Вечером эпарх не без душевного трепета явился в Зал Триклиния, при входе зажег протянутую ему свечу и до глубокой ночи, не выпуская ее из рук, танцевал вместе с другими знатными гостями ритуальные танцы в честь бога Диониса, как того требовала древняя традиция, сохранившаяся и в новой христианской столице. Зимний праздник — Брумалии — отмечался не только в Большом Дворце, но и на улицах столицы, где шумное веселье сопровождалось нечестивыми песнями и лихими пьянками.
Эпарх устал, у него ныли ноги, но он танцевал допоздна, чтобы не выдать свою тревогу из-за недавней неприятности, о которой при дворе всем, конечно, было хорошо известно. Однако к великому своему ужасу он заметил, что, в отличие от прошлых лет, ни император, ни императрица ни разу за весь вечер не удостоили его взглядом. Да и другие высокопоставленные лица старались не смотреть в его сторону: иные даже прикидывались, будто вообще его не замечают, будто он стал прозрачным.
Когда эпарх возвратился в свои покои, тело у него было как чужое, он даже потрогал лицо и ноги, а сняв с себя льняную тогу, подумал, что в вышитых на груди маленьких львах, наверно, больше жизни, чем в его измученных членах. После бала он как бы превратился в призрак и все ощупывал себя до тех пор, пока сон не смежил ему веки.
На следующее утро к эпарху явился протовестиарий женской половины — евнух, известный своей необычайной жестокостью, но выглядевший до приторности любезным, и сказал, что императрица Феофано назначила ему аудиенцию в маленькой комнатке рядом с Тронным Залом, использовавшейся для приватных бесед с послами и высокопоставленными придворными. Императрица впервые выразила желание побеседовать с эпархом неофициально: это льстило его самолюбию, но и тревожило. Несколько дней тому назад он испытал странное удовлетворение, узнав, что куропалат лишен какой бы то ни было власти и влияния, хотя всю свою жизнь положил на то, чтобы повысить авторитет занимаемой им должности. Теперь же преследователь эпарха сам оказался в положении преследуемого, хотя было совершенно непонятно, чьим планам отвечали эти удивительные перемены и как отныне сложится его собственная судьба. Очевидно, во Дворце идет яростная тайная борьба, в которую хотят вовлечь и его, вовлечь вопреки его желанию, поскольку он даже не знает, кто именно ею руководит.
Все — и непонятное отношение к нему монархов, и двусмысленность поведения придворных во время Брумалии — разрешилось в помещении, куда привели его два печенега, находившиеся в подчинении у протовестиария. Они оставили эпарха одного и закрыли снаружи тяжелую бронзовую дверь. В центре комнаты на низкой скамье эпарх сразу увидел уже знакомый ему злополучный пергамент, специально открытый на том месте, где была формула, определяющая количество черного масла, канифоли, серы, селитры, глицерина и толченого угля, необходимое для изготовления смертоносных огненных ядер, которые обеспечили византийцам победы в стольких битвах.
Эпарху достаточно было одного взгляда на пергамент, чтобы сообразить: из этой западни ему уже не выбраться. Ни к чему теперь читать формулу, ибо одного лишь подозрения, что он мог это сделать, было достаточно для вынесения приговора. В первый раз он отказался читать формулу, во второй — уклонился от участия в допросе Нимия Никета, а теперь языки греческого огня настигли его в комнате для приватных аудиенций.
Услышав шум открывающейся двери и увидев входящую в комнату Феофано, он, как то предписывалось церемониалом, отвесил глубокий поклон и замер в молчании. Феофано приблизилась к пергаменту, бросив на него мимолетный взгляд, и на глазах эпарха свернула свиток.
— Итак, вас застали за чтением формулы греческого огня, которая была выкрадена из оружейной мастерской. А ведь вам известно, что это государственная тайна.
— Я не читал формулы, но прекрасно сознаю, что самого факта моего пребывания в этой комнате, вблизи развернутого свитка, достаточно, чтобы на меня пало подозрение. Ваше желание избавиться от меня очевидно, но, прежде чем будет вынесен роковой приговор, я хотел бы узнать подлинную причину, побудившую вас совершить этот шаг и избрать столь извилистые пути к своей цели.
— Вы слишком умны, — ответила императрица, — чтобы не понять, что никакой другой предлог не был бы так эффективен, как избранный мною. Вы хитры и увертливы, что неоднократно доказывали своими поступками, и потому было бы затруднительно найти другой способ поставить вас в безвыходное положение.
Да и найди мы его, вы сумели бы придумать тысячу уловок, чтобы оттянуть исполнение приговора или поставить под сомнение его обоснованность. Знакомство с формулой греческого огня — основание верное, простое и влекущее за собой неотвратимую кару.
Эпарх не знал, что возразить на столь циничное признание. Он понимал, что в данных обстоятельствах на риторику, обычно всегда так помогавшую ему, рассчитывать ле приходится. Все аргументы были бесполезны, да и вообще любые слова утрачивали смысл. Но он не мог сдержаться и продолжал:
— И все же мне остается непонятной причина, по которой именно меня выбрали в качестве жертвы. У каждого приговора есть своя явная или тайная причина, ее не может не быть.
— Вы узнали формулу греческого огня. Разве этого не достаточно?
Эпарх понял, что дальнейшая дискуссия бессмысленна, тем более что императрица уже свернула пергамент и намеревалась покинуть комнату.
— Позвольте задать последний вопрос, на него вам нетрудно будет ответить. Если судить по печатям, это не тот свиток, который меня хотели заставить развернуть в камере Hимия Никета. Выходит, из оружейной мастерской был выкраден не этот, а другой?
— Вы хитры, но теперь ваша хитрость вам уже не поможет.
В этот момент в комнату вошли два гиганта-печенега, уже получившие инструкцию относительно дальнейших действий. Внешне эпарх выглядел спокойным. Казалось, его даже не пугала мысль о том, что пришел конец не только его многотрудным делам, но и самой его жизни. Лучше умереть, чем жить, впав в немилость византийского двора. Печенеги схватили эпарха, уволокли его в темницу и сразу же обезглавили, обойдясь, по его просьбе, без позорного судилища и вынесения приговора.
Все это было проделано в глубокой тайне из боязни, как бы в столице не начались беспорядки: эпарх пользовался у народа авторитетом и уважением.
25
После долгой езды по извилистым дорогам вблизи Константинополя повозка с Львом Фокой и монахами повернула как будто назад, к столице. Молнии больше не сверкали, ночь стала непроглядной, и Лев тщетно поглядывал в оконце, прорезанное в боковом полотнище.
— Никак не пойму, куда мы теперь направляемся, — сказал он, обращаясь к монахам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54