они боялись, что увлекутся примером и, не сознавая того, что они делают, бросят свои дома и присоединятся к кающимся.
Поэтому они прятались по домам, но любопытство одерживало верх.
Вся эта толпа, умышленно собравшаяся около костела Пречистой Девы и на рынке, имела перепуганный вид и молчала. Все были собраны в одну кучу, как будто искали защиты один от другого. Их тревожные взгляды были устремлены в ту сторону, откуда ждали прихода бичевников. В тесной толпе царила гробовая тишина, изредка прерываемая шепотом и бормотанием.
Не только улицы, ведущие к рынку, и панели возле домов были переполнены, но и во всех окнах было множество зрителей.
Преобладали преимущественно женщины и дети.
День был знойный, воздух удушливый; темные густые облака неслись по небу, и солнце, пробивавшееся сквозь облака, сильно пекло.
Чернь, не поместившаяся на улицах, в некоторых местах забралась на лестницы и расположилась на крышах домов.
Ксендз приор и Иренеуш с трудом протолкались через тесную толпу к дому Вержинека; из уважения к их духовному сану им уступали дорогу. Как только они прошли, расступившаяся толпа моментально тесно сомкнулась, и стоявшие в первых рядах из боязни потерять место, с которого лучше всего было видно, всеми силами старалась удержать за собой свои прежние места.
Приор, сильно уставший от ходьбы, поднял свои отяжелевшие веки к окнам дома, к которому они направлялись. То, что он увидел, не предвещало удачи: все окна были заняты. Несмотря на это, оба ксендза вошли в дом, так как они нигде не нашли бы лучшего, более безопасного места.
Сени были переполнены не мещанами, но рыцарями и людьми, по одежде которых можно было видеть, что они принадлежат к двору короля. Между ними узнавали королевских слуг.
Стоявшие на улице шептались о том, что сам король черным ходом пробрался в дом, чтобы посмотреть на этих кающихся, о которых было столько разговоров.
Действительно, присмотревшись внимательно к окнам квартиры Вержинека, можно было заметить за занавесками, наполовину спущенными, костюмы и лица, которых привыкли видеть в свите короля. Но сам король, по всей вероятности, если он там был, не хотел, чтобы его видели и стоял за занавеской; глядевшие на окно догадывались о его присутствии, потому что иногда занавес колыхалась, из-под нее показывалась белая рука и исчезала.
Толкая друг друга, шепотом передавали из уст в уста:
- Король!
В толпе господствовали два взгляда относительно короля и кающихся, прибытия которых ожидали. Все сторонники епископа и находившиеся под его крылышком роптали на Казимира и косо на него смотрели. Ему ставили в вину все зло и все бедствия, обрушившиеся на страну. Еще больше, чем против короля, были восстановлены против придворных и Кохана, клеймя его убийцей.
- Там, там, - роптали слуги епископа, - разбойники... Пришли посмотреть, как за их грехи страдают другие... А им-то что?
Епископ, хотя с своей стороны еще не предпринял никаких шагов против бичевников, однако известно было, что он намерен как можно скорее избавиться от них и удалить их из Кракова.
Из известий, полученных в епархии о кающихся в Пруссии и Венгрии, о них составили плохое мнение, и духовенство вообще их осуждало, опираясь на буллу папы Клементия.
Из Швабии, Спиры, Страсбурга их повыгоняли, стараясь напугать, но чернь, несмотря на приговоры церкви, жадно льнула к тем, чье добровольное мученичество притягивало ее непреодолимой силой. В каждом что-то заговорило при виде этих кровью обрызганных, бездомных нищих, кающихся не за свои грехи, а за грехи целого света.
Боялись выступить против них с насильственными мерами и медлили. Они разбрелись по всей Польше, и их не преследовали, лишь с амвона иногда против них говорили, да и то после их ухода.
Недалеко от дома, в котором предполагали присутствие короля, и в который зашли ксендзы, стояла на панели в первом ряду известная всему городу Бася Свиняглова с раскрасневшимся лицом, взволнованная, беспокойная, порываясь каждую минуту сорваться с места.
Она была одета соответственно настроению этого дня в коричневое платье монашеского покроя, опоясана простой веревкой, с большими деревянными четками, на которых висел череп и крест. Коротко остриженные волосы на голове были покрыты вуалью, когда-то белого цвета, но от долгого употребления пожелтевшей и испачканной. Из-под платья видны были босые, израненные ноги, покрытые пылью. В руках она держала плеть и крест. Она стояла, как бы наготове присоединиться к тем, о которых она мечтала днем и ночью.
