаги в этом направлении уже были сделаны. Во-первых, Монгол заставил "зверьков" объединиться в прямом смысле: они были правдами и неправдами собраны в одном, третьем, отряде и не баламутили теперь по отдельности в каждом; во-вторых, он запретил им в присутствии славян говорить на своем языке.
- Откуда я знаю, что вы там трете? - сказал он Эльхану, главарю. Вон, сегодня на разводе слышу: шардым бахир галям капитан Петров. Маркидыр оперчасть берды. Что это? Может, нас через это керкуду ментам сдают, откуда мне ведомо? Так что, братан, трите по-русски...
- Нэ всэ знают, - ответил Эльхан, в душе желая мучительной смерти этому жилистому и гибкому блондину.
- А кто не знает - пусть вообще глохнет, понял?
Эльхан гордо кивнул в знак согласия и пошел к себе в отряд - отвести душу на своем родном языке. Уж там-то, в кругу земляков, он назовет этого русского шакала и козлом, и петухом, и маму его припомнит...
* * *
Тузик заваривал для Монгола чифир - вот-вот должны были пожаловать гости: Рыжик из 2-го отряда и Корма из 5-го. Какой-то серьезный "базар" готовился, но Тузик не вникал: меньше знаешь, дольше живешь... А его номер был шестой.
Вода в закопченной кружке закипела, парок пошел вверх столбиком. Пахло хвоей: Тузик, соблюдая свой многолетний ритуал, строго использовал сосновые дровишки. В завхозовской каптерке у него была заготовлена небольшая поленница - носил всякий раз по две-три дровеняки, благо, что их не отметали при шмоне. Тузик аккуратно перелил кипяток в другую кружку, почти белую, затем высыпал чай прямо из пачки в заварочную емкость - на глазок, уверенно - и быстро залил кипятком, и накрыл фарфоровой крышечкой, оставшейся от отобранного ментами чайничка. Как только крышечка прихлопнула кружку, Тузик задул пламя костерка и, шевеля губами, стал считать до трехсот: ровно столько времени заваривалась листовая "индюшка" высшего сорта. На остальные сорта были свои счета. Например, "цейлон" первого сорта выдерживался до пятисот, а любая "грузия" и вовсе доходила до тысячи с лихуем. Впрочем, последнее время "грузию" можно было парить хоть до вечера: чай стал никудышный, фуфло, одним словом... Зато появились неплохие индонезийские чаи, не хуже "индюшки".
"Триста..." - прошептал Тузик, сунул белую кружку в карман "гниды", а закопченную, с чифиром, поставил на левую руку чуть ниже локтя и, придерживая правой, как заправский халдей, быстро пошел в барак.
Рыжик и Корма ещё не появились, на шконке Монгола сидел Ванька Одесса и что-то увлеченно рассказывал "смотрящему". Монгол улыбался и даже хохотнул в одном месте. Одесса, при всей его болтливости, был "мужик-человек", строго придерживался старых традиций, имел за спиной 2 года днепровской "крытки" и 12 лет отсидки за три срока. Одессит он был неподдельный, юмор из него, как говорится, пёр буром. Еще до появления на 7-й Монгола, к Одессе пришли с разборкой "тульские" (кто-то из "семейников" Одессы ударил их землячка). Когда "тульские" встали у шконки, Одесса рывком сел, выхватил из-под подушки топор и, сунув его под нос главному, Жихарю, сказал:
- Сначала несколько слов для прессы, пожалуйста!
"Тульские" отпрянули, а Жихарь, сам не без юмора, засмеялся...
После этого, разобравшись миром, они с Одессой скентовались, чифирили и делили от случая к случаю кусок хлеба, приглашая друг друга на "купеческий" чаек с помазухой и грохотульками, а то и со шматком посылочного сальца...
Что сейчас рассказывал Одесса Монголу - никто не слышал, да и не старался услышать по лагерной привычке: поменьше ушами шевелить. Только барачный шнырь Сопля тщетно пытался, заметая в середине прохода редкий мусор, уловить хоть слово из беседы блатных. Это заметил Гурыч, дельный мужик.
- Ты зачем, сука, ухо оттопыриваешь? А ну, пошел отсюда! - и Гурыч отвесил Сопле увесистого пинка.
