Они перенесли Mинка на стол и привычными быстрыми движениями ловко сорвали с него одежду.
– Реальные доходы с учетом инфляции, – сказал он.
Переговариваясь по-немецки, вошли другие монахини, энергичные старушки. Принесли капельницы, прикатили тележки с блестящими инструментами. Первая монахиня подошла к Минку и взяла из его руки пистолет. Я смотрел, как она бросает его в ящик стола, где уже лежало с десяток других пистолетов и с полдюжины ножей. На стене висела картина: Джек Кеннеди и Папа Иоанн XXIII держатся за руки в раю. В раю было довольно облачно.
Вошел врач – пожилой человек в поношенном костюме с жилетом. Поговорил по-немецки с монахинями и осмотрел Минка, уже частично накрытого простынями.
– Никто не знает, почему морские птицы прилетают в Сан-Мигель, – сказал Вилли.
Он уже начинал мне нравиться. Первая монахиня отвела меня в палату и принялась обрабатывать рану. Я хотел было поведать ей свою версию событий, но она не проявила интереса. Я сказал, что это старый пистолет со слабыми пулями.
– В этой стране кругом насилие.
– Вы давно живете в Немецком квартале? – спросил я.
– Мы последние из немцев.
– А кто теперь здесь живет, большей частью?
– Большей частью – никто, – сказала она.
Мимо прошли другие монахини – с крупными четками на поясах. Вид этих женщин немного развеселил меня: именно такая однотипная внешность вызывает у людей улыбку в аэропортах.
Я спросил у своей монахини, как ее зовут. Сестра Герман-Мари. Я сказал, что немного знаю немецкий, – пытался так снискать ее расположение, как всегда поступал, общаясь с медицинским персоналом любого уровня, по крайней мере на ранних стадиях, пока собственные страх и подозрительность не лишали меня всякой надежды на успешность маневра.
– Гут, бессер, бест, – сказал я.
На ее изрытом морщинами лице появилась улыбка. Я похвастался умением считать, показал на некоторые предметы и сказал, как они называются. Монахиня довольно кивала, промывая мне рану и перевязывая запястье стерильным бинтом. Сказала, что шину накладывать не нужно, а доктор выпишет рецепт на антибиотики. Мы вместе сосчитали до десяти.
Появились еще две монахини, дряхлые, худые и морщинистые. Моя монахиня что-то сказала им, и вскоре мы, все вчетвером, повели приятный разговор, скорее напоминающий детскую игру. Мы перечисляли цвета, предметы одежды, части тела. В компании этих говорящих по-немецки старух я чувствовал куда непринужденнее, чем среди гитлероведов. Быть может, перечисление названий – занятие настолько невинное, что оно угодно Богу?
Сестра Герман-Мари в последний раз проверила, хорошо ли наложена повязка. Я сидел лицом к изображению Кеннеди и Папы Римского в раю. Втайне я восхищался этой картиной. Она поднимала настроение, помогала воспрянуть духом. Президент и после смерти бодр. Папа так и лучится добродушием. А вдруг все это правда? Вдруг они действительно встретились где-нибудь в заранее назначенном месте, на фоне пушистых кучевых облаков, – встретились и пожали друг другу руки? Вдруг все мы встретимся, словно в какой-нибудь эпической поэме о меняющих облик богах и простых смертных, встретимся на небесах, окрепшие и просветленные?
Я спросил у своей монахини:
– Каково в наши дни мнение Церкви о рае? Тот ли это рай, как здесь, на небесах?
Она обернулась и взглянула на картину.
– Вы что, за дурочек нас держите?
Столь резкий ответ меня удивил.
– Тогда что же такое рай, по мнению Церкви, если не обиталище Бога, ангелов и душ тех, кто спасен?
– Спасен? Что значит спасен? Только круглый дурак придет сюда болтать об ангелах. Покажите-ка мне ангела. Сделайте милость. Я хочу посмотреть.
– Но вы же монахиня. А монахини во все это верят. Когда мы видим монахиню, у нас поднимается настроение. Забавно и приятно вспомнить о том, что кто-то еще верит в ангелов, в святых, во все эти предания.
– Неужели вы во все это верите, дурья голова?
– Не важно, во что я верю. Главное – во что верите вы.
– Это правда, – сказала она. – Неверующим нужны верующие. Им ужасно хочется, чтобы кто-то верил. Но покажите мне святого. Дайте хоть один волосок с тела святого.
Она наклонилась ко мне – каменное лицо, обрамленное черным покрывалом. Мне стало немного не по себе.
– Мы здесь для того, чтобы заботиться о больных и раненых. И только. А если хотите поболтать о рае, лучше найдите другое место.
