И, подумав еще немного, понял, что имела в виду мама. Нет смысла заставлять кого-то поверить в то, во что он не хочет верить. Например, я чувствовал, что мама тоже не особенно верит мне, хотя Гэвин Кастиль полностью подтвердил мой рассказ, во всем признавшись своей маме Ниле. Кстати говоря, мистер Торнберри поправился. Он по-прежнему был жив, и с каждым днем сил у него прибавлялось. Насколько я понимал, он собирался еще не раз сводить своего Гэвина на “Веселые мелодии”. Думаю, друзья скорее бы поверили мне, если б я смог дать им понюхать мою одежду, но, к сожалению, сразу же “ после нашего возвращения домой мама выбросила ее на помойку. Свою одежду, также насквозь пропахшую тухлой рыбой, она тоже выбросила. Отец молча выслушал мой рассказ и только покивал, держа перед собой туго забинтованные руки. На ладонях у него от многочасовой работы лопатой вздулись огромные волдыри.
– Что сказать, – проговорил отец, – на свете существуют такие вещи, которые нам не понять, окажись у нас хоть по сто жизней. Слава Богу, что вы оба – и ты, и мама – остались целы и что во время наводнения никто не утонул. Прошло две недели. Апрель остался позади, наступили солнечные майские деньки. Река Текумса, раз напомнив нам, кто здесь главный, преспокойно вернулась в свои берега. В четверти домов Братона жить было невозможно, это относилось и к дому Нилы Кастиль. И потому со стороны Братона почти круглые сутки доносился визг пил и стук молотков. Одно было хорошо после дождей и паводка: только стоило солнышку пригреть хорошенько – вея земля мгновенно заплодоносила и Зефир утонул в разноцветье весенних цветов. Зеленели изумрудные лужайки, одуванчики лезли как бешеные, кудзу покрывала холмы ровным ковром. В двери уже стучалось лето. Мое внимание было полностью занято подготовкой к выпускным экзаменам. Математика никогда не была моим коньком, однако дела обстояли так, что именно по этому предмету мне предстояло получить приличный балл, потому что иначе мне пришлось бы – от одной мысли об этом я чувствовал, что задыхаюсь, – все три каникулярных месяца посещать летнюю школу. Во время коротких часов отдыха я часто размышлял о том, каким образом мне удалось одолеть Старого Мозеса простой метлой из стеблей кукурузы. То, что мне с первого раза повезло угодить чудищу прямо в глотку, было просто удачей, а о том, что могло случиться, страшно было и думать. Однако постепенно я склонился к мысли, что дело тут было не только в метле. Старый Мозес, существо огромное, сильное и исполненное злобы, было похоже на деда Джейберда; он мог лихо загнать боязливую и беззащитную дичь, но стоило только той попытаться дать отпор, как он тут же сам шел на попятный. Или уплывал, что в данном случае было вернее. Возможно, Старый Мозес привык, что то, что он наметил себе на ужин, никогда ему не прекословит. Все эти караси, карпы, черепахи и насмерть перепуганные собаки помышляли только об одном – как бы от него улепетнуть. Получив метлу в глотку, Старый Мозес сообразил, что где-нибудь неподалеку наверняка есть более легкая добыча, например на дне реки, откуда он недавно поднялся, в прохладной темной тине, где ничто и никогда не посмеет ударить его в ответ на его притязания. Такова была моя теория. Но ни за что в жизни я не согласился бы проверить ее экспериментом. Иногда я видел во сне высокого человека в длинном пальто и шляпе с зеленым пером. Я брел по воде за ним следом и хватал его за руку, потом он поворачивался, и я с ужасом видел, что это и не человек вовсе, а создание, покрытое чешуей, формой напоминающей бриллианты цвета палой листвы. Он открывал рот и скалил на меня острейшие, как кинжалы, клыки, а с них капала кровь, стекая у него с подбородка. Опуская глаза, я понимал, что помешал его трапезе, потому что в лапах существо держало небольшую коричневую собаку, уже наполовину съеденную, но все равно продолжавшую биться. Не слишком приятный сон. Хотя, может быть, в нем была доля правды. Не совсем понятной. В эти дни я, лишенный собственных колес, превратился в пешехода. Я не возражал против пеших прогулок в школу и обратно и даже получал от них удовольствие, однако у всех моих друзей были велики. Лишившись велосипеда, я опустился на две ступени в социальной лестнице мальчишек. В одно прекрасное утро я играл с Рибелем: бросал ему палку и катался с ним в зеленой траве. Вдруг с улицы донеслось громыхание, медленно приближавшееся к нашему дому. Я вскинул голову и оглянулся, Рибель сделал то же самое – и мы увидели, что к нашему дому подруливает странный пикап. Я знал, кому принадлежит эта машина. Ее кузов насквозь проржавел, а рессоры ослабли настолько, что грохот и дребезжание, которые она производила, увлекали всех окрестных собак за ней в погоню, сопровождаемую веселым заливистым лаем. Рибель тоже поспешил несколько раз гавкнуть, но я приказал ему замолчать. В кузове пикапа была укреплена металлическая рама, на которой ви сели разнообразные металлические инструменты, которые имели самый что ни на есть древний и бесполезный вид и издавали звон не хуже сиротского колокольчика. На водительской дверце было не слишком ровно намалевано по трафарету: “Починка Лайтфута”. Грузовичок остановился прямо напротив нашего дома. Звон и дребезжание привлекли мамино внимание, и она тоже вышла на крыльцо. Отца не было дома, он должен был вернуться через час-другой. Дверца пикапа отворилась, и наружу выбрался длинный костлявый негр в пыльном комбинезоне. Он двигался так медленно, что казалось, все движения причиняют ему боль. Голова негра была покрыта серой кепкой, а кожа припорошена пылью. Мистер Маркус Лайтфут медленно направился к нашему крыльцу. Глядя на него, я полностью уверился в том, что, раздайся позади него топот копыт бешеного быка, он не ускорил бы шага.
– Доброе утро, мистер Лайтфут, – приветствовала негра мама, так и не успевшая снять передник. Она явилась с кухни и сейчас вытирала руки бумажным полотенцем. – Как поживаете? Мистер Лайтфут улыбнулся. Его маленькие квадратные зубы были очень белыми, а из-под кепки выбивались седые волосы. И он заговорил медленно, как струйка воды, текущая из прохудившейся трубы:
– Доброе утро, миссис Мэкинсон. Привет, Кори, как дела? То, что мы услышали, было для Маркуса Лайтфута целой речью, красноречивым спичем или как там это называется. Вот уже тридцать лет он был монтером в Зефире и Братоне. Приняв эстафету от своего отца, мистер Лайтфут развил унаследованные способности и, несмотря на то что был не слишком скор на язык, мог исправить и починить вес, за что брался, вне зависимости от того, какая задача стояла перед ним.
– Ясный сегодня, – сказал он и замолк, глядя в голубое небо. Секунды медленно и мучительно утекали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100