– Пусть поставят барьер.
– Зачем ты это делаешь? – Эдмон подошел совсем близко. – Сестра, зачем?
Она улыбнулась. Нежно. Грустно.
– О чем ты говорил сегодня утром своим сыновьям?
Рыцарь недоуменно вскинул брови, но тут же в его глазах сверкнуло понимание.
– Ты…
– Ты говорил, что, если Франц убьет тебя, они должны мстить. Это безумие, брат, безумие! Есть только один способ остановить кровь.
– Я все равно убью его!
– Сначала тебе придется убить меня.
Эдмон зарычал. Но то был крик не ярости, а боли. Рев отчаяния. Рыцарь перевел безумный взгляд на де Гира.
– Ты!
Франц молчал. Молчал и смотрел на Терезу. И было непонятно, услышал ли он крик Эдмона.
– Ты отнял у меня все!!
Тереза закусила губу. Франц продолжал молчать, но на его виске бешено стучала вздувшаяся вена.
– Тяните жребий, – предложил Хранитель Знаний. Но Эдмон лишь махнул рукой.
– Пусть моя сестра стреляет первой. Я уступаю.
Он явно ждал, что Тереза откажется, но девушка молча взяла арбалет и болт.
– Я готова.
– К барьеру.
Эдмон покачал головой.
– Я не верю.
Рыцари не одобряли дуэли на арбалетах за то, что разрешалось слишком много хитростей. Противник мог встать к стрелку боком, держать ложе арбалета у груди, прикрывая сердце… Все эти мелочи позволяли уменьшить вероятность нанесения фатального удара, но Эдмон не стал пользоваться ими. Лейтенант положил арбалет у ног и встал прямо.
– Я не верю, сестра.
Тереза подняла арбалет и прицелилась.
– Ты ведь ненавидишь его!
Болт ударил прямо в сердце Эдмона.
Площадь молчала. Молчал де Гир, тяжело смотрящий на умирающего рыцаря, молчал Хранитель Знаний, обязанный объявить победителя поединка, молчали чуды. В словах не было необходимости. Их смыла кровь.
Тереза уронила арбалет, медленно подошла к брату и встала перед ним на колени. Все знали, ЧТО собирается сделать девушка. И никто не пошевелился, чтобы помешать ей. Она была в своем праве. В праве крови. И только она имела право решить, КАК закончить поединок.
– Во имя великого магистра Франца де Гира!
Рука Терезы не дрогнула, и тонкий стилет вошел прямо в сердце.
А на пальце сверкнуло украшенное кроваво-красным рубином обручальное кольцо.
– Поединок завершен, – глухо произнес мастер Хранитель Знаний.
В полной тишине Франц поднялся к трону и опустился на одно колено.
– Клянусь, что вся моя жизнь станет служением Ордену.
Хранитель Знаний возложил на голову де Гира корону великого магистра.
Вадим Панов
Совершить невозможное
Признаюсь сразу: в историю мы влипли исключительно из-за моего человеколюбия. Благодаря идиотским догмам, которые мне вдолбили любимая мамуля, добрейший дядюшка Джозеф и святые отцы из католической школы. Откровенно говоря, школу я посещал без особой радости, но мамуля всегда говорила, что приличный человек должен уметь читать и писать, а потому, вместо того чтобы целыми днями лазать по порту и любоваться на заходящие в наш город корабли, я сидел за партой, складывая буквы и цифры. Конечно, впоследствии мне эти умения здорово пригодились: жалованье, например, я всегда пересчитываю сам, в отличие от Беззубого Жиля, и название кабака могу прочесть без посторонней помощи, но вот некоторые сопутствующие принципы, которыми меня оснастили святые отцы, частенько… Нет, не то чтобы мешают… Но иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы их не было.
Что-то я отвлекся. Есть у меня склонность к словоблудию, и ребята мне постоянно об этом напоминают. Приходится сдерживаться, говорить поменьше, зато на бумаге я могу написать все, что захочу! Как сочту нужным, так и буду рассказывать!
Вот, например, эта история, в которую мы влипли из-за моего человеколюбия…
Между прочим, рассказов у меня накопилась масса. Я давно понял, что надеяться только на память – последнее дело, и если хочешь, чтобы замечательные случаи из жизни (а среди них попадаются совсем невероятные и даже фантастические!) не пропали, то надо записывать…
…………………………………………………………………………….
Видите эти черные кляксы? Два абзаца размышлений вымарал Энди Самара, мой друг и наш боцман. Он говорит, что раз уж я заставляю его читать свою писанину, то она должна быть приятной и интересной. Энди не понижает, что творческая личность…
……………………………………………………………………………..