– Другие монахини ходят в платьях, – рассудительно сказал я. – А вы здесь по-прежнему носите старую форму. Рясу, покрывало, старомодные башмаки. Вы должны верить в древние предания. В привычные рай и ад, в католическую мессу. В то, что Папа Римский непогрешим, а Бог создал мир за шесть дней. В великие древние догматы. В то, что ад – это пылающие озера, крылатые демоны.
– Неужели непременно надо приходить сюда с улицы, истекая кровью, и рассказывать мне о сотворении мира за шесть дней?
– На седьмой Он отдыхал.
– Неужели непременно надо болтать об ангелах? Здесь?
– Конечно здесь. Где же еще?
Озадаченный, обескураженный, я чуть не сорвался на крик.
– А почему не о воинствах небесных, что пойдут в бой, когда наступит конец света?
– Почему бы и нет? Зачем же вы тогда стали монахиней? Зачем у вас висит эта картина?
– Это для других. Не для нас.
– Но это же курам на смех! Что еще за другие?
– Все остальные. Все, кто всю жизнь верит, будто по-прежнему верим мы. Наша главная обязанность – верить в то, чего больше никто не принимает всерьез. Если полностью отказаться от подобных верований, род человеческий погибнет. Вот зачем нужны мы. Ничтожное меньшинство. Чтобы олицетворять привычные вещи, старые догмы. Веру в дьявола, ангелов, рай, ад. Весь мир рухнет, если мы перестанем притворяться, будто во все это верим.
– Притворяться?
– Конечно притворяться. Вы что, за дурочек нас принимаете? Убирайтесь отсюда.
– Вы не верите в рай? Вы – монахиня?
– Если не верите вы, с какой стати должна верить я?
– Если бы верили вы, может, и я бы поверил.
– Если бы верила я, вам бы не пришлось.
– Вся эта путаница мыслей, привычные причуды и выверты, – сказал я. – Вера, религия, вечная жизнь. Великие заблуждения, издревле свойственные человеку. Вы хотите сказать, что не принимаете их всерьез? Ваше самопожертвование – это лишь притворство?
– Наше притворство – настоящее самопожертвование. Кто-то должен делать вид, что верит. Даже исповедуй мы истинную веру, истинную религию, наша жизнь отнюдь не была бы глубже и осмысленнее. Мир утрачивает веру, и потому именно сейчас людям очень нужно, чтобы верил хоть кто-нибудь. Мужчины с безумным взором, живущие в пещерах. Монахини в черных одеяниях. Монахи, давшие обет молчания. Верить вынуждены мы. Глупцы, дети. А те, кто отказался от веры, просто не могут не верить в нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
– Реальные доходы с учетом инфляции, – сказал он.
Переговариваясь по-немецки, вошли другие монахини, энергичные старушки. Принесли капельницы, прикатили тележки с блестящими инструментами. Первая монахиня подошла к Минку и взяла из его руки пистолет. Я смотрел, как она бросает его в ящик стола, где уже лежало с десяток других пистолетов и с полдюжины ножей. На стене висела картина: Джек Кеннеди и Папа Иоанн XXIII держатся за руки в раю. В раю было довольно облачно.
Вошел врач – пожилой человек в поношенном костюме с жилетом. Поговорил по-немецки с монахинями и осмотрел Минка, уже частично накрытого простынями.
– Никто не знает, почему морские птицы прилетают в Сан-Мигель, – сказал Вилли.
Он уже начинал мне нравиться. Первая монахиня отвела меня в палату и принялась обрабатывать рану. Я хотел было поведать ей свою версию событий, но она не проявила интереса. Я сказал, что это старый пистолет со слабыми пулями.
– В этой стране кругом насилие.
– Вы давно живете в Немецком квартале? – спросил я.
– Мы последние из немцев.
– А кто теперь здесь живет, большей частью?
– Большей частью – никто, – сказала она.
Мимо прошли другие монахини – с крупными четками на поясах. Вид этих женщин немного развеселил меня: именно такая однотипная внешность вызывает у людей улыбку в аэропортах.
Я спросил у своей монахини, как ее зовут. Сестра Герман-Мари. Я сказал, что немного знаю немецкий, – пытался так снискать ее расположение, как всегда поступал, общаясь с медицинским персоналом любого уровня, по крайней мере на ранних стадиях, пока собственные страх и подозрительность не лишали меня всякой надежды на успешность маневра.
– Гут, бессер, бест, – сказал я.
На ее изрытом морщинами лице появилась улыбка. Я похвастался умением считать, показал на некоторые предметы и сказал, как они называются. Монахиня довольно кивала, промывая мне рану и перевязывая запястье стерильным бинтом. Сказала, что шину накладывать не нужно, а доктор выпишет рецепт на антибиотики. Мы вместе сосчитали до десяти.
