Не всем же в отличие от тебя обладать такой нечеловеческой энергией. Кроме того, мне уже пятьдесят семь.
– Святой Боже! – воскликнул он. – Так-так, значит, выходит, что мне уже восемьдесят девять? Как же летит время!
Джереми уже сморщился как орех, но по-прежнему оставался резвым и жизнерадостным.
– Как бы то ни было, – чирикал он, – твой вид мне не нравится. Почему бы тебе не навестить врача, раз уж ты приехала в Лондон? Отличная возможность.
«Что ж, от меня и впрямь не убудет», – подумала я и пошла к врачу. Он оказался серьезным и несколько надменным молодым человеком, который чем-то напомнил мне Неда Морисона, правда, без присущего тому обаяния. Однако руки доктора, исследовавшие меня, были мягкими и осторожными. Я рассказала ему о своем самочувствии, и, закончив осмотр, он посмотрел на меня мрачно и внимательно.
– Есть ли у вас семья, мэм?
Я ответила утвердительно.
– В таком случае мне хотелось бы поговорить с вашим сыном.
Не сводя с него пристального взгляда, я произнесла:
– Все, что вы собираетесь сказать ему, я бы сначала хотела услышать сама.
– Мой прогноз крайне неутешителен, мэм, – с сомнением в голосе ответил он. – Вы уверены, что хотите услышать его от меня?
– А от кого же еще я могу его услышать?
– Ну что ж… – все еще колебался он. – По моему мнению, мэм, все симптомы указывают на то, что у вас злокачественная опухоль. Я полагаю, она возникла в матке, а теперь уже распространилась далеко за ее пределы.
– Вы хотите сказать, что я должна умереть? – спросила я, чувствуя, как в мое сердце вползает холод.
– Боюсь, что да, мэм, – покорно ответил он. – Мы бессильны и можем разве что немного облегчить боли.
– Сколько мне осталось жить? – спросила я одеревеневшими губами.
– Трудно сказать, – пожал он плечами. – Многое зависит от того, с какой скоростью растет опухоль, и от ресурсов вашего организма. Может быть, всего один год, а может, целых пять. В данном случае я осмелился бы предположить, что вам остается примерно года два, но я могу и ошибаться. Вам, бесспорно, следовало бы выслушать и мнение других врачей.
Поблагодарив доктора, я вернулась к Джереми, рассказала ему всю правду и спросила, что, по его мнению, мне следует делать. Некоторое время он молча сидел с лицом, искаженным болью, а потом, словно очнувшись, сказал:
– На твоем месте я сообщил бы об этом только Артуру. Он унаследовал от отца умение держать себя в руках и не поддаваться эмоциям. Другим я постарался бы ничего не говорить как можно дольше. Марта слишком стара, чтобы вынести такой удар, а Каролине незнакомо чувство сострадания. Что же касается всех остальных, то их это вообще не касается.
Помолчав еще немного, он осторожно спросил:
– Ты жалеешь, что это наконец пришло, дорогая? Паники, охватившей меня поначалу, уже не было, и, немного подумав, я поняла: ждать мне теперь осталось совсем недолго.
– Наверное, я боюсь, – медленно ответила я, – но не жалею. И ты меня тоже не жалей.
– О-о, мы с тобой еще тряхнем стариной! – воскликнул Джереми с деланной веселостью, но мы оба знали, что он лжет.
– Когда подойдет срок, тебе нужно будет кое-что сделать, – серьезно сказала я. – Ты приедешь ко мне, когда я пошлю за тобой? Ведь, возможно, сама я уже буду не в силах до тебя добраться, а у меня есть кое-какие бумаги, которые я могу доверить только тебе.
– Если это будет в человеческих силах, я приеду, – тихо ответил он.
Я вернулась в Спейхауз и, следуя совету Джереми, никому ничего не сказала, за исключением Артура. Он воспринял эту весть так же выдержанно, как это сделал бы его отец, и точно так же отказывался верить приговору до тех пор, пока еще трое врачей не подтвердили правильность первоначального диагноза. Хороший сын, он делал все, что было в его силах, пытаясь утешить меня. Видя, что от этого ему самому становится легче, я не препятствовала и не стала объяснять, что на самом деле не нуждаюсь в утешении.
Стараясь отвлечь меня от грустных мыслей, он даже предложил вместе совершить путешествие по Бельгии, о котором я мечтала уже давно. Было интересно увидеть великое поле битвы при Ватерлоо, но мне оно показалось обычной деревенской местностью, которая когда-то была ненадолго разбужена ото сна громом пушек.
Там ничего не было от Дэвида, хотя его тело и покоилось где-то неподалеку. Дэвид остался в полях и лесах Спейхауза, на Уорик-террас, возможно, даже в маленьком коттедже в Рэе. Но здесь, в этих чужеземных полях, его не было. Впрочем, думаю, Артур так и не понял, почему я не захотела взглянуть на могилу Дэвида.