Именно проклятое человеколюбие втащило нас с Энди в эту историю. Мое человеколюбие. Которое – и я этим горжусь! – не отключается никогда. И даже вдребезги надравшись в портовом кабаке, я готов прийти на помощь страждущему или утешить обездоленного. Если, конечно, в состоянии увидеть страждущего и обездоленного.
На этот раз я был в состоянии, ибо мы с Самарой возвращались в порт более-менее трезвыми. Из борделя возвращались, на тот случай, если вы вдруг подумали, что мы проводили время в Кунсткамере. Едва мы бросили якорь в Питере, Энди заявил, что портовые девки ему опостылели и он желает расслабиться дорого и со вкусом. Насчет вкуса не знаю: на мой взгляд, девицы с Невского мало чем отличаются от своих портовых коллег, а вот дорого – да, тут Энди полностью реализовал свои идиотские мечты. Спустив на девок большую часть выданного кэпом жалованья, мы пару часов попили водка со старыми приятелями Самары и, здраво рассудив, что догоняться необходимо как можно ближе к борту нашего корыта, двинули в порт.
И влипли в историю.
Точнее, споткнулись об нее.
Я споткнулся.
История лежала на куче мусора и имела форму изрядно побитого мужчины в приличной одежде. Энди, разумеется, его не заметил: во-первых, русским чуждо сострадание, а во-вторых, он мочился у соседнего бака. А вот я – другое дело. В католической школе мне навсегда привили уважение к личности, поэтому я был вынужден направить поток в сторону, а сделав свои дела, вернулся к несчастному и потрогал его за голову.
– Он жив!
Крови, к счастью, не было: мужчину побили, ограбили – я увидел вывернутые брючные карманы, – бросили, но до смертоубийства дело не дошло.
– Пьяница, – определил Самара, застегивая брюки. – Проснется и поедет домой.
– У него нет денег, – человеколюбиво произнес я. – Как он поедет?
– Значит, пойдет.
Логика у русских не гуманная, зато железная. Правда, Энди говорит, что логика не может быть гуманной, она или есть, или женская, но я никогда не соглашался со столь варварскими размышлениями. Самаре не дано понять, что в каждом случае логика своя и нельзя мерить все одним аршином. А самое печальное, что объяснить ему это не представляется возможным: подобно своим соплеменникам, Энди довольно жесток, упрям и склонен к революциям.
– Или мы идем в кабак, или возвращаемся на борт трезвыми, – проворчал боцман, почесывая шею. – Тратить время на этого обормота я не хочу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
– Зачем ты это делаешь? – Эдмон подошел совсем близко. – Сестра, зачем?
Она улыбнулась. Нежно. Грустно.
– О чем ты говорил сегодня утром своим сыновьям?
Рыцарь недоуменно вскинул брови, но тут же в его глазах сверкнуло понимание.
– Ты…
– Ты говорил, что, если Франц убьет тебя, они должны мстить. Это безумие, брат, безумие! Есть только один способ остановить кровь.
– Я все равно убью его!
– Сначала тебе придется убить меня.
Эдмон зарычал. Но то был крик не ярости, а боли. Рев отчаяния. Рыцарь перевел безумный взгляд на де Гира.
– Ты!
Франц молчал. Молчал и смотрел на Терезу. И было непонятно, услышал ли он крик Эдмона.
– Ты отнял у меня все!!
Тереза закусила губу. Франц продолжал молчать, но на его виске бешено стучала вздувшаяся вена.
– Тяните жребий, – предложил Хранитель Знаний. Но Эдмон лишь махнул рукой.
– Пусть моя сестра стреляет первой. Я уступаю.
Он явно ждал, что Тереза откажется, но девушка молча взяла арбалет и болт.
– Я готова.
– К барьеру.
Эдмон покачал головой.
– Я не верю.
Рыцари не одобряли дуэли на арбалетах за то, что разрешалось слишком много хитростей. Противник мог встать к стрелку боком, держать ложе арбалета у груди, прикрывая сердце… Все эти мелочи позволяли уменьшить вероятность нанесения фатального удара, но Эдмон не стал пользоваться ими. Лейтенант положил арбалет у ног и встал прямо.
– Я не верю, сестра.
Тереза подняла арбалет и прицелилась.
– Ты ведь ненавидишь его!
Болт ударил прямо в сердце Эдмона.
Площадь молчала. Молчал де Гир, тяжело смотрящий на умирающего рыцаря, молчал Хранитель Знаний, обязанный объявить победителя поединка, молчали чуды. В словах не было необходимости. Их смыла кровь.
Тереза уронила арбалет, медленно подошла к брату и встала перед ним на колени. Все знали, ЧТО собирается сделать девушка. И никто не пошевелился, чтобы помешать ей. Она была в своем праве. В праве крови. И только она имела право решить, КАК закончить поединок.
– Во имя великого магистра Франца де Гира!
