Но зимний холод — противник совсем иного калибра; с ним не разделаешься, как ни готовься к битве заранее. Сверкающие дни сложены в сундук. Ночи закованы в железо. Налетели Белые Ветра и задули, не стихая, а земля начала покрываться белой крупой.
Каждый день на заходе солнца генерал, его штабные и большинство офицеров пробирались по проторенным дорогам в опустевшие деревни или на хутора, чтобы заночевать где-нибудь за стенами, имея крышу над головой. Если не удавалось отыскать ни хижины, ни сарая, — никакого помещения, несчастные солдаты ютились подле обветшалых стен загонов для овец, свинарников, отхожих мест. Когда не находилось даже этого, они переворачивали телеги, чтобы отгородиться от визгливого напористого ветра. Едко-желтое пламя костров стлалось по земле.
Опустошение деревень также нанесло войскам тяжелый урон. Продовольственные припасы сильно истощились. Те самые люди, которым приходилось укрываться под перевернутыми телегами, довольствовались теперь пригоршней сухарей и изюма на день; дичью, которую удавалось подстрелить бойцам их отряда; полусгнившей капустой и подмороженными плодами, собранными по крохам на полях и в садах. Гурцу и ему подобным жилось полегче, что правда то правда.
После сражения в долине прошла неделя, выпал снег.
В то утро, выйдя на порог домика, состоявшего из одной-единственной комнаты, где мы ночевали с Гурцем, я увидела в первых лучах света покрытый сахарной глазурью мир; белизну нарушали лишь редкие тусклые лоскуты огня, топтавшиеся люди, похожие на черных медведей, да темные стволы сосен, растущих на склоне. На крыше домика сидели солдаты, они забрались туда ночью погреться у трубы очага, в котором теплилось пламя, но их тоже припорошило снегом, побелили их шлемы, а ранцы за плечами стали похожи на горбы. Где-то подвывали кронианские волко-собаки, но все рожки смолкли. Ветер стих. Я никогда еще не сталкивалась с подобной тишиной. Она вбирала в себя все звуки, превращая их в ничто. Стоял такой ужасный холод, что у меня перехватило дыхание.
Я по-прежнему терзалась страхом перед преследователем и все так же не смела раскрыть рта. Строевые занятия и мародерские набеги мешали ему подобраться ко мне. Лачуги, служившие нам прибежищем, и ветры как бы пролегли заградительной линией между ним и мной. Но я знала: он все еще там, за тонкой перегородкой, созданной погодой, действиями, временем. И казалось, снега проложили ему дорогу ко мне. Я не могла этого объяснить.
Я снова забралась в дом, и Гурц закутал меня в шубу, которую подарил мне несколько ночей назад. Она оказалась велика мне, но от этого ее ценность лишь возрастала.
Мы принялись за скудный завтрак, нам прислуживал Мельм с посиневшим носом и лиловыми руками. Гнет уныния давил на нас и на весь окружающий мир. Не слышно стало ни людей, ни лошадей, лишь вой собак доносился время от времени. Быть может, безжалостные стальные пальцы снега выпустили из-под замка глубокий непередаваемый ужас, превосходящий силой простые, вполне заурядные опасения, как бы смерть не принялась отныне шагать нога в ногу с нами.
Вначале ощущалось противодействие, чуть ли не гнев. Его излучали фигуры людей, пробивавшихся с опущенной головой вперед навстречу скалящему зубы ветру, откапывавших друг друга из сугробов, сидевших по ночам у костра, переставших мрачно резаться в кости, выпивать и чистить пряжки. Лишь стойкость осталась в них по прошествии времени. На нас обрушились снега, ветры и бессердечные льды, прятавшиеся под крылом тьмы. Возле очагов стали обнаруживать умерших людей. Окаменевшие, словно опутанные злыми чарами, часовые валились на землю, как подрубленные деревья, стоило кому-то из товарищей дотронуться до них. Я видела, как их несли к костру: живые глаза на умерших лицах. А потом душа покидала и глаза. Скоро я увижу трупы, лежащие по обочинам, а иногда и посреди дороги. Снегу намело много, он затвердел, а промерзшая дорога стала неровной. Кто станет разбирать, что перед ним за препятствие — снежный сугроб, упавшая с дерева ветка или мертвое тело. А кучки отставших солдат, человек по десять-двенадцать, ждала среди белого безлюдья и занесенных снегом лесов, стоявших на пути, более жаркая гибель от чаврийских клинков.
Экипаж продвигался медленно. Лошади тянули изо всех сил. Миля в час, а то и меньше. Экипаж заливали волны холода, как будто стены в нем были из стекла. Отчаявшись, я выбиралась наружу и шла пешком, но холод, лезвия его белого пламени причиняли боль и вскоре загоняли меня обратно. Зрелище, которое представляли собой эти бескровные бесконечные края и похожие на вьючных животных сосны и тсуги*, нагруженные снегом, и вязкое, как алебастр, заснеженное небо — все это тоже гнало меня обратно.
Холод въедался в легкие. Стало больно дышать, и непрестанно слышался хриплый кашель людей и животных, но снежное безмолвие проглатывало эти звуки, а вместе с ними и бульканье неуклюжих колес, треск сломавшейся вдалеке ветки, звон ударившегося о щит клинка.
Я все чаще стала ловить себя на мысли: скорей бы все это кончилось.
Войти с промерзшей улицы в дом, бегом подняться по ступенькам к маме, ее руки вернут тепло моим рукам, засунуть онемевшие ноги под терпеливую кошку, и они согреются; скачущие языки пламени, горячий подслащенный чай из трав. Но нет здесь скончания ни холоду, ни страху.
2
— У нас ничего нет. Можешь убираться.
У входа в палатку Гурца, расставленную тем вечером под прикрытием полуразрушенной стены, раздался гневный решительный голос Мельма. На мгновение меня охватило пламя ужаса. Я решила, что злодей, на которого нет управы, этот дьявол, Драхрис, явился сюда, а Мельм почему-то оказался в состоянии прогнать его. Но это не мог быть Драхрис, ох, нет, кто же станет разговаривать с ним в подобном тоне.
Сквозь зубы снежной глотки, приглушавшей звуки, ко мне пробился робкий голос:
— Это Джильза.
— Ну и, — сказал Мельм.
— Но.. это же Джильза.
Мельм ничего не ответил. Его молчание само служило ответом. Затем послышался голос другой женщины, контральто:
— Я хочу кое-что рассказать ей, его любовнице.
— Уходи отсюда, — сказал Мельм.
Послышался звон, словно кто-то тряхнул упряжью, — не то колокольчики, не то монеты.
— Полковник Гурц впустил бы меня, — сказала она. В ее голосе прозвучала не просьба, а скорей приказание.
Странная ее музыка повлекла меня к себе; желая посмотреть на нее, я откинула полог палатки и сама оказалась на виду.
Мельм обернулся и, глядя, разумеется, сквозь меня, сказал:
— Эти женщины просто попрошайки. У вас нет ничего лишнего. Я попросил их уйти.
С недавнего времени женщины нижнего сословия в лагере, женщины из фургонов, жены и подружки солдат, с наступлением темноты стали пробираться к жилью офицеров и выпрашивать объедки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148