А еще через день взял в лес свою флейту – в результате три фазана закончили жизнь в котелке с супом. Глядя на Зиллера, в такое трудно не поверить. Но что еще удивительнее, он только что истратил сотню зеленых и немало личного времени, чтобы вызволить меня – человека ему чужого – из-за тюремной решетки. Возможно, причиной всему Аманда, это она настояла, чтобы приехать и забрать меня из тюрьмы. Но ведь Зиллер-то согласился. Так что держись, Джон Пол! Я буду не я, если не попытаюсь раскусить этого человека – в конце концов, именно из-за него я и предпринял в недавнем прошлом столь решительные шаги. А еще я попытаюсь проникнуться к нему расположением. Но истина заключается в том, что легкой дружбы с этим Предводителем Дикарей ждать не приходится. Не стоит даже рассчитывать.
А вот Аманда – совсем другое дело. Она тотчас располагает к себе, тотчас очаровывает и соблазняет, тотчас пробирает до мозга костей, учащает пульс и дыхание. Даже Джон Пол и тот не нашел слов, чтобы описать Аманду. Это, пожалуй, единственное, что ему не удалось. Почти Нормальный Джимми назвал ее как-то раз «религией в себе самой», и я готов признать, что есть в ней нечто неземное; это сквозит в ее мягкости, в ее манере держаться, в ее улыбке, в том, как она словно плывет по воздуху, не касаясь земли. И все же если она и святая, то канонизировал ее понтифик бродяг и цыган. Боже милостивый! Какие цвета она носит! Сколько на ней бус и браслетов! По кольцу на каждом пальце, в том числе на ногах. Ее темные волосы обожжены на концах пламенем костра. Ее жесты полны грации, словно она движется в такт только ей слышимой музыке. В них сквозит одновременно решительность и мечтательность.
Как и у меня, щеки у нее чуть пухлые. Черты скорее резковатые, нежели классические, однако их смягчает выражение воодушевления и добродетели. Ее глаза сияют, словно рисинки в воде. Ее губы торжествует победу над ее передними зубами, которые под углом слегка выпирают вперед, словно вагоны сошедшего с рельсов поезда. Но это не уродует ее, не умаляет ее красоты – наоборот, из-за неровных зубов губы ее постоянно словно слегка надуты. Этот чувственный и капризный рот сотворен для поцелуев, для того, чтобы упиваться им. Этот рот артикулирует гласные, словно они символы плодородия, и мужчинам остается только беспомощно скользить по дуге ее легкого пришепетывания.
Бесполезно даже пытаться описать ее дальше. Ведь я не поэт и не наделен умением объяснить, почему ее небольшие груди столь же соблазнительны, как и молочные железы какой-нибудь пышнотелой красотки. По всей видимости, она околдовала меня (Почти Нормальный Джимми предупреждал, что так оно и будет), так что мне только остается надеяться, что я еще не окончательно утратил рассудок.
Что же касается Зиллеров как супружеской пары, их образа жизни, то выносить суждения пока что преждевременно. Более того, тем самым я скорее бы дал характеристику себе самому, нежели им. Конечно, я бы мог предположить, что сказал бы о них какой-нибудь ученый муж из института. До некоторой степени я мог бы с ним и согласиться. Я ведь здесь не для того, чтобы превозносить Зиллеров, но и не затем, чтобы смешивать их с грязью. Однако боюсь, что мне с ними есть из-за чего ломать копья. Из того, что мне известно об их философии, можно сделать вывод: она заражена романтикой и разной мистической дребеденью. Однако не считай я их фигурами знаковыми, не ощущай я, как сегодня они создают в поэзии то, что завтра станет достижением научной мысли, вряд ли бы отправился вместе с ними… к тому, что считает их частью себя.
* * *
Мои хозяева уложили меня спать в гостиной, устроив из пестрых подушек и лоскутных одеял лежанку на манер аккордеона. Если они надумают взять меня в работники, сказала Аманда, то за домом над гаражом имеются еще две комнаты, которые я могу обустроить по собственному желанию. Конечно, это как небо от земли отличается от моего шикарного люкса при институте. И все равно я, словно жених, жду не дождусь, когда переберусь в эти новые спальные покои.