Рука Терезы не дрогнула, и тонкий стилет вошел прямо в сердце.
А на пальце сверкнуло украшенное кроваво-красным рубином обручальное кольцо.
– Поединок завершен, – глухо произнес мастер Хранитель Знаний.
В полной тишине Франц поднялся к трону и опустился на одно колено.
– Клянусь, что вся моя жизнь станет служением Ордену.
Хранитель Знаний возложил на голову де Гира корону великого магистра.
Вадим Панов
Совершить невозможное
Признаюсь сразу: в историю мы влипли исключительно из-за моего человеколюбия. Благодаря идиотским догмам, которые мне вдолбили любимая мамуля, добрейший дядюшка Джозеф и святые отцы из католической школы. Откровенно говоря, школу я посещал без особой радости, но мамуля всегда говорила, что приличный человек должен уметь читать и писать, а потому, вместо того чтобы целыми днями лазать по порту и любоваться на заходящие в наш город корабли, я сидел за партой, складывая буквы и цифры. Конечно, впоследствии мне эти умения здорово пригодились: жалованье, например, я всегда пересчитываю сам, в отличие от Беззубого Жиля, и название кабака могу прочесть без посторонней помощи, но вот некоторые сопутствующие принципы, которыми меня оснастили святые отцы, частенько… Нет, не то чтобы мешают… Но иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы их не было.
Что-то я отвлекся. Есть у меня склонность к словоблудию, и ребята мне постоянно об этом напоминают. Приходится сдерживаться, говорить поменьше, зато на бумаге я могу написать все, что захочу! Как сочту нужным, так и буду рассказывать!
Вот, например, эта история, в которую мы влипли из-за моего человеколюбия…
Между прочим, рассказов у меня накопилась масса. Я давно понял, что надеяться только на память – последнее дело, и если хочешь, чтобы замечательные случаи из жизни (а среди них попадаются совсем невероятные и даже фантастические!) не пропали, то надо записывать…
…………………………………………………………………………….
Видите эти черные кляксы? Два абзаца размышлений вымарал Энди Самара, мой друг и наш боцман. Он говорит, что раз уж я заставляю его читать свою писанину, то она должна быть приятной и интересной. Энди не понижает, что творческая личность…
……………………………………………………………………………..
Именно проклятое человеколюбие втащило нас с Энди в эту историю. Мое человеколюбие. Которое – и я этим горжусь! – не отключается никогда. И даже вдребезги надравшись в портовом кабаке, я готов прийти на помощь страждущему или утешить обездоленного. Если, конечно, в состоянии увидеть страждущего и обездоленного.
На этот раз я был в состоянии, ибо мы с Самарой возвращались в порт более-менее трезвыми. Из борделя возвращались, на тот случай, если вы вдруг подумали, что мы проводили время в Кунсткамере. Едва мы бросили якорь в Питере, Энди заявил, что портовые девки ему опостылели и он желает расслабиться дорого и со вкусом. Насчет вкуса не знаю: на мой взгляд, девицы с Невского мало чем отличаются от своих портовых коллег, а вот дорого – да, тут Энди полностью реализовал свои идиотские мечты. Спустив на девок большую часть выданного кэпом жалованья, мы пару часов попили водка со старыми приятелями Самары и, здраво рассудив, что догоняться необходимо как можно ближе к борту нашего корыта, двинули в порт.
И влипли в историю.
Точнее, споткнулись об нее.
Я споткнулся.
История лежала на куче мусора и имела форму изрядно побитого мужчины в приличной одежде. Энди, разумеется, его не заметил: во-первых, русским чуждо сострадание, а во-вторых, он мочился у соседнего бака. А вот я – другое дело. В католической школе мне навсегда привили уважение к личности, поэтому я был вынужден направить поток в сторону, а сделав свои дела, вернулся к несчастному и потрогал его за голову.
– Он жив!
Крови, к счастью, не было: мужчину побили, ограбили – я увидел вывернутые брючные карманы, – бросили, но до смертоубийства дело не дошло.
– Пьяница, – определил Самара, застегивая брюки. – Проснется и поедет домой.
– У него нет денег, – человеколюбиво произнес я. – Как он поедет?
– Значит, пойдет.
Логика у русских не гуманная, зато железная. Правда, Энди говорит, что логика не может быть гуманной, она или есть, или женская, но я никогда не соглашался со столь варварскими размышлениями. Самаре не дано понять, что в каждом случае логика своя и нельзя мерить все одним аршином. А самое печальное, что объяснить ему это не представляется возможным: подобно своим соплеменникам, Энди довольно жесток, упрям и склонен к революциям.
– Или мы идем в кабак, или возвращаемся на борт трезвыми, – проворчал боцман, почесывая шею. – Тратить время на этого обормота я не хочу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111