А уж роли в страшных и мистических произведениях Нелидова как будто для нее и были написаны. Рандлевский попал в точку, соединив два таланта – писателя и актрисы.
Саломея просто жила в образе. Она грезила новой ролью. Но ее чувство к Нелидову оказалось не просто восторгом почитателя, а именно страстным чувством женщины, которая потеряла голову от любви настолько, что перестала замечать неприличность своего поведения. После их разговора в гримерной, который закончился стремительным бегством Феликса, Саломея каждый день и во всеуслышание заявляла о том, что он – смысл ее жизни. Коллеги по актерскому цеху усмехались и относили подобное поведение на счет сценической эксцентричности примы.
– Мадемуазель Берг без ума от тебя. – Рандлевский небрежно бросил шляпу на стол и присел рядом с Феликсом. – Она мне все уши прожужжала о своей любви к тебе.
– Это все пустое, друг мой. Пускай себе, – отмахнулся Нелидов. – До нее ли мне теперь. Кому как не тебе знать.
– Именно об этом я и пришел поговорить. – Рандлевский осторожно прикоснулся к руке товарища. – Мне кажется, что тебе не следует никому, понимаешь, совсем никому рассказывать о том, что с тобой случилось в Германии. Я думаю, будет только полезнее для тебя и безопаснее, повторяю, безопаснее, если ты не будешь посвящать собеседников в тайны своей семейной жизни и рассказывать им, что был дважды женат и дважды стал вдовцом. А уж о том, при каких обстоятельствах это произошло, и подавно.
Феликс побледнел и откинулся на спинку стула.
– Но, помилуй, тем самым я как бы для себя соглашусь с мнимой причастностью к смерти Греты и Фриды. Но я не могу этого признать, признать того, чего не может быть!
– Полно, не горячись. Тебя никто не заставляет ничего признавать. Я только говорю тебе, как всякий нормальный человек, всякая женщина может относиться к знакомому, который за три года похоронил две жены! И обеих в расцвете лет! К чему тебе интерес полиции, Феликс?
– Но ведь…
– Кроме твоего дяди, меня и тебя в Петербурге не знает никто, а Германия – бог знает где! Дядя не будет рассказывать, да и некому слушать в его-то глуши. На меня же ты можешь положиться совершенно. Я тебя не выдам никогда, хоть пытай меня, хоть режь.
И Рандлевский с еще большим усилием пожал руку Нелидову.
– Не знаю. Но может быть, ты и прав. – Феликс осторожно высвободил руку и потер запястье.
Между тем все было готово к премьере. Театр лихорадило. Саломея так волновалась, что на время оставила Нелидова в покое и если и обращалась к нему, то только как к автору. Феликс накануне не мог заснуть и забылся только наутро. А с утра он уже находился в театре, где бледный и нервный Рандлевский давал последние указания рабочим по сцене. Что ж, оставалось дожить до вечера, а там – либо пан, либо пропал.
Вечером, когда подняли занавес и действие началось, Нелидов, сплошь покрытый липким потом, простоял весь спектакль за кулисами. Мимо него проносились актеры, он слышал реплики со сцены, видел губы суфлера, его пару раз толкнули сценические рабочие, тащившие реквизит, но он не чувствовал ничего. Ничего, кроме дыхания зала. Поначалу ему показалось, что публика воспринимает увиденное с холодным недоумением. Потом легкая изморозь ужаса и оторопи охватила зрителей. И оцепенение. Оцепенение, которое взорвалось овациями и рукоплесканиями. Стонами и криками. Триумф! Победа! Свершилось!
– Феликс! Голубчик! Это же нам, нам такая буря! Да очнись же ты, чудак ты эдакий! – Рандлевский тряс товарища и буквально вытолкнул его на сцену.
Недели через три, когда эйфория от удачной премьеры поутихла, газеты перестали хвалить и ругать, а актеры трястись как в лихорадке, Саломея опять приступила к осаде неприступной крепости. Она совершенно справедливо полагала, что значительная часть триумфа принадлежит ей, что только благодаря ее талантливой игре пьеса была воспринята так горячо. Нелидов не отрицал выдающейся роли актрисы в реализации его автор-ского замысла, но в свою очередь не видел в этом обстоятельстве повода говорить об иных чувствах, нежели как о любви к театру. Однажды упорной Саломее удалось заставить Нелидова подняться к ней в квартиру под предлогом подвернутой ноги. Когда мадемуазель Берг выходила из ландо, она неловко ступила на тротуар, подвернула ногу и не могла подняться на третий этаж. Феликсу, который сопровождал приму после спектакля и позд-него ужина в ресторане, ничего не оставалось делать, как предложить свою помощь.
Нелидов еще не успел толком оглядеться в квартире, как нетерпеливая Саломея пошла в наступление.
