Господин Даргомыжский - тот самый, о ком я тебе уже до­кладывал.
Михаил Иванович Глинка радушно приветствовал гостей. Музыканту в его доме всегда почет и уважение. Дельному, разумеется, музыканту. Окажется ль таковым новый знако­мец? Глинка внимательно к нему приглядывается.
Малорослый, скуластый молодой человек лет двадцати с лишком не блистал красотой, хотя, видно, тщательно забо­тился о своей внешности. Ради торжественного случая Дар­гомыжский нарядился в небесно-голубой сюртук и ярко-красный жилет. Этакий франт! Но небольшие его глаза смот­рят так зорко и так умно! Глинка сразу расположился к гостю.
А гостю, добившемуся, наконец, желанной встречи, не тер­пелось поскорее приступить к делу. Взор его невольно устре­мился к раскрытому роялю.
- Вот это по мне! - одобрил Глинка. - Вижу, не люби­те терять времени... Нет, нет! - воскликнул он, увидев, что Даргомыжский поглядывает на рукописные ноты, лежащие на пюпитре. - Начнем с исполнения вашей музыки. Сами будете петь свои романсы или господина капитана по­просим?
Даргомыжский в замешательстве не знал, на что решить­ся. Года четыре назад перенесенная им простуда поразила голосовые связки. Теперь он пел и даже говорил неестест­венно тонким фальцетом.
- Полноте, - добродушно молвил Глинка, заметив сму­щение молодого человека. - И я одно время тоже по болезни лишен был голоса, а все-таки пел. Нет ничего лучше, когда свою музыку - худо ли, хорошо ли - исполняет автор.
Пожалуй, что и прав Михаил Иванович. Ибо вряд ли у бравого гвардейца-баса, при всем его старании, дышала бы такой естественностью, простотой и правдой выражения каж­дая музыкальная фраза романса, спетого и к тому же ма­стерски проаккомпанированного самим Даргомыжским.
- Опрятно! - пустил в ход любимое словечко Глинка, прослушав несколько вокальных пьес. Неясно было лишь, к чему относилось одобрительное слово: то ли к музыке, то ли к исполнению.
- Вот и я так сужу! - гордый за свою рекомендацию, вмешался гвардейский капитан. - Не правда ли, романсы Александра Сергеевича стоят, по-моему, наравне с сочине­ниями именитых наших композиторов, а некоторые из них даже с твоими, Михаил Иванович, схожи?
- Такая ли уж это похвала? - усмехнулся Глинка.
- Прошу вас, - обратился ж нему Даргомыжский, - не примите за нескромность, если скажу, что путь, проторенный пусть даже самым замечательным артистом, не должен стать единственным для всякого другого.
- Совершенно с вами согласен! - Глинке все больше нравился этот, по-видимому, беспокойный духом, взыска­тельный к себе молодой музыкант. - Но не тужите: все мы сперва ходим по чужому следу, пока не выйдем на собствен­ную тропу. Зато ни с чем не сравнима радость такую тропу найти!
Воодушевившись, Глинка горячо заговорил о том, как не­легок был его собственный путь, по которому долгие годы шел он. Лишь после многих лет упорных трудов, вооружив­шись знаниями, композитор ощутил в себе силы создать для театра большую оперу на патриотический сюжет. На отечест­венной сцене предстанет Русь в дни тяжких испытаний, ее народ-богатырь, ее неустрашимые герои - хозяева земли, люди простого крестьянского звания, граждане и патриоты, совершающие подвиг самопожертвования ради спасения от­чизны.
- Не мне судить, удастся ли вполне достигнуть цели, но я хочу, - с жаром продолжал Глинка, - чтобы в моей опере не только сюжет, но и музыка была совершенно националь­на, чтобы каждый звук ее отзывался в русском сердце чем-то родным и близким. Словом, - заключил Михаил Ивано­вич, - пусть в опере о пахаре-костромиче Иване Сусанине дорогие мои соотечественники почувствуют себя, как дома!
По счастливой случайности никого, кроме Даргомыжско­го и его спутника, сегодня у Михаила Ивановича не оказа­лось. Может быть, именно это благоприятное обстоятельство и способствовало сокровенным признаниям Глинки.
Потом Михаил Иванович без всяких уговоров сам сел за рояль и стал играть отрывок за отрывком нз своей героико-трагической оперы, как он окрестил будущее детище.
Сколько ни ждал Даргомыжский от Глинки, впечатления от встречи превзошли ожидания. Ни разу еще не приводи­лось ему слушать музыку такую самобытно русскую, словно бы вобравшую в себя все песенные богатства народа и в то же время облеченную в развернутые оперные формы, по­ражающие своей красотой, совершенством и ученостью. И никогда еще не встречал Даргомыжский музыканта, который ставил бы перед собою такие высокие цели, так судил бы об искусстве; о долге и призвании художника. Есть чему по­учиться у такого музыканта. Если бы только согласился Глинка поделиться знаниями и опытом!
А Михаил Иванович будто прочитал его мысли:
- Душевно рад буду, коли вскорости заглянете ко мне, - приветливо сказал он, прощаясь с Даргомыжским. - Приходите без стеснения, запросто. Нам, музыкантам, всегда есть о чем потолковать и посоветоваться друг с другом. Глав­ное же, музыкальным продовольствием будем угощаться в охоту! - шутливо прибавил Михаил Иванович.
Лишь природная застенчивость удержала молодого чело­века от того, чтобы на другой же день не помчаться к Глинке.
А мысль неотступно возвращается к недавнему знаком­ству. Перед глазами так и маячит маленький чудодей с не­покорной прядью на лбу, с изящными руками прирожденно­го артиста.
Чувствует Александр Даргомыжский, что с этой знамена­тельной встречи многое решительно в его жизни поверну­лось. Все, что ни делал он доныне как композитор, кажется ему теперь куда менее достойным, чем прежде. И уже не радует его блистательный успех, который сопровождал каж­дое выступление в качестве пианиста в салонах и на семей­ных вечерах.
Впрочем, Даргомыжские давно не затевают домашних вечеров. Уже несколько лет, как вся семья погружена в глу­бокий траур. Смерть за этот срок не раз посетила их дом. Умер Эраст. Сошел в могилу молодой супруг сестры Люд­милы. Злая чахотка, кажется, грозит и самой Людмиле.
Марья Борисовна не осушает слез. Суровая складка на лбу Сергея Николаевича обозначилась еще резче.
Нужно ли говорить как всполошились родители, когда серьезно заболел и Александр. Спасибо - остался жив! Ну а то, что тенора своего лишился, - так бог с ним, с тено­ром: не в опере их сыну петь. Найдутся в музыке у Алек­сандра дела поважнее.
Только за горем да заботами не вникают в эти дела, как раньше, мать и отец. Они и видят сына накоротке. Сами го­нят его из объятого печалью дома. Александру всего-то два­дцать третий год пошел. Так пусть рассеется в обществе сво­их сверстников.
А молодого человека интересует совсем другое общество. С неодолимой силой влечет его в дом, где надо взбираться по крутой лестнице, едва освещенной масляной лампой.
- Наконец-то изволили пожаловать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37