Поначалу Никифор приписал было эти унижающие его достоинство советы патриарха враждебности или личной неприязни к нему, но вскоре обнаружил, что таков древний обычай, а точнее, сложный, не менявшийся веками ритуал. После ежедневного чтения Священного писания Никифор взял себе за правило посвящать несколько часов в день изучению «Книги Церемоний», которую составил император Константин VII в надежде затмить посмертную славу императора Юстиниана — автора знаменитого «Corpus juris Romani» .
Для своего саркофага Никифор Фока, не посчитавшись с расходами, выбрал дорогой и редкий египетский порфир.
11
На закате дня прозвучали и растворились в неподвижном воздухе пять ударов Большого Колокола. Большой Колокол звонил лишь в особых случаях, оповещая жителей столицы об участии, императора в траурных церемониях по случаю стихийных бедствий — землетрясений или пожаров, а также смерти высокопоставленных сановников или членов императорской семьи. Какую траурную церемонию справляет в этот день и в этот неурочный час император Никифор Фока? -спрашивали себя жители Константинополя, захваченные врасплох пятью ударами колокола на закате дня, прошедшего без происшествий. Признав по низкому и глухому звучанию голос Большого Колокола, жители столицы, как и их далекие предки в подобных случаях, застыли в тех позах, в которых их застиг колокольный звон. С молотками в руках замерли в своих мастерских чеканщики в бухте Золотой Рог; весы торговцев рыбой и зерном, что сидят на улицах, прилегающих к порту, так и повисли в воздухе; застыли в своих лавчонках продавцы шелка и льна; замерли с весами в руках торговцы золотом и драгоценными камнями за прилавками на Mece — центральной улице города. Остановились тележки каменщиков и конные повозки, девушки перестали петь свои протяжные песни и даже нищие попрошайки прервали на время жалобные завывания, молча застыв в скорбных позах.
Оружейная мастерская, где производились снаряды греческого огня, была самым засекреченным и неприступным местом во всем Константинополе. Она состояла из большой лаборатории, свет в которую проникал только сверху, через крошечные, забранные мощными железными решетками окошки под самым потолком примыкавшей к ней комнаты оружейных дел мастера и спального помещения для рабочих. Мастерская была расположена в нижней части Большого Дворца, в десяти футах над уровнем Мраморного моря, с которым сообщалась посредством узкого прохода, пробитого в толще стены. Этот подземный проход шел до самого Арсенала у причала Буколеон, где стояли на якоре грузовые суда, дромоны, келандионы и еще более легкие и быстроходные либурны — все в ожидании погрузки снарядов греческого огня, производившихся в соответствии с древней формулой, хранящейся в строжайшей тайне. Неподалеку от оружейной мастерской возвышался маяк, который с ночи и до утра лил мигающий свет на бухту Золотой Рог и Босфор, захватывая своим лучом даже крыши домов в Хрисополе и Калхедоне на противоположном берегу.
Оружейная мастерская была защищена лучше, чем женская половина дворца, больше засекречена, чем тюрьмы, в которых содержали военных преступников, более недосягаема для простых смертных, чем Тронный Зал. В ней работали двадцать человек, почти все в прошлом преступники, приговоренные к смертной казни, которым заменили приговор на пожизненное заключение в мастерской. Эти люди не только были замурованы здесь заживо, но, прежде чем навсегда упрятать их сюда, им отрезали язык и выжигали барабанные перепонки. Так они становились глухонемыми и уже не могли разгласить военную тайну. Пергамент с секретной формулой греческого огня хранился в комнате оружейных дел мастера — Леонтия Мануила из Гераклии, получившего эту должность восемь лет назад при императоре Романе II. Умный, но невезучий евнух, преданный императору, а после его смерти -юной вдове, регентше Феофано, и теперь вот новому императору Никифору Фоке. Его преданность распространялась на всю империю в целом, как на некое священное мироустройство: на ее столицу Константинополь, на святую византийскую церковь и ее патриарха, на Иисуса Христа и Деву Марию, всех святых и великомучеников. Конечно, Леонтий Мануил жил воспоминаниями о тех страшных событиях, которые, вынудили его принять должность оружейных дел мастера и тем самым похоронить себя заживо в оружейной мастерской, о превратностях своей злосчастной судьбы, о любви к морю, принесшей ему одни несчастья.
