И не мешай мне, пожалуйста, Алексей! Время не терпит! Да, гарнизон Москвы - сто тысяч штыков! Это огромная сила. Если она не поддержит восставших, а будет брошена на их разгон, кровь неминуема. И большая кровь! Значит, задача - побыстрее распространить листовки в казармах гарнизона. Но осторожность, друзья! Враги революции не сложили оружия! Хочу добавить, что командующий округом Мрозовский отдал приказ о стягивании в Москву воинских частей из ближних губерний.
- Он не арестован, этот мастер заплечных дел? - крикнул кто-то.
- Пока не знаю, - ответил Костя. - Да его арест мало что изменит, товарищи! Знаем, что преемником Мрозовского на посту командира округа станет полковник Грузинов. Сей молодчик тоже известен своей жестокостью!.. К сожалению, связи с центром и другими районами крайне затруднены. На телефонной станции мало наших людей, а меньшевики, эсеры и оборонцы всех мастей всемерно стараются помешать революции...
Люсик почувствовала прикосновение Пашкиной ладони и обернулась. Ее глаза блеснули лаской:
- Павлик!
Я!
- Вот славно!
А он-то боялся, что Шиповник заругается!
- Давай послушаем, Павлик, - шепнула Люсик, показывая глазами на Костю.
Тот продолжал:
- Нам следует торопиться, друзья, пока враги не оправились от вчерашнего шока. Сейчас распределим листовки. Учтем, что Сытинская типография - крупнейшая в Москве. В соседних с нами районах - Хамовниках, Рогожском, Симоновском - нет типографий, поэтому часть этих листовок отправим туда. Но повторяю: прежде всего в казармы - в Хамовнические, Александровские, Крутицкие и прочие. Сделать это не легко! Здесь мы попросим помочь наших женщин: матерей, сестер и невест тех, на ком сейчас серые шинели. В казармы отдадим половину листовок. Пусть это возьмут на свои плечи милые товарищи в юбках: Лисинова, Карманова, Солуянова и другие.
Островитянов повернулся к Люсик, наклонился, положил на плечо руку:
- Готовы, Люся?
- Сделаем!
- Часть листовок расклеим на улицах, в самых людных местах: на базарах, у лавок, на площадях. Тут нам, наверно, помогут такие, как Гаврош нашей революции, с которым меня познакомила Шиповник. Вот этот самый Павел Андреев!
Это была одна из самых счастливых минут Пашкиной жизни.
Большую часть врученных ему листовок он отдал Гдальке, Витьке и Васятке. А у самого нашлось другое дело. Через полчаса он и Люсик сидели в ершиновском полуподвале, а напротив них за столом - старики Андреевы. Люсик читала им только что отпечатанную листовку. Кузнец дымил махоркой, отдувая дым от девушки, а его жена слушала, испуганно глядя на Люсик синевато-серыми, до сих пор красивыми глазами.
- Всё в точку! - одобрил Андреич, кивнул на лежавший перед Люсик листок. - Складно. Варит у вас голова, Люсенька! Но мы-то с моей хозяйкой как тебе поможем, черноглазая?
- Очень просто, Андреевич! Вот, смотрите! У майрик в руке веник, подметала она пол.
- Ну и что?
Люсик взяла из рук хозяйки веник.
- А вот что, Андреевич. Каждый прутик по отдельности сломать легко, а веник даже ваши могучие руки не переломят!
- Н-да! - покрутил головой Андреич. - Тебя не переспоришь, Люсенька. Зело умна, как наш поп Серафим выражается. Так в чем же к нам-то твой вопрос, доченька?
- Не к вам лично, Андреевич, а к майрик.
Люсик погладила жилистую руку женщины.
- Чего же я?.. - смутилась та. - Чего могу?
- Вы, майрик, пойдете со мной в Хамовнические казармы. Солдаты - они кто? Бывшие рабочие да крестьяне. У каждого остались дома мать, жена. У каждого сердце за родных изболелось. Им домой хочется. Так кого же им слушать, как не такую, как вы? Вы только представьте себе, майрик, что в толпе, которая будет вас слушать, находится ваш Андрюша. И это вы ему говорите!..
Мать вопросительно посмотрела на мужа. Он загасил о каблук самокрутку.
- Все верно, Люсенька, придумано, - согласился он. - Такая речь до самых печенок прожечь может... Пусть так... Но как в казармы пройти, милая? Там же часовые...
- Это уж моя забота! Майрик скажет, что ее сын Андрей - тут, в казармах. И она ему хлеба да махорки принесла. Сразу, конечно, не пустят, но если заплачет, да пачку махорки часовому сунет... О царе-то и часовым и всем казармам известно. И у них думки те же, что и у рабочего люда... Лишь бы на начальство не наткнуться... Ну, да они сейчас по домам прячутся, за свою шкуру трясутся!
- Ты сама с ней пойдешь, Люсенька? - спросил Андреич.
- Ну да! У меня удостоверение и сумка Красного Креста. - Люсик расстегнула и распахнула плащ. - Видите? С этим меня обязательно пропустят! Больных в казармах полным-полно.
Андреич с уважением поглядел на брезентовую сумочку с красным крестом.
- Ишь ты! Ловко вы все обмозговали! А махорка для часового?
- Тут же, Андреевич! Я и для солдатиков, с кем майрик разговаривать будет, купила.
Мать снова, как бы спрашивая разрешения, посмотрела на мужа. Он не торопился с ответом, его волнение выдавалось тем, что он принялся слишком старательно скручивать новую папироску. Потом грузно поднялся.
- Иди, мать! Святое дело сделаешь...
Вместе с Люсик и мамкой прошел в казармы и Пашка. На их счастье, часовой у ворот и сам был из московских рабочих, а начальство, напуганное слухами об аресте Мрозовского и прочих военных, второй день в казармах не показывалось.
И вот - тот самый красностенный кирпичный барак, через порог которого когда-то переступил Андрей. Двухъярусные нары, сотни наголо остриженных голов, горящие любопытством глаза. Речь мамки, запавшая Пашке в сердце, как огненные слова тех листовок, что читались на проводах Андрея. Мать говорила и, сама того не замечая, плакала.
- Сыночки вы мои миленькие! Андрюшеньки! Где он, моя кровинка ненаглядная, не знаю, не ведаю! Но неизбывной болью болит мое сердце по тебе, Андрюшенька! Всю бы свою кровь каплю за капелькой отдала без единого стона, лишь бы ты живой и невредимый вернулся. Анютка твоя светлокосая вовсе извелась, измаялась, ожидаючи. Сыноньки вы мои милые! У каждого из вас и матери, и сестры, и любушки где-то есть, ждут они вас не дождутся, по одиннадцать да двенадцать часов на фабриках маются. А кто в деревне, те на себе вместо лошадей пашут... Генералы да офицеры мордуют вас тут, к расстрелам и каторгам за сопротивление приговаривают, казнят лютыми казнями, на горе солдаткам да матерям, детишкам вашим, у кого есть... Вчера какой день был! Я вот про себя скажу. Я шинельки вам да гимнастерки на Голутвинской мануфактуре изо дня в день шью. И на кажной шинельке моя слеза отпечатанная, моя печаль и боль в кажном шве, в кажной складочке. Измаялись мы, изголодались до края... Ужели же вы, сыноньки мои милые, нынче иль завтра по приказу начальников выйдете супротив народа с ружьями и станете убивцами жен и матерей ваших?!
Пашка слушал мать и сглатывал подступавшие к горлу слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66