истерзанная плоть, глаза, вылезшие из орбит, раскаленное железо, входившее в тело, шипя и потрескивая. Во Дворце был один жестокий сириец, который выкалывал глаза заключенным просто пальцем, даже не пользуясь железной ложкой. После очередного ослепления сириец с довольным видом озирался по сторонам, как будто ждал аплодисментов за свое искусство. Какой ужас и какое наслаждение, какие глубокие и сложные чувства испытывал Лев в подобных случаях!
Погруженный в свои мысли, он даже не заметил, как оказался под главной аркой, откуда уже был виден весь двор. До тушки разбившегося котенка оставалось всего лишь несколько шагов. Он огляделся по сторонам. Двор, до краев наполненный неподвижным и отупляющим полуденным зноем, был совершенно пуст и безлюден. Он подкрался к котенку, нагнулся и, пытаясь собрать его останки, погрузил руки в кровавое месиво. И вдруг Лев расплакался, как это уже случалось с ним при виде пыток. Но во время пыток он сдерживал слезы до тех пор, пока не уединялся в свои покои, подальше от любопытных глаз чиновников и вельмож. Слезы тоже доставляли ему тайное удовольствие, и, даже более того, именно слезы были высшим моментом наслаждения, когда он, закрыв глаза, представлял себе, что сам испытывает все те чудесные мучения, при которых только что присутствовал.
Теперь он спрашивал себя, куда бы закопать дохлого котенка, которого держал на вытянутых руках, чтобы не испачкать кровью одежду. Оглядевшись по сторонам, он двинулся к пышному кусту, заросли которого горели красным багрянцем посреди двора. Носком туфли куропалат раскопал маленькую ямку в мягкой, недавно разрыхленной земле, положил туда бедное растерзанное тельце и вновь забросал землей. Кровь — лучшее удобрение, сказал себе куропалат и направился к главной арке, где, вымыв окровавленные руки в маленьком фонтанчике, начал вновь подниматься по лестнице.
Как и следовало ожидать, запечатанный пергамент с секретной формулой греческого огня исчез со стола, где он его оставил. Куропалат застыл на пороге, не спуская глаз с пустого места. Он снова почувствовал приступ удушья, все поплыло у него перед глазами и как бы заволоклось туманом. Пробыв несколько мгновений в полной прострации, куропалат заставил себя сосредоточиться. Он рассудил, что похитить пергамент мог лишь тот, кто знал, что пергамент находится здесь, и опознал его по печатям. Только два человека, кроме императора, знали об этом: эпарх и писарь. Значит, похитителем мог быть только эпарх или его посланец, так как писарь уже сидел в тюрьме. Этот ловкий ход, который Лев без колебаний приписал эпарху, мог иметь две цели: во-первых, удостовериться, что после несостоявшегося допроса пергамент был все еще запечатан, и, во-вторых, поставить в очень трудное положение потерпевшего, то есть того, кто позволил украсть у себя секретный документ. Куропалат размышлял, стоит ли ему заявить о пропаже, обвинив в ней своего противника, который ухитрился вернуть ему пергамент нераспечатанным. Но кому об этом заявить? Эпарх все еще оставался верховным судьей, и любое заявление подобного рода должно было лечь к нему на стол. Значит, он мог обратиться только к императору. Но эпарх, разумеется, и под пыткой отрицал бы факт кражи. А как поступит Никифор со своим братом, который, получив в свое распоряжение сверхсекретный документ, содержащий главную военную тайну империи, потерял его в тот же день? Конечно, в этом случае настоящим виновником в глазах императора станет именно он, Лев, его брат и доверенное лицо. А Никифор Фока был не из тех людей, которые поддаются родственным чувствам. Если бы он решил, что Лев заслуживает смертной казни, то без колебаний отдал бы его в руки закона, как всякого другого. И кроме того, как теперь вспомнил куропалат, во время их последней беседы, сразу после убийства оружейного мастера и похищения пергамента, Никифор откровенно его предупредил, что, если он будет виноват, положение брата императора не спасет его от смертной казни.
Куропалат не знал, что ему делать. Рассказать обо всем императору? Но как заставить его поверить в историю с котенком, такую странную и по сути постыдную. Иметь на руках документ особой секретности и оставить его без присмотра из-за какого-то дохлого котенка во дворе — в этот факт было трудно поверить, но еще труднее было о нем рассказать. Если император не поверит в кражу документа, то подумает, что сам куропалат и завладел секретной формулой. В любом случае он знал, что Никифор его не простит.