Спать Зиллеры ушли рано. Признаюсь, даже если я и испытывал к Джону Полу похотливую зависть, обильное кровотечение из моей бедной задницы быстро заставило меня позабыть о ней. Черт подери этот геморрой! Из-за него я состарюсь раньше времени. И пока я лежал у себя (разумеется, на животе), до меня из их комнаты доносились смех и музыка. Подрагивало пламя свечи – в щель под дверью мне были видны его отблески, ноздри щекотал дурманящий дымок благовоний. (Интересно, а их знаменитый бабуин тоже там с ними?) Зиллеры крутили пластинки, какой-то новый, совершенно безумный джаз. Напрягши слух, я расслышал, как Аманда спросила: «Джон Пол, а правда, что Роланд Керк – это переодетый оркестр Каунта Бейси?»
На этом заканчивается серия выдержек из заметок в блокноте Маркса Марвеллоса. Возможно, в дальнейшем автор еще будет время от времени цитировать новые выдержки из них, а может, и нет. В любом случае хотелось бы предупредить читателя не принимать эти записи слишком серьезно. Они были расшифрованы в то время, когда Маркс Марвеллос несколько запутался в собственной миссии и собственных методах и поэтому метался между чисто научным взглядом на вещи и другим, довольно фривольным.
В любом случае такое поведение для парня было не в первой. Видите ли, Маркс Марвеллос – весьма примечательный молодой человек. Он из той породы людей, которые без особого труда оставляют свой отпечаток на лице мира. У него горы мозгов, горы таланта, горы способностей. Однако ему мешает какая-то нездоровая двойственность. Она полуобщипанным альбатросом повисла у него на шее. Еще с тех самых времен, когда он был восьмиклассником-вундеркиндом по физике, Маркс мечтал, что в будущем станет великим физиком-теоретиком того же масштаба, что и Вернер Гейзенберг или Эйнштейн. Увы, как ни мечтал он о великих свершениях, у него никак не получалось заняться наукой всерьез, ни мечтаниями о ней, ни ею самой. Вернее, он мог относиться к ней серьезно лишь до определенного момента или же, например, одну неделю мог, а в следующую – уже ни в какую.
Одновременно он развил в себе второй набор мечтаний, а именно такого свойства, что автор опасается, как бы упоминание о них не посрамило мечтателя. Это были мечты как фиолетовые колибри. Когда они заглядывали в иссушенную лабораторию его обычного сознания, Маркс ловил себя на том, что подхихикивает где-нибудь прямо посередине изящного кеплеровского уравнения либо почесывает у себя в паху, в то время когда, по идее, ему следовало бы почесывать вместилище разума. Эти видения выстраивались рядами на роялях, пожимая руки Эрролу Флинну, либо щекотали щитовидную железу самого мечтателя, доводя его до изнеможения, – сумасшедшие, суматошные, сумасбродные картины, что, словно на батуте, подпрыгивали на брюхе его куда более осмысленных стремлений, оскверняя собой самые подконтрольные ему инстинкты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
А вот Аманда – совсем другое дело. Она тотчас располагает к себе, тотчас очаровывает и соблазняет, тотчас пробирает до мозга костей, учащает пульс и дыхание. Даже Джон Пол и тот не нашел слов, чтобы описать Аманду. Это, пожалуй, единственное, что ему не удалось. Почти Нормальный Джимми назвал ее как-то раз «религией в себе самой», и я готов признать, что есть в ней нечто неземное; это сквозит в ее мягкости, в ее манере держаться, в ее улыбке, в том, как она словно плывет по воздуху, не касаясь земли. И все же если она и святая, то канонизировал ее понтифик бродяг и цыган. Боже милостивый! Какие цвета она носит! Сколько на ней бус и браслетов! По кольцу на каждом пальце, в том числе на ногах. Ее темные волосы обожжены на концах пламенем костра. Ее жесты полны грации, словно она движется в такт только ей слышимой музыке. В них сквозит одновременно решительность и мечтательность.
Как и у меня, щеки у нее чуть пухлые. Черты скорее резковатые, нежели классические, однако их смягчает выражение воодушевления и добродетели. Ее глаза сияют, словно рисинки в воде. Ее губы торжествует победу над ее передними зубами, которые под углом слегка выпирают вперед, словно вагоны сошедшего с рельсов поезда. Но это не уродует ее, не умаляет ее красоты – наоборот, из-за неровных зубов губы ее постоянно словно слегка надуты. Этот чувственный и капризный рот сотворен для поцелуев, для того, чтобы упиваться им. Этот рот артикулирует гласные, словно они символы плодородия, и мужчинам остается только беспомощно скользить по дуге ее легкого пришепетывания.