Мы вернулись, и я делала все, чтобы Марта и остальные как можно дольше не замечали нараставшую во мне боль. Марта, которая была уже очень стара – даже старше Джереми, – за прошедшие годы усохла и телом, и умом, став больше походить на обычных людей. Временами она становилась сварливой, и я не завидовала слугам, которым приходилось испытывать на себе ее все еще железную руку.
Когда уже стало невозможно скрывать от нее правду, нам с Джереми пришлось убедиться, что мы ошибались в наших предположениях на ее счет. Мы были удивлены тем, как стойко встретила Марта страшную весть – так же стойко, как встречала она их всегда. Ее видимое безразличие задело Артура, и в несколько резкой форме он начал пенять ей за «безжалостное» отношение ко мне.
– А о чем тут жалеть! – прокаркала она в ответ. – Время сожалений давно прошло.
Как всегда, она понимала меня слишком хорошо.
С начала этого года терзающая меня боль заметно усилилась. Она появляется постепенно в нижней части тела, с левой стороны, и растет до тех пор, пока не превращается в огненный шар, раздирающий меня на куски. Наверное, то же самое почувствовал Дэвид в момент гибели. Но вследствие его праведности он испытал эту муку лишь на мгновение и тут же освободился от нее. Я же слишком много грешила в своей жизни и теперь должна была сполна расплатиться за это. Поэтому боль возвращается ко мне снова и снова, оставляя меня опустошенной, в страшном ожидании нового приступа.
В перерывах между этими страданиями я и попыталась подвести итог своей жизни. Обитатели Оксфордшира, считающие меня дважды овдовевшей женщиной гранитной добропорядочности, были бы более чем удивлены, если бы смогли ознакомиться с результатами моих подсчетов. Каков же итог? Шестнадцать лет вакуума, четырнадцать лет полужизни, семь лет, пять месяцев и одна неделя полного счастья, двадцать два года ожидания и оберегания детей. Странная бухгалтерия, но такой ее сделали мы с моей судьбой, так что на цифры эти мне пенять не приходится.
Теперь боль становится все более невыносимой и приходит все чаще, а светлые промежутки становятся все короче. Я знаю, что скоро боль вернется и будет расти до тех пор, пока мои чувства, мой рассудок, мое сердце не сгорят в ее последнем костре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
– Святой Боже! – воскликнул он. – Так-так, значит, выходит, что мне уже восемьдесят девять? Как же летит время!
Джереми уже сморщился как орех, но по-прежнему оставался резвым и жизнерадостным.
– Как бы то ни было, – чирикал он, – твой вид мне не нравится. Почему бы тебе не навестить врача, раз уж ты приехала в Лондон? Отличная возможность.
«Что ж, от меня и впрямь не убудет», – подумала я и пошла к врачу. Он оказался серьезным и несколько надменным молодым человеком, который чем-то напомнил мне Неда Морисона, правда, без присущего тому обаяния. Однако руки доктора, исследовавшие меня, были мягкими и осторожными. Я рассказала ему о своем самочувствии, и, закончив осмотр, он посмотрел на меня мрачно и внимательно.
– Есть ли у вас семья, мэм?
Я ответила утвердительно.
– В таком случае мне хотелось бы поговорить с вашим сыном.
Не сводя с него пристального взгляда, я произнесла:
– Все, что вы собираетесь сказать ему, я бы сначала хотела услышать сама.
– Мой прогноз крайне неутешителен, мэм, – с сомнением в голосе ответил он. – Вы уверены, что хотите услышать его от меня?
– А от кого же еще я могу его услышать?
– Ну что ж… – все еще колебался он. – По моему мнению, мэм, все симптомы указывают на то, что у вас злокачественная опухоль. Я полагаю, она возникла в матке, а теперь уже распространилась далеко за ее пределы.
– Вы хотите сказать, что я должна умереть? – спросила я, чувствуя, как в мое сердце вползает холод.
– Боюсь, что да, мэм, – покорно ответил он. – Мы бессильны и можем разве что немного облегчить боли.
– Сколько мне осталось жить? – спросила я одеревеневшими губами.
– Трудно сказать, – пожал он плечами. – Многое зависит от того, с какой скоростью растет опухоль, и от ресурсов вашего организма. Может быть, всего один год, а может, целых пять. В данном случае я осмелился бы предположить, что вам остается примерно года два, но я могу и ошибаться. Вам, бесспорно, следовало бы выслушать и мнение других врачей.
