— Я не понимаю, зачем вы пытаетесь приписать мне мысли, которых у меня нет. Можно подумать, что вы хотите навязать мне еще какое-то обвинение, кроме того, кстати говоря, пока неизвестного мне, из-за которого я сижу в этой камере. Нечестный способ свершения правосудия, и, по правде говоря, я не могу вас понять. Разве мало того, что меня заключили в тюрьму как предателя? И теперь, вместо того чтобы сообщить мне причину ареста, вы морочите мне голову рассказами о причудах императора и вообще ведете себя так, будто измена — это какой-то пустяк, почти простительная шалость.
— Значит, вы признаете себя изменником?
— Напротив. Считаю это обвинение гнусной клеветой, хотя оно и высказано мне лишь в предположительной форме, чтобы несколько смягчить оскорбление.
— Выдвинутое против вас обвинение находится у моего помощника. Но не приписывайте мне власть и полномочия, которыми я не обладаю. Вы знаете, что вас заключил под стражу куропалат, разумеется, с согласия, а может быть, и по приказу самого императора, поскольку при дворе вы были облечены высшей военной властью и подчинялись только ему. В мои обязанности входит лишь допрашивать, возбуждать дело, рассматривать его в судебном порядке, а не сажать людей в тюрьму, тем более эпархов. Еще я могу по-разному вести себя с заключенными: быть с ними откровенным и доброжелательным или, наоборот, суровым, в зависимости от самого дела, но и от моего личного отношения к заключенному и даже от моего настроения и самочувствия в этот день.
— Вы сообщили мне о своих разнообразных настроениях, ло не сказали, от чего они зависят. Почему вы сначала называете меня изменником, а потом делаете вид, будто питаете ко мне дружеские чувства?
— Может быть, потому, что мне так больше нравится, или потому, что мне так удобнее, или мне кажется, что это может пойти на пользу дела. Возможно, именно таким способом я надеюсь добиться от вас правды. Но, признаюсь вам честно, еще и потому, что вы — сириец, то есть принадлежите к нации с древней культурой и цивилизацией, но строптивой и вероломной.
— У вас странные представления о культуре, и уж, во всяком случае, очень поверхностные о сирийцах. Вы не знаете окраин империи, никогда не бывали в пограничных областях, где воюют за обладание одним-единственным городом или за клочок земли, и потому употребляете слова, вроде этих ваших "строптивый» и «вероломный», которые не имеют никакого отношения ни ко мне, ни к реальной ситуации. Когда вы говорите мне, что лонгобардский епископ оскорбил императора, заявив, что козленка не готовят с чесноком, вы забываете о национальной гордости этого дипломата, который хотя бы за столом пытается утвердить независимость своей нации и заставить ценить культуру своего народа.
— Эти западные люди из Лонгобардии так грубы! Они хуже варваров, которые живут на границах с нами, хуже болгар, хуже скифов. Они даже не умеют пользоваться вилкой, а туда же, бесцеремонно критикуют византийскую кухню. Разумеется, наш император проявит снисходительность и простит это оскорбление, которое вообще-то не причинило вреда ни ему, ни империи. Но у вас другой случай. Вы прибыли из Сирии, из страны высокой культуры и благородных традиций. К сожалению, ваше происхождение не помешало вам обмануть оказанное вам доверие. И в этой подземной тюрьме, как вы знаете, хотя и делаете вид, будто не знаете, вы находитесь потому, что похитили или пытались похитить тайную формулу изготовления греческого огня, оружия, которое уже почти три века позволяет византийскому флоту удерживать господство на Средиземном море. Вот о чем мы должны говорить.
Нимий Никет пришел в ужас. Уже сам факт, что в открытую был назван греческий огонь, говорил о масштабе угрожавшей ему опасности. Он провел рукой по вспотевшему лбу, на мгновение прикрыл глаза, но тут же открыл их и буквально впился в лицо эпарха, пытаясь прочесть на нем хоть какой-то намек насчет истинного смысла предъявленного ему обвинения. Но и эпарх в свою очередь внимательно изучал лицо заключенного, пытаясь уловить его реакцию на это сообщение, не обнаруживая своей.
— Это обвинение совершенно нелепо, — сказал наконец Нимий Никет, — оно просто лишено здравого смысла и не учитывает очевидных фактов. Вы вдруг начали обращаться со мной, как с врагом, хотя до вчерашнего дня я был поставлен защищать императора и столицу от врагов и предателей. Куропалат вынудил меня ликвидировать часовых, прежде чем я смог допросить их, а потом вы приходите допрашивать меня, как будто это я виноват в том, что мне помешали провести дознание.
— Если все же допустить, что обвинение имеет какие-то основания, я не понимаю, зачем вы хотели завладеть тайной греческого огня. Может быть, для того, чтобы лучше защищать императора и Константинополь от врагов и изменников? В этом ваше оправдание?
— Издеваясь надо мной, вы удаляетесь от истины. Но, к сожалению, правда не всегда правдоподобна, как сказал какой-то философ, имени которого я сейчас не могу вспомнить.
— Факты иногда опровергают философию, по еще не было случая, чтобы философия опровергла факты.
Писарь, который до сих пор стоял неподвижно, вдруг встрепенулся и немного выдвинулся вперед так, чтобы привлечь к себе внимание эпарха, наблюдавшего за обвиняемым.
— Господин эпарх, должен ли я записать это мудрое изречение?
— Нет, я ведь не философ. В отличие от философов, чьи изречения живут на бумаге или в памяти верных учеников, судьи нуждаются не в пере, но в тюрьме, в секире, веревке или в раскаленном железе для достижения нужного эффекта.
Нимий Никет взглянул на него с опаской.
— Вы мне угрожаете?
— Это всего лишь уточнение разницы между философом и судьей, адресованное писарю, чтобы он больше не путал.
— Должен ли я зачитать пункты обвинения, господин эпарх?
— Нет, заключенный их знает.
Заключенный посмотрел на него с выражением нескрываемого удивления.
— Но ведь мне их еще не сообщили.
— И тем не менее вы их знаете.
— Я могу лишь строить предположения на основании того, что услышал от вас. Стражники куропалата, арестовавшие меня, ничего мне не сказали.
— Так я и думал. Эти евнухи умеют напустить туману.
— Полагаю, они сказали то, что нм приказал сказать куропалат или вы, то есть ничего.
— Я бы никогда не осмелился отдавать приказы стражникам куропалата, тем более евнухам.
Заключенный утвердительно кивнул головой, как бы соглашаясь с эпархом.
— Евнухи — люди недоверчивые, им повсюду мерещатся измены и заговоры.
— В данном случае евнухи просто выполняли полученный приказ. Пункты обвинения сформулировал куропалат, и они в том пергаменте, который принес с собой мой писарь. Я знаю лишь общее обвинение, но должен допросить вас, чтобы подтвердить или опровергнуть пункты обвинения, которые, как я думал, были вам уже сообщены, чтобы вы могли более аргументировано защищаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54