Она была не одна, потому что уже давно у нее был свой собственных двор, который ее повсюду сопровождал. Он состоял из нищенок, собиравших подаяние у церковной паперти, калек, убогих и разных кумушек, похожих на нее, которых она кормила и наделяла подарками, требуя от них, чтобы они покаялись и вернулись на путь истины.
Эта маленькая кучка, выделявшаяся из толпы, в которую посторонние старались не попасть, привлекала к себе взоры всех. В особенности указывали пальцем на разгоряченную Басю, громко о чем-то кричавшую, шептались о ней, передавая друг другу о ее жизненных авантюрах.
- Это дочь Свинягловы, которую выдали замуж за Матертера, за Фрица, говорили некоторые шепотом. - Она здорово пользовалась жизнью, пока ксендзы ее не навели на путь раскаяния. К ней ездили из Среневита, она была и у короля, в молодости плясала и пела и, наконец, закончила слезами.
- О, она была красавицей, - добавляли другие.
- Да и теперь она не дурна, - отзывались некоторые, - только она быстро состарилась. Ее теперь узнать нельзя. Я слышал, что они все спустили. Фриц пьет, а она, замаливая свои грехи, отдаст костелам все, что имеет.
Все следили за каждым движением и за каждым словом Баси.
- Смотрите только, она ведь мечется не как кающаяся, а как-будто бес в нее вселился.
Толпа, стоявшая со стороны Гродской улицы, вдруг зашевелилась. Это движение моментально передалось во все стороны, и как будто электрический ток прошел по всей толпе. Одни пятились обратно, другие проталкивались вперед, некоторые были прижаты к стене и воротам, в различных местах раздалось несколько криков:
- Идут, идут! Смотрите! Идут!
Любопытные поднимались на цыпочки.
Издали слышны были как бы пение и стоны, доносились голоса, производившие впечатление плача и жалоб. Но ничего еще не видно было, ничего - кроме обагренного кровью знамени, высоко развевавшегося над шумящей толпой.
Оно не имело формы хоругви; это был кусок холста, уже поблекший, на котором трудно было различить какой-нибудь рисунок. Вдали видны были другие меньшие знамена, на которых были нарисованы череп и изображены страдания Спасителя.
Эта процессия кающихся очень медленно продвигалась вперед, потому что полпа медленно расступалась, образовав проход, в котором показались рядами идущие бичевники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
Поэтому они прятались по домам, но любопытство одерживало верх.
Вся эта толпа, умышленно собравшаяся около костела Пречистой Девы и на рынке, имела перепуганный вид и молчала. Все были собраны в одну кучу, как будто искали защиты один от другого. Их тревожные взгляды были устремлены в ту сторону, откуда ждали прихода бичевников. В тесной толпе царила гробовая тишина, изредка прерываемая шепотом и бормотанием.
Не только улицы, ведущие к рынку, и панели возле домов были переполнены, но и во всех окнах было множество зрителей.
Преобладали преимущественно женщины и дети.
День был знойный, воздух удушливый; темные густые облака неслись по небу, и солнце, пробивавшееся сквозь облака, сильно пекло.
Чернь, не поместившаяся на улицах, в некоторых местах забралась на лестницы и расположилась на крышах домов.
Ксендз приор и Иренеуш с трудом протолкались через тесную толпу к дому Вержинека; из уважения к их духовному сану им уступали дорогу. Как только они прошли, расступившаяся толпа моментально тесно сомкнулась, и стоявшие в первых рядах из боязни потерять место, с которого лучше всего было видно, всеми силами старалась удержать за собой свои прежние места.
Приор, сильно уставший от ходьбы, поднял свои отяжелевшие веки к окнам дома, к которому они направлялись. То, что он увидел, не предвещало удачи: все окна были заняты. Несмотря на это, оба ксендза вошли в дом, так как они нигде не нашли бы лучшего, более безопасного места.
Сени были переполнены не мещанами, но рыцарями и людьми, по одежде которых можно было видеть, что они принадлежат к двору короля. Между ними узнавали королевских слуг.
Стоявшие на улице шептались о том, что сам король черным ходом пробрался в дом, чтобы посмотреть на этих кающихся, о которых было столько разговоров.
Действительно, присмотревшись внимательно к окнам квартиры Вержинека, можно было заметить за занавесками, наполовину спущенными, костюмы и лица, которых привыкли видеть в свите короля. Но сам король, по всей вероятности, если он там был, не хотел, чтобы его видели и стоял за занавеской; глядевшие на окно догадывались о его присутствии, потому что иногда занавес колыхалась, из-под нее показывалась белая рука и исчезала.