Его детство прошло в бедняцких кварталах портового города Гераклии, среди рыбаков, торговцев рыбой, перекупщиков, продававших в своих лавчонках товары венецианских и генуэзских купцов. С детства Леонтий Мануил мечтал стать капитаном одного из тех мощных дромонов, что стояли на якоре в бухте Золотой Рог и отправлялись оттуда в военные экспедиции по Средиземному морю в погоне за кораблями персов и пиратов-сарацин.
В шестнадцать лет Леонтию Мануилу удалось наняться простым матросом на один из таких дромонов, отправлявшихся вместе с другими судами к острову Крит, ставшему перевалочной базой пиратов в их набегах на Средиземном море. Леонтий Мануил был пылким, неопытным юношей, почти мальчишкой, который приходил в восторг при виде этих мощных морских чудовищ, способных выплевывать из своих бронзовых пастей смертоносные ядра греческого огня, испепелявшие корабли персов и сарацин. К сожалению, этой экспедиции было суждено потерпеть поражение из-за нехватки наземных снарядов. И злой рок этого неудачного военного предприятия самым зловещим образом совпал с несчастливой судьбой восторженного морячка из Гераклии.
На рассвете, в первый же день боя, пока византийские метальщики забивали стволы сифонов снарядами греческого огня для стрельбы по приближающемуся сарацинскому флоту, юный Леонтий Мануил, бросив последнюю лопату угля под кипящий котел, схватился левой рукой за трос для крепления мачты, пытаясь удержаться в равновесии на палубе. И все последующие годы память Леонтия Мануила неуклонно возвращала его к тому роковому мгновению в его жизни, когда неожиданный порыв ветра надул парус и канатом, крепящим шкот, ему оторвало кисть руки, оставив на ее месте кровоточащий обрубок. Пытаясь остановить кровь, которая била фонтаном из перерезанной вены, Леонтий Мануил плакал, как ребенок, и продолжал плакать до тех пор, пока вместе со слезами не остановилась и кровь. Леонтий Мануил возвращался домой на обращенном в бегство дромоне в отчаянно угнетенном состоянии духа. Пока его товарищ посыпал рану серным порошком, молодой моряк, бледный от потери крови и совершенно обессиленный, забыв о физической боли, погрузился в страдания еще более глубокие, понимая, что этот случай положил конец всем его надеждам и мечтам о море, которым, очевидно, не благоприятствовали звезды так же, как и сражению, проигранному у острова Крит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Для своего саркофага Никифор Фока, не посчитавшись с расходами, выбрал дорогой и редкий египетский порфир.
11
На закате дня прозвучали и растворились в неподвижном воздухе пять ударов Большого Колокола. Большой Колокол звонил лишь в особых случаях, оповещая жителей столицы об участии, императора в траурных церемониях по случаю стихийных бедствий — землетрясений или пожаров, а также смерти высокопоставленных сановников или членов императорской семьи. Какую траурную церемонию справляет в этот день и в этот неурочный час император Никифор Фока? -спрашивали себя жители Константинополя, захваченные врасплох пятью ударами колокола на закате дня, прошедшего без происшествий. Признав по низкому и глухому звучанию голос Большого Колокола, жители столицы, как и их далекие предки в подобных случаях, застыли в тех позах, в которых их застиг колокольный звон. С молотками в руках замерли в своих мастерских чеканщики в бухте Золотой Рог; весы торговцев рыбой и зерном, что сидят на улицах, прилегающих к порту, так и повисли в воздухе; застыли в своих лавчонках продавцы шелка и льна; замерли с весами в руках торговцы золотом и драгоценными камнями за прилавками на Mece — центральной улице города. Остановились тележки каменщиков и конные повозки, девушки перестали петь свои протяжные песни и даже нищие попрошайки прервали на время жалобные завывания, молча застыв в скорбных позах.
Оружейная мастерская, где производились снаряды греческого огня, была самым засекреченным и неприступным местом во всем Константинополе. Она состояла из большой лаборатории, свет в которую проникал только сверху, через крошечные, забранные мощными железными решетками окошки под самым потолком примыкавшей к ней комнаты оружейных дел мастера и спального помещения для рабочих. Мастерская была расположена в нижней части Большого Дворца, в десяти футах над уровнем Мраморного моря, с которым сообщалась посредством узкого прохода, пробитого в толще стены. Этот подземный проход шел до самого Арсенала у причала Буколеон, где стояли на якоре грузовые суда, дромоны, келандионы и еще более легкие и быстроходные либурны — все в ожидании погрузки снарядов греческого огня, производившихся в соответствии с древней формулой, хранящейся в строжайшей тайне. Неподалеку от оружейной мастерской возвышался маяк, который с ночи и до утра лил мигающий свет на бухту Золотой Рог и Босфор, захватывая своим лучом даже крыши домов в Хрисополе и Калхедоне на противоположном берегу.