Появились еще две монахини, дряхлые, худые и морщинистые. Моя монахиня что-то сказала им, и вскоре мы, все вчетвером, повели приятный разговор, скорее напоминающий детскую игру. Мы перечисляли цвета, предметы одежды, части тела. В компании этих говорящих по-немецки старух я чувствовал куда непринужденнее, чем среди гитлероведов. Быть может, перечисление названий – занятие настолько невинное, что оно угодно Богу?
Сестра Герман-Мари в последний раз проверила, хорошо ли наложена повязка. Я сидел лицом к изображению Кеннеди и Папы Римского в раю. Втайне я восхищался этой картиной. Она поднимала настроение, помогала воспрянуть духом. Президент и после смерти бодр. Папа так и лучится добродушием. А вдруг все это правда? Вдруг они действительно встретились где-нибудь в заранее назначенном месте, на фоне пушистых кучевых облаков, – встретились и пожали друг другу руки? Вдруг все мы встретимся, словно в какой-нибудь эпической поэме о меняющих облик богах и простых смертных, встретимся на небесах, окрепшие и просветленные?
Я спросил у своей монахини:
– Каково в наши дни мнение Церкви о рае? Тот ли это рай, как здесь, на небесах?
Она обернулась и взглянула на картину.
– Вы что, за дурочек нас держите?
Столь резкий ответ меня удивил.
– Тогда что же такое рай, по мнению Церкви, если не обиталище Бога, ангелов и душ тех, кто спасен?
– Спасен? Что значит спасен? Только круглый дурак придет сюда болтать об ангелах. Покажите-ка мне ангела. Сделайте милость. Я хочу посмотреть.
– Но вы же монахиня. А монахини во все это верят. Когда мы видим монахиню, у нас поднимается настроение. Забавно и приятно вспомнить о том, что кто-то еще верит в ангелов, в святых, во все эти предания.
– Неужели вы во все это верите, дурья голова?
– Не важно, во что я верю. Главное – во что верите вы.
– Это правда, – сказала она. – Неверующим нужны верующие. Им ужасно хочется, чтобы кто-то верил. Но покажите мне святого. Дайте хоть один волосок с тела святого.
Она наклонилась ко мне – каменное лицо, обрамленное черным покрывалом. Мне стало немного не по себе.
– Мы здесь для того, чтобы заботиться о больных и раненых. И только. А если хотите поболтать о рае, лучше найдите другое место.
– Другие монахини ходят в платьях, – рассудительно сказал я. – А вы здесь по-прежнему носите старую форму. Рясу, покрывало, старомодные башмаки. Вы должны верить в древние предания. В привычные рай и ад, в католическую мессу. В то, что Папа Римский непогрешим, а Бог создал мир за шесть дней. В великие древние догматы. В то, что ад – это пылающие озера, крылатые демоны.
– Неужели непременно надо приходить сюда с улицы, истекая кровью, и рассказывать мне о сотворении мира за шесть дней?
– На седьмой Он отдыхал.
– Неужели непременно надо болтать об ангелах? Здесь?
– Конечно здесь. Где же еще?
Озадаченный, обескураженный, я чуть не сорвался на крик.
– А почему не о воинствах небесных, что пойдут в бой, когда наступит конец света?
– Почему бы и нет? Зачем же вы тогда стали монахиней? Зачем у вас висит эта картина?
– Это для других. Не для нас.
– Но это же курам на смех! Что еще за другие?
– Все остальные. Все, кто всю жизнь верит, будто по-прежнему верим мы. Наша главная обязанность – верить в то, чего больше никто не принимает всерьез. Если полностью отказаться от подобных верований, род человеческий погибнет. Вот зачем нужны мы. Ничтожное меньшинство. Чтобы олицетворять привычные вещи, старые догмы. Веру в дьявола, ангелов, рай, ад. Весь мир рухнет, если мы перестанем притворяться, будто во все это верим.
– Притворяться?
– Конечно притворяться. Вы что, за дурочек нас принимаете? Убирайтесь отсюда.
– Вы не верите в рай? Вы – монахиня?
– Если не верите вы, с какой стати должна верить я?
– Если бы верили вы, может, и я бы поверил.
– Если бы верила я, вам бы не пришлось.
– Вся эта путаница мыслей, привычные причуды и выверты, – сказал я. – Вера, религия, вечная жизнь. Великие заблуждения, издревле свойственные человеку. Вы хотите сказать, что не принимаете их всерьез? Ваше самопожертвование – это лишь притворство?
– Наше притворство – настоящее самопожертвование. Кто-то должен делать вид, что верит. Даже исповедуй мы истинную веру, истинную религию, наша жизнь отнюдь не была бы глубже и осмысленнее. Мир утрачивает веру, и потому именно сейчас людям очень нужно, чтобы верил хоть кто-нибудь. Мужчины с безумным взором, живущие в пещерах. Монахини в черных одеяниях. Монахи, давшие обет молчания. Верить вынуждены мы. Глупцы, дети. А те, кто отказался от веры, просто не могут не верить в нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95