Толкая друг друга, шепотом передавали из уст в уста:
- Король!
В толпе господствовали два взгляда относительно короля и кающихся, прибытия которых ожидали. Все сторонники епископа и находившиеся под его крылышком роптали на Казимира и косо на него смотрели. Ему ставили в вину все зло и все бедствия, обрушившиеся на страну. Еще больше, чем против короля, были восстановлены против придворных и Кохана, клеймя его убийцей.
- Там, там, - роптали слуги епископа, - разбойники... Пришли посмотреть, как за их грехи страдают другие... А им-то что?
Епископ, хотя с своей стороны еще не предпринял никаких шагов против бичевников, однако известно было, что он намерен как можно скорее избавиться от них и удалить их из Кракова.
Из известий, полученных в епархии о кающихся в Пруссии и Венгрии, о них составили плохое мнение, и духовенство вообще их осуждало, опираясь на буллу папы Клементия.
Из Швабии, Спиры, Страсбурга их повыгоняли, стараясь напугать, но чернь, несмотря на приговоры церкви, жадно льнула к тем, чье добровольное мученичество притягивало ее непреодолимой силой. В каждом что-то заговорило при виде этих кровью обрызганных, бездомных нищих, кающихся не за свои грехи, а за грехи целого света.
Боялись выступить против них с насильственными мерами и медлили. Они разбрелись по всей Польше, и их не преследовали, лишь с амвона иногда против них говорили, да и то после их ухода.
Недалеко от дома, в котором предполагали присутствие короля, и в который зашли ксендзы, стояла на панели в первом ряду известная всему городу Бася Свиняглова с раскрасневшимся лицом, взволнованная, беспокойная, порываясь каждую минуту сорваться с места.
Она была одета соответственно настроению этого дня в коричневое платье монашеского покроя, опоясана простой веревкой, с большими деревянными четками, на которых висел череп и крест. Коротко остриженные волосы на голове были покрыты вуалью, когда-то белого цвета, но от долгого употребления пожелтевшей и испачканной. Из-под платья видны были босые, израненные ноги, покрытые пылью. В руках она держала плеть и крест. Она стояла, как бы наготове присоединиться к тем, о которых она мечтала днем и ночью.
Она была не одна, потому что уже давно у нее был свой собственных двор, который ее повсюду сопровождал. Он состоял из нищенок, собиравших подаяние у церковной паперти, калек, убогих и разных кумушек, похожих на нее, которых она кормила и наделяла подарками, требуя от них, чтобы они покаялись и вернулись на путь истины.
Эта маленькая кучка, выделявшаяся из толпы, в которую посторонние старались не попасть, привлекала к себе взоры всех. В особенности указывали пальцем на разгоряченную Басю, громко о чем-то кричавшую, шептались о ней, передавая друг другу о ее жизненных авантюрах.
- Это дочь Свинягловы, которую выдали замуж за Матертера, за Фрица, говорили некоторые шепотом. - Она здорово пользовалась жизнью, пока ксендзы ее не навели на путь раскаяния. К ней ездили из Среневита, она была и у короля, в молодости плясала и пела и, наконец, закончила слезами.
- О, она была красавицей, - добавляли другие.
- Да и теперь она не дурна, - отзывались некоторые, - только она быстро состарилась. Ее теперь узнать нельзя. Я слышал, что они все спустили. Фриц пьет, а она, замаливая свои грехи, отдаст костелам все, что имеет.
Все следили за каждым движением и за каждым словом Баси.
- Смотрите только, она ведь мечется не как кающаяся, а как-будто бес в нее вселился.
Толпа, стоявшая со стороны Гродской улицы, вдруг зашевелилась. Это движение моментально передалось во все стороны, и как будто электрический ток прошел по всей толпе. Одни пятились обратно, другие проталкивались вперед, некоторые были прижаты к стене и воротам, в различных местах раздалось несколько криков:
- Идут, идут! Смотрите! Идут!
Любопытные поднимались на цыпочки.
Издали слышны были как бы пение и стоны, доносились голоса, производившие впечатление плача и жалоб. Но ничего еще не видно было, ничего - кроме обагренного кровью знамени, высоко развевавшегося над шумящей толпой.
Оно не имело формы хоругви; это был кусок холста, уже поблекший, на котором трудно было различить какой-нибудь рисунок. Вдали видны были другие меньшие знамена, на которых были нарисованы череп и изображены страдания Спасителя.
Эта процессия кающихся очень медленно продвигалась вперед, потому что полпа медленно расступалась, образовав проход, в котором показались рядами идущие бичевники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140