Погода выдалась по-весеннему яркая. Стеклянно пели-звенели первые в году вешние капели. Белые кружева разорванных облаков паутинились в мраморно-голубом небе.
Паша смотрел то в небо, то в восторженно-возбужденные лица шагавших рядом. И обычно приглушенные голоса звучали сегодня непривычно громко.
- Так что же, братцы? Может, теперь и Михельсона, и Бромлея, и Гейтера по шапке? Коленкой под нижнее место? Или как?
- Ну! - весело возражал другой. - Запросто шкуродеров не вытравить! Кругом, куда ни глянь, по всей России их собственность! Так? И что же? Отбирать у них станешь? Да по какому же праву? Не у каждого из нас к чужому добру рука протянется! Чужое оно чужое и есть!
- Чужое-то оно чужое, да ведь неправильно это, не по совести. Я, скажем, Михельсону добра на трешницу накую, а он мне за это двадцать копеек платит. Это как? Выходит, из моего труда он кус огромный себе хапает? Чу-ужое!
- А с германцем чего будет? - перебил спорящих кто-то. - Замирение аль по-прежнему кровавить да могилить друг дружку? И так бессчетные тысячи закопаны!
- А что, ребята? Накопить бы нам деньжат, сложиться и выкупить у Михельсона заводище, а? Сами - хозяева, что потребно народу, на что спрос на базарах есть, отковали или отлили и продаем. И вся прибыль наша!
- Ты выкупишь! - горько захохотал кто-то. - Тут на наш заработок только и думаешь, как бы до получки дотянуть!
Несколько шагов прошли молча. Потом заговорил Андреич:
- Получается, нет для нас выхода? Ну, забастовали мы. А михельсоны да бромлеи закрыли заводы и на дачи в Крым поехали. У них, рассказывают, у всех дачи роскошнейшие в Крымах да Кавказах имеются - тепло там круглый год. Мы же здесь сидим без работы, да? Как жить? Кубышек-то у нас с вами нету, в кармане вошь на аркане да блоха на цепи. Нет, другой выход искать нужно! Чтобы власть заставила михельсонов платить нам, сколько следует, больше раза в два, а то и три. Чтобы жить на заработок по-человечески можно было бы.
- Власть! - засмеялся сзади Гордей Дунаев. - Они же сами и есть власть! Что хочу, то и ворочу.
- Значит, власть менять надо! Чтобы и от нас, рабочих, в ней люди были, чтобы все по справедливости решать.
Пашка оглядывал взрослых сияющими глазами. О чем беспокоятся! Революция, которую с такой надеждой ждали, пришла! Там, в Питере, неведомые витязи набрались храбрости и опрокинули трехсотлетний трон Романовых! Шутка ли? Самое главное! А дальше все само образуется, сладится! И война, должно быть, окончится - ее же царь да его министры начали. Тогда, глядишь, и Андрюха вернется! Не может быть, чтобы такого убили!
Жалко, флагов впереди нет! Ан и врешь, Арбуз! Вон он и флаг: кто-то из парней рубаху красную не пожалел, на блестящий пруток стали-серебрянки нацепил! Ишь она радуется вместе со всеми, машет, ровно в пляске, руками-рукавами! А вон и другой флаг: кумачовая скатерка на шест привязана!
Покрывая сотни голосов, взмывает над толпой грозный бас, с неспешной силой выговаривает слова "Дубинушки":
Но настанет пора и проснется народ...
Слышишь, Пашка, как ловко, прямо на ходу, кто-то переиначивает песню:
...на царей подберет тяжелее и крепче дубину-у-у!
Но долго идти в чинном, пусть и бурлящем строю Пашке невмоготу. Думается: а дошло ли про революцию до Голутвинки, знает ли мамка?
- Батя! Я к мамке слетаю!
Андреич глянул из-под седеющих бровей, подтолкнул в плечо.