– Неужели вы так слепы и глухи, Нелидов? Я не поверю в вашу бесчувственность, это притворство, иначе вы были бы не способны на творчество, такое творчество! – последние слова Саломея произнесла с особым ударением.
– Я вовсе не слеп и не глух, как вы изволили выразиться, сударыня. Но я полагаю, что, как всякий человек, я имею право на интимность своих чувств. Вы вбили себе в голову блажь, прихоть, вы пожелали моей любви, как жареного поросенка в ресторане или бокал шампанского. Отчего вам не приходит на ум, что я не хочу этой любви, что я, если угодно, вообще не желаю ничьей любви!
Феликс хотел казаться нарочито грубым, так, чтобы обиженная Саломея раз и навсегда отказалась от своей пагубной идеи. А то, что она пагубная, Нелидов не сомневался.
Получив такой немыслимо грубый ответ, мадемуазель Берг на некоторое время потеряла дар речи. Она в жизни не слышала ничего подобного в свой адрес и никак не могла представить, что пылкие объяснения в любви могут закончиться для нее сущим унижением. Сначала она побледнела от гнева. Потом краска стыда бросилась ей в лицо. Быстрыми шагами Саломея подошла к окну и распахнула его. Свежий ветер и легкий ночной мороз ударили в разгоряченные лица собеседников.
– Вы мне не верите. Вы думаете, что мои слова – просто кривлянье, актерское позерство? Ну так знайте, если вы не услышите меня, то я услышу трубы архангела Гавриила! – И она выразительно посмотрела вниз. – Я не могу жить без вашей любви, Феликс, и это не пустые слова захме-левшей женщины!
Для пущей убедительности Саломея даже попыталась тотчас же забраться на подоконник, но не смогла сразу одолеть высоту, мешало слишком узкое шелковое платье. Не самая подходящая одежда для самоубийства.
Когда она обернулась, то ее поразил вид Нелидова. Его лицо стало землистого оттенка, он судорожно глотнул и едва произнес:
– Прошу вас, дорогая, вы слишком устали сегодня и очень возбуждены. Успокойтесь, я приеду завтра утром, и мы все обсудим. Все будет, как вы пожелаете.
Саломея слова не могла вымолвить. Нелидов чмокнул ее в лоб и поспешно удалился.
Когда, шатаясь от пережитого, без сил, он вернулся к себе домой и прошел в кабинет, то первым делом открыл начатую рукопись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Саломея просто жила в образе. Она грезила новой ролью. Но ее чувство к Нелидову оказалось не просто восторгом почитателя, а именно страстным чувством женщины, которая потеряла голову от любви настолько, что перестала замечать неприличность своего поведения. После их разговора в гримерной, который закончился стремительным бегством Феликса, Саломея каждый день и во всеуслышание заявляла о том, что он – смысл ее жизни. Коллеги по актерскому цеху усмехались и относили подобное поведение на счет сценической эксцентричности примы.
– Мадемуазель Берг без ума от тебя. – Рандлевский небрежно бросил шляпу на стол и присел рядом с Феликсом. – Она мне все уши прожужжала о своей любви к тебе.
– Это все пустое, друг мой. Пускай себе, – отмахнулся Нелидов. – До нее ли мне теперь. Кому как не тебе знать.
– Именно об этом я и пришел поговорить. – Рандлевский осторожно прикоснулся к руке товарища. – Мне кажется, что тебе не следует никому, понимаешь, совсем никому рассказывать о том, что с тобой случилось в Германии. Я думаю, будет только полезнее для тебя и безопаснее, повторяю, безопаснее, если ты не будешь посвящать собеседников в тайны своей семейной жизни и рассказывать им, что был дважды женат и дважды стал вдовцом. А уж о том, при каких обстоятельствах это произошло, и подавно.
Феликс побледнел и откинулся на спинку стула.
– Но, помилуй, тем самым я как бы для себя соглашусь с мнимой причастностью к смерти Греты и Фриды. Но я не могу этого признать, признать того, чего не может быть!
– Полно, не горячись. Тебя никто не заставляет ничего признавать. Я только говорю тебе, как всякий нормальный человек, всякая женщина может относиться к знакомому, который за три года похоронил две жены! И обеих в расцвете лет! К чему тебе интерес полиции, Феликс?
– Но ведь…
– Кроме твоего дяди, меня и тебя в Петербурге не знает никто, а Германия – бог знает где! Дядя не будет рассказывать, да и некому слушать в его-то глуши. На меня же ты можешь положиться совершенно. Я тебя не выдам никогда, хоть пытай меня, хоть режь.
И Рандлевский с еще большим усилием пожал руку Нелидову.