Сопля покачнулся, пытаясь опереться на веник, но равновесие не удержал и упал на бок, свалив ведро с водой, приготовленное для протирки пола. Грязноватая жижа потекла по проходу, затекая под шконки. С одной из шконок соскочил, вихляясь в экстазе возмездия, Васька Рычагов по кличке Механизм и быстро-быстро нанес шнырю несколько добивающих ударов ногами. Сопля тут же затих, в большей степени притворно, нежели действительно потеряв сознание... А Механизм вернулся на шконку и снова уткнулся в книжку словно вставал, чтобы штаны подтянуть.
- Чё там у вас, бойня, что ли? - почти равнодушно поинтересовался из своего угла Монгол, прервав беседу с Одессой.
- Шнырь базары чекирует! Как придешь с пахоты, так у него сразу уборка... Убирай, гад, пока в бараке никого нет. Дали ему пару раз, Монгол... живой, крысеныш.
- Ладно, - махнул рукой Монгол. - Ты, Гурыч, скажи завхозу, чтобы шнырь убирался днем, а вечером вообще не показывался.
- Добро, - сказал Гурыч.
Сопля в это время медленно поднялся на ноги. Он, конечно, слышал весь разговор и потому, схватив тряпку, быстро стал собирать под шконками грязную воду. Отжав её в ведро, он собрал свой нехитрый инвентарь и исчез: закрылся в собственной маленькой каптерке возле уборной. Сопле было всего двадцать семь лет, на общем режиме, в Яблоневке под Питером, он начинал "бойцом": раскалывал табуреты о головы бессловесных мужиков, а попав на второй срок, был в "Крестах" опознан одной из своих жертв. Бывшего беспредельщика почему-то пожалели, не стали опускать по полной программе на самый низ, но отколошматили сильно - и вместо погонялова Железяка дали новое:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Нынче он "смотрел" за 7-й "строгой" зоной Зимлага, в которой, по "общему" мнению, складывалась ситуация беспредела и поголовной отмороженности. Монгол прибыл в зону четыре месяца назад и за короткий срок выяснил, что разлад, с одной стороны, внес замполит, ныне уже сокращенный и изгнанный, а с другой - оборзевшие "зверьки" из кавказской солнечной республики. В зоне их скопилось не менее семидесяти. На фоне двух с половиной тысяч зеков - число небольшое, но опасное своей организованностью, однозначно свойственной всем нацменам. Русские зеки, в отличие от них, делились на всякие "московские", "питерские", "тульские", "вятские", "рязанские" и иные землячества, которые в свою очередь дробились на "семьи" земляков из отдельных районов. Следовало пресечь дробление, объединить общерусскую блатоту и заставить мужиков жить, наконец, по "понятиям". Кое-какие шаги в этом направлении уже были сделаны. Во-первых, Монгол заставил "зверьков" объединиться в прямом смысле: они были правдами и неправдами собраны в одном, третьем, отряде и не баламутили теперь по отдельности в каждом; во-вторых, он запретил им в присутствии славян говорить на своем языке.
- Откуда я знаю, что вы там трете? - сказал он Эльхану, главарю. Вон, сегодня на разводе слышу: шардым бахир галям капитан Петров. Маркидыр оперчасть берды. Что это? Может, нас через это керкуду ментам сдают, откуда мне ведомо? Так что, братан, трите по-русски...
- Нэ всэ знают, - ответил Эльхан, в душе желая мучительной смерти этому жилистому и гибкому блондину.
- А кто не знает - пусть вообще глохнет, понял?
Эльхан гордо кивнул в знак согласия и пошел к себе в отряд - отвести душу на своем родном языке. Уж там-то, в кругу земляков, он назовет этого русского шакала и козлом, и петухом, и маму его припомнит...
* * *
Тузик заваривал для Монгола чифир - вот-вот должны были пожаловать гости: Рыжик из 2-го отряда и Корма из 5-го. Какой-то серьезный "базар" готовился, но Тузик не вникал: меньше знаешь, дольше живешь... А его номер был шестой.