Оружейная мастерская была защищена лучше, чем женская половина дворца, больше засекречена, чем тюрьмы, в которых содержали военных преступников, более недосягаема для простых смертных, чем Тронный Зал. В ней работали двадцать человек, почти все в прошлом преступники, приговоренные к смертной казни, которым заменили приговор на пожизненное заключение в мастерской. Эти люди не только были замурованы здесь заживо, но, прежде чем навсегда упрятать их сюда, им отрезали язык и выжигали барабанные перепонки. Так они становились глухонемыми и уже не могли разгласить военную тайну. Пергамент с секретной формулой греческого огня хранился в комнате оружейных дел мастера — Леонтия Мануила из Гераклии, получившего эту должность восемь лет назад при императоре Романе II. Умный, но невезучий евнух, преданный императору, а после его смерти -юной вдове, регентше Феофано, и теперь вот новому императору Никифору Фоке. Его преданность распространялась на всю империю в целом, как на некое священное мироустройство: на ее столицу Константинополь, на святую византийскую церковь и ее патриарха, на Иисуса Христа и Деву Марию, всех святых и великомучеников. Конечно, Леонтий Мануил жил воспоминаниями о тех страшных событиях, которые, вынудили его принять должность оружейных дел мастера и тем самым похоронить себя заживо в оружейной мастерской, о превратностях своей злосчастной судьбы, о любви к морю, принесшей ему одни несчастья.
Его детство прошло в бедняцких кварталах портового города Гераклии, среди рыбаков, торговцев рыбой, перекупщиков, продававших в своих лавчонках товары венецианских и генуэзских купцов. С детства Леонтий Мануил мечтал стать капитаном одного из тех мощных дромонов, что стояли на якоре в бухте Золотой Рог и отправлялись оттуда в военные экспедиции по Средиземному морю в погоне за кораблями персов и пиратов-сарацин.
В шестнадцать лет Леонтию Мануилу удалось наняться простым матросом на один из таких дромонов, отправлявшихся вместе с другими судами к острову Крит, ставшему перевалочной базой пиратов в их набегах на Средиземном море. Леонтий Мануил был пылким, неопытным юношей, почти мальчишкой, который приходил в восторг при виде этих мощных морских чудовищ, способных выплевывать из своих бронзовых пастей смертоносные ядра греческого огня, испепелявшие корабли персов и сарацин. К сожалению, этой экспедиции было суждено потерпеть поражение из-за нехватки наземных снарядов. И злой рок этого неудачного военного предприятия самым зловещим образом совпал с несчастливой судьбой восторженного морячка из Гераклии.
На рассвете, в первый же день боя, пока византийские метальщики забивали стволы сифонов снарядами греческого огня для стрельбы по приближающемуся сарацинскому флоту, юный Леонтий Мануил, бросив последнюю лопату угля под кипящий котел, схватился левой рукой за трос для крепления мачты, пытаясь удержаться в равновесии на палубе. И все последующие годы память Леонтия Мануила неуклонно возвращала его к тому роковому мгновению в его жизни, когда неожиданный порыв ветра надул парус и канатом, крепящим шкот, ему оторвало кисть руки, оставив на ее месте кровоточащий обрубок. Пытаясь остановить кровь, которая била фонтаном из перерезанной вены, Леонтий Мануил плакал, как ребенок, и продолжал плакать до тех пор, пока вместе со слезами не остановилась и кровь. Леонтий Мануил возвращался домой на обращенном в бегство дромоне в отчаянно угнетенном состоянии духа. Пока его товарищ посыпал рану серным порошком, молодой моряк, бледный от потери крови и совершенно обессиленный, забыв о физической боли, погрузился в страдания еще более глубокие, понимая, что этот случай положил конец всем его надеждам и мечтам о море, которым, очевидно, не благоприятствовали звезды так же, как и сражению, проигранному у острова Крит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54