Бесполезно даже пытаться описать ее дальше. Ведь я не поэт и не наделен умением объяснить, почему ее небольшие груди столь же соблазнительны, как и молочные железы какой-нибудь пышнотелой красотки. По всей видимости, она околдовала меня (Почти Нормальный Джимми предупреждал, что так оно и будет), так что мне только остается надеяться, что я еще не окончательно утратил рассудок.
Что же касается Зиллеров как супружеской пары, их образа жизни, то выносить суждения пока что преждевременно. Более того, тем самым я скорее бы дал характеристику себе самому, нежели им. Конечно, я бы мог предположить, что сказал бы о них какой-нибудь ученый муж из института. До некоторой степени я мог бы с ним и согласиться. Я ведь здесь не для того, чтобы превозносить Зиллеров, но и не затем, чтобы смешивать их с грязью. Однако боюсь, что мне с ними есть из-за чего ломать копья. Из того, что мне известно об их философии, можно сделать вывод: она заражена романтикой и разной мистической дребеденью. Однако не считай я их фигурами знаковыми, не ощущай я, как сегодня они создают в поэзии то, что завтра станет достижением научной мысли, вряд ли бы отправился вместе с ними… к тому, что считает их частью себя.
* * *
Мои хозяева уложили меня спать в гостиной, устроив из пестрых подушек и лоскутных одеял лежанку на манер аккордеона. Если они надумают взять меня в работники, сказала Аманда, то за домом над гаражом имеются еще две комнаты, которые я могу обустроить по собственному желанию. Конечно, это как небо от земли отличается от моего шикарного люкса при институте. И все равно я, словно жених, жду не дождусь, когда переберусь в эти новые спальные покои.
Спать Зиллеры ушли рано. Признаюсь, даже если я и испытывал к Джону Полу похотливую зависть, обильное кровотечение из моей бедной задницы быстро заставило меня позабыть о ней. Черт подери этот геморрой! Из-за него я состарюсь раньше времени. И пока я лежал у себя (разумеется, на животе), до меня из их комнаты доносились смех и музыка. Подрагивало пламя свечи – в щель под дверью мне были видны его отблески, ноздри щекотал дурманящий дымок благовоний. (Интересно, а их знаменитый бабуин тоже там с ними?) Зиллеры крутили пластинки, какой-то новый, совершенно безумный джаз. Напрягши слух, я расслышал, как Аманда спросила: «Джон Пол, а правда, что Роланд Керк – это переодетый оркестр Каунта Бейси?»
На этом заканчивается серия выдержек из заметок в блокноте Маркса Марвеллоса. Возможно, в дальнейшем автор еще будет время от времени цитировать новые выдержки из них, а может, и нет. В любом случае хотелось бы предупредить читателя не принимать эти записи слишком серьезно. Они были расшифрованы в то время, когда Маркс Марвеллос несколько запутался в собственной миссии и собственных методах и поэтому метался между чисто научным взглядом на вещи и другим, довольно фривольным.
В любом случае такое поведение для парня было не в первой. Видите ли, Маркс Марвеллос – весьма примечательный молодой человек. Он из той породы людей, которые без особого труда оставляют свой отпечаток на лице мира. У него горы мозгов, горы таланта, горы способностей. Однако ему мешает какая-то нездоровая двойственность. Она полуобщипанным альбатросом повисла у него на шее. Еще с тех самых времен, когда он был восьмиклассником-вундеркиндом по физике, Маркс мечтал, что в будущем станет великим физиком-теоретиком того же масштаба, что и Вернер Гейзенберг или Эйнштейн. Увы, как ни мечтал он о великих свершениях, у него никак не получалось заняться наукой всерьез, ни мечтаниями о ней, ни ею самой. Вернее, он мог относиться к ней серьезно лишь до определенного момента или же, например, одну неделю мог, а в следующую – уже ни в какую.
Одновременно он развил в себе второй набор мечтаний, а именно такого свойства, что автор опасается, как бы упоминание о них не посрамило мечтателя. Это были мечты как фиолетовые колибри. Когда они заглядывали в иссушенную лабораторию его обычного сознания, Маркс ловил себя на том, что подхихикивает где-нибудь прямо посередине изящного кеплеровского уравнения либо почесывает у себя в паху, в то время когда, по идее, ему следовало бы почесывать вместилище разума. Эти видения выстраивались рядами на роялях, пожимая руки Эрролу Флинну, либо щекотали щитовидную железу самого мечтателя, доводя его до изнеможения, – сумасшедшие, суматошные, сумасбродные картины, что, словно на батуте, подпрыгивали на брюхе его куда более осмысленных стремлений, оскверняя собой самые подконтрольные ему инстинкты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117