Они как будто поменялись местами с эпархом. Давно ли его противник стоял здесь перед ним, бледный и дрожащий, сумевший избежать смерти, но не бесчестия. Теперь ему предстояли беспокойные дни и бессонные ночи из-за этого его нелепого влечения к крови. Как ему вести себя с эпархом, что ему говорить? И эпарх ли украл у него пергамент? Почему он в этом так уверен? Если Лев решит вновь встретиться с эпархом, следует ли ему сообщить о пропаже или сделать вид, будто ничего не произошло?
18
Эпарх был искренне удивлен, когда первый секретарь суда доложил ему о визите куропалата. Он принял его в своем кабинете с почтительностью, полагавшейся сановнику, который более других придворных был приближен к особе императора. С учтивым поклоном он пригласил его занять место в кресле перед окном, из которого открывался вид на Босфор. Это было почетное место, предназначавшееся для посетителей высокого ранга, но он никак не думал, что куропалат захочет принять приглашение. Его визит уже сам по себе был неожиданным, но сидеть в покоях эпарха было бы со стороны куропалата проявлением благосклонности, никак не вязавшейся с обстоятельствами их предыдущей беседы. И вот теперь эпарх с удивлением наблюдал, как его гость уселся в кресло, украшенное золотыми гвоздиками, и любуется великолепной панорамой, открывавшейся из окна.
— Теперь я понимаю, — сказал куропалат, — почему вы выбрали эти покои, хотя вам предлагали более просторные. Пожалуй, это один из самых красивых видов во Дворце Дафни.
— Я приберегаю его для высоких гостей, почтивших меня своим визитом, но когда я остаюсь один, то и сам с удовольствием работаю у окна. Всякий раз, как я поднимаю глаза, море успокаивает меня и отвлекает от неприятных мыслей. Мне всегда казалось, что море, такое величественно-спокойное и лучезарное, каким оно видится из этого окна в час захода солнца, возвышает душу. Теперь, вместе с должностью, от которой я уже отказался, мне придется лишиться и этого удовольствия, о чем я искренне сожалею.
— Возможно, вам придется лишиться и многого другого. Эпарх не ответил на эту угрозу, подтверждавшую самые худшие его опасения. И кроме того, он никак не мог понять, зачем куропалату понадобилось снова с ним встречаться, да еще так скоро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Погруженный в свои мысли, он даже не заметил, как оказался под главной аркой, откуда уже был виден весь двор. До тушки разбившегося котенка оставалось всего лишь несколько шагов. Он огляделся по сторонам. Двор, до краев наполненный неподвижным и отупляющим полуденным зноем, был совершенно пуст и безлюден. Он подкрался к котенку, нагнулся и, пытаясь собрать его останки, погрузил руки в кровавое месиво. И вдруг Лев расплакался, как это уже случалось с ним при виде пыток. Но во время пыток он сдерживал слезы до тех пор, пока не уединялся в свои покои, подальше от любопытных глаз чиновников и вельмож. Слезы тоже доставляли ему тайное удовольствие, и, даже более того, именно слезы были высшим моментом наслаждения, когда он, закрыв глаза, представлял себе, что сам испытывает все те чудесные мучения, при которых только что присутствовал.
Теперь он спрашивал себя, куда бы закопать дохлого котенка, которого держал на вытянутых руках, чтобы не испачкать кровью одежду. Оглядевшись по сторонам, он двинулся к пышному кусту, заросли которого горели красным багрянцем посреди двора. Носком туфли куропалат раскопал маленькую ямку в мягкой, недавно разрыхленной земле, положил туда бедное растерзанное тельце и вновь забросал землей. Кровь — лучшее удобрение, сказал себе куропалат и направился к главной арке, где, вымыв окровавленные руки в маленьком фонтанчике, начал вновь подниматься по лестнице.