Поблагодарив доктора, я вернулась к Джереми, рассказала ему всю правду и спросила, что, по его мнению, мне следует делать. Некоторое время он молча сидел с лицом, искаженным болью, а потом, словно очнувшись, сказал:
– На твоем месте я сообщил бы об этом только Артуру. Он унаследовал от отца умение держать себя в руках и не поддаваться эмоциям. Другим я постарался бы ничего не говорить как можно дольше. Марта слишком стара, чтобы вынести такой удар, а Каролине незнакомо чувство сострадания. Что же касается всех остальных, то их это вообще не касается.
Помолчав еще немного, он осторожно спросил:
– Ты жалеешь, что это наконец пришло, дорогая? Паники, охватившей меня поначалу, уже не было, и, немного подумав, я поняла: ждать мне теперь осталось совсем недолго.
– Наверное, я боюсь, – медленно ответила я, – но не жалею. И ты меня тоже не жалей.
– О-о, мы с тобой еще тряхнем стариной! – воскликнул Джереми с деланной веселостью, но мы оба знали, что он лжет.
– Когда подойдет срок, тебе нужно будет кое-что сделать, – серьезно сказала я. – Ты приедешь ко мне, когда я пошлю за тобой? Ведь, возможно, сама я уже буду не в силах до тебя добраться, а у меня есть кое-какие бумаги, которые я могу доверить только тебе.
– Если это будет в человеческих силах, я приеду, – тихо ответил он.
Я вернулась в Спейхауз и, следуя совету Джереми, никому ничего не сказала, за исключением Артура. Он воспринял эту весть так же выдержанно, как это сделал бы его отец, и точно так же отказывался верить приговору до тех пор, пока еще трое врачей не подтвердили правильность первоначального диагноза. Хороший сын, он делал все, что было в его силах, пытаясь утешить меня. Видя, что от этого ему самому становится легче, я не препятствовала и не стала объяснять, что на самом деле не нуждаюсь в утешении.
Стараясь отвлечь меня от грустных мыслей, он даже предложил вместе совершить путешествие по Бельгии, о котором я мечтала уже давно. Было интересно увидеть великое поле битвы при Ватерлоо, но мне оно показалось обычной деревенской местностью, которая когда-то была ненадолго разбужена ото сна громом пушек.
Там ничего не было от Дэвида, хотя его тело и покоилось где-то неподалеку. Дэвид остался в полях и лесах Спейхауза, на Уорик-террас, возможно, даже в маленьком коттедже в Рэе. Но здесь, в этих чужеземных полях, его не было. Впрочем, думаю, Артур так и не понял, почему я не захотела взглянуть на могилу Дэвида.
Мы вернулись, и я делала все, чтобы Марта и остальные как можно дольше не замечали нараставшую во мне боль. Марта, которая была уже очень стара – даже старше Джереми, – за прошедшие годы усохла и телом, и умом, став больше походить на обычных людей. Временами она становилась сварливой, и я не завидовала слугам, которым приходилось испытывать на себе ее все еще железную руку.
Когда уже стало невозможно скрывать от нее правду, нам с Джереми пришлось убедиться, что мы ошибались в наших предположениях на ее счет. Мы были удивлены тем, как стойко встретила Марта страшную весть – так же стойко, как встречала она их всегда. Ее видимое безразличие задело Артура, и в несколько резкой форме он начал пенять ей за «безжалостное» отношение ко мне.
– А о чем тут жалеть! – прокаркала она в ответ. – Время сожалений давно прошло.
Как всегда, она понимала меня слишком хорошо.
С начала этого года терзающая меня боль заметно усилилась. Она появляется постепенно в нижней части тела, с левой стороны, и растет до тех пор, пока не превращается в огненный шар, раздирающий меня на куски. Наверное, то же самое почувствовал Дэвид в момент гибели. Но вследствие его праведности он испытал эту муку лишь на мгновение и тут же освободился от нее. Я же слишком много грешила в своей жизни и теперь должна была сполна расплатиться за это. Поэтому боль возвращается ко мне снова и снова, оставляя меня опустошенной, в страшном ожидании нового приступа.
В перерывах между этими страданиями я и попыталась подвести итог своей жизни. Обитатели Оксфордшира, считающие меня дважды овдовевшей женщиной гранитной добропорядочности, были бы более чем удивлены, если бы смогли ознакомиться с результатами моих подсчетов. Каков же итог? Шестнадцать лет вакуума, четырнадцать лет полужизни, семь лет, пять месяцев и одна неделя полного счастья, двадцать два года ожидания и оберегания детей. Странная бухгалтерия, но такой ее сделали мы с моей судьбой, так что на цифры эти мне пенять не приходится.
Теперь боль становится все более невыносимой и приходит все чаще, а светлые промежутки становятся все короче. Я знаю, что скоро боль вернется и будет расти до тех пор, пока мои чувства, мой рассудок, мое сердце не сгорят в ее последнем костре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105