Вода в закопченной кружке закипела, парок пошел вверх столбиком. Пахло хвоей: Тузик, соблюдая свой многолетний ритуал, строго использовал сосновые дровишки. В завхозовской каптерке у него была заготовлена небольшая поленница - носил всякий раз по две-три дровеняки, благо, что их не отметали при шмоне. Тузик аккуратно перелил кипяток в другую кружку, почти белую, затем высыпал чай прямо из пачки в заварочную емкость - на глазок, уверенно - и быстро залил кипятком, и накрыл фарфоровой крышечкой, оставшейся от отобранного ментами чайничка. Как только крышечка прихлопнула кружку, Тузик задул пламя костерка и, шевеля губами, стал считать до трехсот: ровно столько времени заваривалась листовая "индюшка" высшего сорта. На остальные сорта были свои счета. Например, "цейлон" первого сорта выдерживался до пятисот, а любая "грузия" и вовсе доходила до тысячи с лихуем. Впрочем, последнее время "грузию" можно было парить хоть до вечера: чай стал никудышный, фуфло, одним словом... Зато появились неплохие индонезийские чаи, не хуже "индюшки".
"Триста..." - прошептал Тузик, сунул белую кружку в карман "гниды", а закопченную, с чифиром, поставил на левую руку чуть ниже локтя и, придерживая правой, как заправский халдей, быстро пошел в барак.
Рыжик и Корма ещё не появились, на шконке Монгола сидел Ванька Одесса и что-то увлеченно рассказывал "смотрящему". Монгол улыбался и даже хохотнул в одном месте. Одесса, при всей его болтливости, был "мужик-человек", строго придерживался старых традиций, имел за спиной 2 года днепровской "крытки" и 12 лет отсидки за три срока. Одессит он был неподдельный, юмор из него, как говорится, пёр буром. Еще до появления на 7-й Монгола, к Одессе пришли с разборкой "тульские" (кто-то из "семейников" Одессы ударил их землячка). Когда "тульские" встали у шконки, Одесса рывком сел, выхватил из-под подушки топор и, сунув его под нос главному, Жихарю, сказал:
- Сначала несколько слов для прессы, пожалуйста!
"Тульские" отпрянули, а Жихарь, сам не без юмора, засмеялся...
После этого, разобравшись миром, они с Одессой скентовались, чифирили и делили от случая к случаю кусок хлеба, приглашая друг друга на "купеческий" чаек с помазухой и грохотульками, а то и со шматком посылочного сальца...
Что сейчас рассказывал Одесса Монголу - никто не слышал, да и не старался услышать по лагерной привычке: поменьше ушами шевелить. Только барачный шнырь Сопля тщетно пытался, заметая в середине прохода редкий мусор, уловить хоть слово из беседы блатных. Это заметил Гурыч, дельный мужик.
- Ты зачем, сука, ухо оттопыриваешь? А ну, пошел отсюда! - и Гурыч отвесил Сопле увесистого пинка.
Сопля покачнулся, пытаясь опереться на веник, но равновесие не удержал и упал на бок, свалив ведро с водой, приготовленное для протирки пола. Грязноватая жижа потекла по проходу, затекая под шконки. С одной из шконок соскочил, вихляясь в экстазе возмездия, Васька Рычагов по кличке Механизм и быстро-быстро нанес шнырю несколько добивающих ударов ногами. Сопля тут же затих, в большей степени притворно, нежели действительно потеряв сознание... А Механизм вернулся на шконку и снова уткнулся в книжку словно вставал, чтобы штаны подтянуть.
- Чё там у вас, бойня, что ли? - почти равнодушно поинтересовался из своего угла Монгол, прервав беседу с Одессой.
- Шнырь базары чекирует! Как придешь с пахоты, так у него сразу уборка... Убирай, гад, пока в бараке никого нет. Дали ему пару раз, Монгол... живой, крысеныш.
- Ладно, - махнул рукой Монгол. - Ты, Гурыч, скажи завхозу, чтобы шнырь убирался днем, а вечером вообще не показывался.
- Добро, - сказал Гурыч.
Сопля в это время медленно поднялся на ноги. Он, конечно, слышал весь разговор и потому, схватив тряпку, быстро стал собирать под шконками грязную воду. Отжав её в ведро, он собрал свой нехитрый инвентарь и исчез: закрылся в собственной маленькой каптерке возле уборной. Сопле было всего двадцать семь лет, на общем режиме, в Яблоневке под Питером, он начинал "бойцом": раскалывал табуреты о головы бессловесных мужиков, а попав на второй срок, был в "Крестах" опознан одной из своих жертв. Бывшего беспредельщика почему-то пожалели, не стали опускать по полной программе на самый низ, но отколошматили сильно - и вместо погонялова Железяка дали новое:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97