– Не знаю. Но может быть, ты и прав. – Феликс осторожно высвободил руку и потер запястье.
Между тем все было готово к премьере. Театр лихорадило. Саломея так волновалась, что на время оставила Нелидова в покое и если и обращалась к нему, то только как к автору. Феликс накануне не мог заснуть и забылся только наутро. А с утра он уже находился в театре, где бледный и нервный Рандлевский давал последние указания рабочим по сцене. Что ж, оставалось дожить до вечера, а там – либо пан, либо пропал.
Вечером, когда подняли занавес и действие началось, Нелидов, сплошь покрытый липким потом, простоял весь спектакль за кулисами. Мимо него проносились актеры, он слышал реплики со сцены, видел губы суфлера, его пару раз толкнули сценические рабочие, тащившие реквизит, но он не чувствовал ничего. Ничего, кроме дыхания зала. Поначалу ему показалось, что публика воспринимает увиденное с холодным недоумением. Потом легкая изморозь ужаса и оторопи охватила зрителей. И оцепенение. Оцепенение, которое взорвалось овациями и рукоплесканиями. Стонами и криками. Триумф! Победа! Свершилось!
– Феликс! Голубчик! Это же нам, нам такая буря! Да очнись же ты, чудак ты эдакий! – Рандлевский тряс товарища и буквально вытолкнул его на сцену.
Недели через три, когда эйфория от удачной премьеры поутихла, газеты перестали хвалить и ругать, а актеры трястись как в лихорадке, Саломея опять приступила к осаде неприступной крепости. Она совершенно справедливо полагала, что значительная часть триумфа принадлежит ей, что только благодаря ее талантливой игре пьеса была воспринята так горячо. Нелидов не отрицал выдающейся роли актрисы в реализации его автор-ского замысла, но в свою очередь не видел в этом обстоятельстве повода говорить об иных чувствах, нежели как о любви к театру. Однажды упорной Саломее удалось заставить Нелидова подняться к ней в квартиру под предлогом подвернутой ноги. Когда мадемуазель Берг выходила из ландо, она неловко ступила на тротуар, подвернула ногу и не могла подняться на третий этаж. Феликсу, который сопровождал приму после спектакля и позд-него ужина в ресторане, ничего не оставалось делать, как предложить свою помощь.
Нелидов еще не успел толком оглядеться в квартире, как нетерпеливая Саломея пошла в наступление.
– Неужели вы так слепы и глухи, Нелидов? Я не поверю в вашу бесчувственность, это притворство, иначе вы были бы не способны на творчество, такое творчество! – последние слова Саломея произнесла с особым ударением.
– Я вовсе не слеп и не глух, как вы изволили выразиться, сударыня. Но я полагаю, что, как всякий человек, я имею право на интимность своих чувств. Вы вбили себе в голову блажь, прихоть, вы пожелали моей любви, как жареного поросенка в ресторане или бокал шампанского. Отчего вам не приходит на ум, что я не хочу этой любви, что я, если угодно, вообще не желаю ничьей любви!
Феликс хотел казаться нарочито грубым, так, чтобы обиженная Саломея раз и навсегда отказалась от своей пагубной идеи. А то, что она пагубная, Нелидов не сомневался.
Получив такой немыслимо грубый ответ, мадемуазель Берг на некоторое время потеряла дар речи. Она в жизни не слышала ничего подобного в свой адрес и никак не могла представить, что пылкие объяснения в любви могут закончиться для нее сущим унижением. Сначала она побледнела от гнева. Потом краска стыда бросилась ей в лицо. Быстрыми шагами Саломея подошла к окну и распахнула его. Свежий ветер и легкий ночной мороз ударили в разгоряченные лица собеседников.
– Вы мне не верите. Вы думаете, что мои слова – просто кривлянье, актерское позерство? Ну так знайте, если вы не услышите меня, то я услышу трубы архангела Гавриила! – И она выразительно посмотрела вниз. – Я не могу жить без вашей любви, Феликс, и это не пустые слова захме-левшей женщины!
Для пущей убедительности Саломея даже попыталась тотчас же забраться на подоконник, но не смогла сразу одолеть высоту, мешало слишком узкое шелковое платье. Не самая подходящая одежда для самоубийства.
Когда она обернулась, то ее поразил вид Нелидова. Его лицо стало землистого оттенка, он судорожно глотнул и едва произнес:
– Прошу вас, дорогая, вы слишком устали сегодня и очень возбуждены. Успокойтесь, я приеду завтра утром, и мы все обсудим. Все будет, как вы пожелаете.
Саломея слова не могла вымолвить. Нелидов чмокнул ее в лоб и поспешно удалился.
Когда, шатаясь от пережитого, без сил, он вернулся к себе домой и прошел в кабинет, то первым делом открыл начатую рукопись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63