Как и следовало ожидать, запечатанный пергамент с секретной формулой греческого огня исчез со стола, где он его оставил. Куропалат застыл на пороге, не спуская глаз с пустого места. Он снова почувствовал приступ удушья, все поплыло у него перед глазами и как бы заволоклось туманом. Пробыв несколько мгновений в полной прострации, куропалат заставил себя сосредоточиться. Он рассудил, что похитить пергамент мог лишь тот, кто знал, что пергамент находится здесь, и опознал его по печатям. Только два человека, кроме императора, знали об этом: эпарх и писарь. Значит, похитителем мог быть только эпарх или его посланец, так как писарь уже сидел в тюрьме. Этот ловкий ход, который Лев без колебаний приписал эпарху, мог иметь две цели: во-первых, удостовериться, что после несостоявшегося допроса пергамент был все еще запечатан, и, во-вторых, поставить в очень трудное положение потерпевшего, то есть того, кто позволил украсть у себя секретный документ. Куропалат размышлял, стоит ли ему заявить о пропаже, обвинив в ней своего противника, который ухитрился вернуть ему пергамент нераспечатанным. Но кому об этом заявить? Эпарх все еще оставался верховным судьей, и любое заявление подобного рода должно было лечь к нему на стол. Значит, он мог обратиться только к императору. Но эпарх, разумеется, и под пыткой отрицал бы факт кражи. А как поступит Никифор со своим братом, который, получив в свое распоряжение сверхсекретный документ, содержащий главную военную тайну империи, потерял его в тот же день? Конечно, в этом случае настоящим виновником в глазах императора станет именно он, Лев, его брат и доверенное лицо. А Никифор Фока был не из тех людей, которые поддаются родственным чувствам. Если бы он решил, что Лев заслуживает смертной казни, то без колебаний отдал бы его в руки закона, как всякого другого. И кроме того, как теперь вспомнил куропалат, во время их последней беседы, сразу после убийства оружейного мастера и похищения пергамента, Никифор откровенно его предупредил, что, если он будет виноват, положение брата императора не спасет его от смертной казни.
Куропалат не знал, что ему делать. Рассказать обо всем императору? Но как заставить его поверить в историю с котенком, такую странную и по сути постыдную. Иметь на руках документ особой секретности и оставить его без присмотра из-за какого-то дохлого котенка во дворе — в этот факт было трудно поверить, но еще труднее было о нем рассказать. Если император не поверит в кражу документа, то подумает, что сам куропалат и завладел секретной формулой. В любом случае он знал, что Никифор его не простит.
Они как будто поменялись местами с эпархом. Давно ли его противник стоял здесь перед ним, бледный и дрожащий, сумевший избежать смерти, но не бесчестия. Теперь ему предстояли беспокойные дни и бессонные ночи из-за этого его нелепого влечения к крови. Как ему вести себя с эпархом, что ему говорить? И эпарх ли украл у него пергамент? Почему он в этом так уверен? Если Лев решит вновь встретиться с эпархом, следует ли ему сообщить о пропаже или сделать вид, будто ничего не произошло?
18
Эпарх был искренне удивлен, когда первый секретарь суда доложил ему о визите куропалата. Он принял его в своем кабинете с почтительностью, полагавшейся сановнику, который более других придворных был приближен к особе императора. С учтивым поклоном он пригласил его занять место в кресле перед окном, из которого открывался вид на Босфор. Это было почетное место, предназначавшееся для посетителей высокого ранга, но он никак не думал, что куропалат захочет принять приглашение. Его визит уже сам по себе был неожиданным, но сидеть в покоях эпарха было бы со стороны куропалата проявлением благосклонности, никак не вязавшейся с обстоятельствами их предыдущей беседы. И вот теперь эпарх с удивлением наблюдал, как его гость уселся в кресло, украшенное золотыми гвоздиками, и любуется великолепной панорамой, открывавшейся из окна.
— Теперь я понимаю, — сказал куропалат, — почему вы выбрали эти покои, хотя вам предлагали более просторные. Пожалуй, это один из самых красивых видов во Дворце Дафни.
— Я приберегаю его для высоких гостей, почтивших меня своим визитом, но когда я остаюсь один, то и сам с удовольствием работаю у окна. Всякий раз, как я поднимаю глаза, море успокаивает меня и отвлекает от неприятных мыслей. Мне всегда казалось, что море, такое величественно-спокойное и лучезарное, каким оно видится из этого окна в час захода солнца, возвышает душу. Теперь, вместе с должностью, от которой я уже отказался, мне придется лишиться и этого удовольствия, о чем я искренне сожалею.
— Возможно, вам придется лишиться и многого другого. Эпарх не ответил на эту угрозу, подтверждавшую самые худшие его опасения. И кроме того, он никак не мог понять, зачем куропалату понадобилось снова с ним встречаться, да еще так скоро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54