- Правильно, сын! Беги! Обрадуй нашу хозяюшку! Хотя, наверно, и там знают. Такую весть-молнию ни под какой замок не запрешь!
По дороге на фабрику Пашка свернул в свой переулок: попутно ведь, мимо не пробежишь. Как и полагалось, ребята тоже орали и гомонили на улице во всю мочь. Новость, и правда, летит над Москвой невидимой жар-птицей!
Мальчишки окружили Пашку.
- Как там? Куда заводские двинули?
- В центр, куда же еще? В думу городскую! Управу на Михельсонов искать, требовать... Рванули, братва, и мы туда! Только я к мамке на Голутвинку загляну. Вдруг не знают, не докатилось до них?!
Но не попал Пашка на мамкину фабрику. Возле приходской церкви Козликов толкнул Пашку локтем в бок:
- Глянь-ка наверх!
Из сводчатого проема колокольни высоко над землей высовывался чуть ли не по пояс звонарь, старик Исаич. Рыжие волосы трепал ветер. Он, Исаич, считался первым в Замоскворечье мастером колокольной музыки. Кто из купечества да чиновных любит праздничный перезвон, со всей Москвы приезжают на пасху сюда слушать Исаича. А сейчас, отбарабанив положенное после утрени, он с изумлением глазеет на улицы. Что стряслось? Куда народ кипящим валом катится?
Пашка озорно оглядел своих.
- А что, ребята... Не позвонить ли и нам в честь праздника революции?
Служба кончилась. Разбрелись из церкви и с паперти старушонки-богомолки. На нижней ступени церковного крыльца сидела и плакала побирушка-нищенка, приговаривала сквозь слезы:
- Как же он от нас отказался, царь-батюшка? Да как же мы без отца родимого жить будем? Миленькие вы мои, сироты мы стали неприкаянные!
"Ишь и здесь знают", - подумал Пашка и, задержавшись на миг, похлопал старушонку по плечу.
- Не робей, бабуся! Проживем! Новый царь будет!
Нищенка вскинулась. Старческое лицо, выцветшие скорбные глазки, слезы в морщинках щек.
- Кто новый-то? - спросила с надеждой. - Царевич Лексей, что ли?
- Не, бабуся! Народ!
Бесцветные глаза сердито сверкнули. Отшатнувшись от Пашки, нищенка замахнулась клюкой:
- У, безбожник! Да разве без царя народу жить можно?! Вся благодать к нам через царевы руки идет!
- Много ли, бабуся, тебе царевой благодати выпало? - спросил Пашка с неожиданной щемящей жалостью. - Хлебца-то ситного досыта часто ли ела, бабуся?
Искорка боли то ли почудилась Пашке, то ли на самом деле метнулась в глазах нищенки. Метнулась и погасла.
- По грехам моим... Кажному и милости божьей по грехам его! пробормотала старая и снова замахнулась на Пашку клюкой. - Сгинь, нечестивец! В аду раскаленные сковородки лизать станешь!
Пашка выпрямился, тряхнул вихрами.
- Кузнецы к огню привычные, бабуся! Нас и адовым пеклом не запугаешь!
Вход на колокольню мальчишки знали с малолетства. Да и как не знать? Их всех, еще не отняв от груди, матери таскали в церковь, к отцу Серафиму, вымаливать им у господа бога кусочек счастливой доли. Позже, когда ребята подрастали, а полуглухой от звона Исаич иногда забывал запереть дверь на колокольню, они украдкой не раз взбирались туда. Сначала так, из простого озорства, поглазеть с верхотуры на город, на сутолоку людишек, похожих на мух или муравьев. В последние, голодные годы - поохотиться на сизарей, выкрасть по весне из гнезд голубиные яйца. Хоть и малая, а все еда! Правда, дочиста, до последнего яйца, гнезда никогда не обирали, оставляли одно-два матери-голубке. Та кружилась над колокольней с жалобными криками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66