– И я тоже. Несколько дней он поживет у нас… А этот серьезный мальчик, – она повернулась ко мне, – друг Сусаны, он приходит сюда каждый день, чтобы она не скучала. Его зовут Даниэль.
Гость галантно протянул руку сперва Сусане, потом мне. Он спросил у девочки, как она себя чувствует, и та привстала на коленях, прижав к груди плюшевого кота.
– Хорошо, – сказала она. – Великолепно. С каждым днем все лучше и лучше.
– Правда? – обрадовался Форкат. – Твой папа будет очень доволен, когда узнает об этом.
– Это он вас прислал?
– Да.
– Когда вы его видели? У него все в порядке?
Сеньора Анита ворошила угли в печке. Она ласково велела Сусане лечь и укрыться простыней, а потом сказала:
– Пойду взгляну, что творится в комнате наверху. – Она улыбнулась гостю. – Отнеси туда чемодан. И сними пиджак, здесь очень жарко.
Сеньора Анита взяла пиджак и вышла. Привстав на коленях с котом в руках, Сусана вся дрожала от нетерпения.
– Когда вы его видели? – снова спросила она.
– Примерно месяц назад, – ответил он, сложив руки на груди. Затем мягко улыбнулся и сел в изножье кровати, готовый удовлетворить любопытство Сусаны. – Что еще тебе хотелось бы услышать?
– Я не знаю… О чем он говорил?
– Он мне многое рассказал. Он вернулся из долгого путешествия и собирался опять уехать – ему поручили, скажем так, особое задание.
– А где вы его видели? В Тулузе? – Да. Но он оттуда уже уехал.
– И где он теперь?
– Наверное, очень далеко… Ты же знаешь, каков он, твой отец, у него шило в одном месте. А теперь ложись-ка в постель, мы потом с тобой все обсудим. Я, честно говоря, немного устал с дороги… И укройся, как велела мама.
Я внимательно смотрел на его высокие косматые брови, косящий глаз, неподвижный и безжизненный, – глаз, который ни разу не взглянул прямо ни на одного из нас – ни на Сусану, ни на ее мать, ни на меня, ни на кого-либо другого; холодный, с неподвижным тусклым зрачком, который, казалось, не реагирует на свет и различает какую-то иную реальность, таящуюся за привычными предметами и явлениями, и загадочным образом связанную с прошлым. У Форката было вытянутое, узкое лицо, но самым необычным казалось выражение лица, в котором сочетались шутливое удивление и какая-то комичная, клоунская грусть. Когда же он говорил, внимание собеседника привлекали не глаза и даже не выражение лица, а большой рот, тонкие напряженные губы и великолепные зубы, такие белые и ровные, что выглядели ненастоящими. Остается добавить, что говорил он неторопливо, разборчиво, отчетливо произнося каждый звук, – очевидно, так говорят люди, которым пришлось приспосабливаться к чужой, враждебной среде.
Он встал с кровати – возможно, для того, чтобы избежать дальнейших расспросов Сусаны, – и мельком глянул на мой жалкий рисунок, торопливый неумелый набросок окна и трубы, зловеще маячившей в глубине, позади сада; до сих пор мне так и не удалось более или менее сносно изобразить кровать, плиту и тем более саму Сусану. Он потрепал меня по плечу, но ничего не сказал. Вернулась сеньора Анита и, велев Сусане лечь, укрыла ее; перед этим она взбила подушки и перестелила постель. Ей помог Форкат. взявшись обеими руками, он аккуратно и ловко подтянул матрас. На тыльной стороне его рук отчетливо выступали длинные толстые вены, но больше всего меня поразила кожа: покрытая пятнами, она была похожа на какую-то странную, неведомую карту – одни пятна были желтыми, словно от йода, другие темно-розовыми, будто атласные заплатки, нашитые на кожу. Вероятно, когда-то он обжегся – огнем или кислотой, или, быть может, это следы какой-то загадочной болезни, от которой у него местами сошла кожа. И еще я различил странный запах, похожий на запах вареной цветной капусты, – домашний, уютный и пресный, который никак не вязался с моим представлением о бандитах.
Сеньора Анита повела Форката наверх, чтобы показать комнату, где ему предстояло жить, я вернулся к моим беспомощным каракулям, а Сусана некоторое время лежала, глубоко задумавшись, потом открыла флакончик с лаком и принялась красить ногти. Чуть позже мы услышали, как они разговаривают за дверью в гостиной.
– Тебя ищет полиция? – спросила она.
– Не знаю… Наверное, уже не ищет, – ответил он. – Я играл в этом деле второстепенную роль. Хотя все может быть, но идти мне в любом случае некуда.
Она усадила его, предложила вина и, должно быть, снова достала письмо, потому что мы услышали, как он сочувственно произнес:
– Не читай, не мучай себя. И главное, не теряй надежды…
– Слишком поздно, – ответила она, – я уже не сумею его простить. Я могла бы простить многое – измену, другую женщину…
– По-моему, у него нет других женщин, – перебил Форкат.
– Пускай, но зато есть нечто более страшное, – пробормотала сеньора Анита, и в ее голосе послышалась печаль, которая не оставляла ее ни на минуту, печаль, которая имела над ней больше власти, чем вино.
– Ты знаешь, что я имею в виду, – добавила она.
– Да, – ответил он.
Они помолчали, потом она кашлянула и продолжила.
– Значит, он только это тебе и сказал? – проговорила она. – Только это?
– Не совсем. Еще он сказал, что никогда тебя не забудет. Я хочу сказать…
– Я отлично знаю, что ты хочешь сказать, – перебила она.
Затем послышалось знакомое звяканье бокала о горлышко графина.
– По-моему, не стоит об этом думать, – добавил Форкат. – Все давным-давно позади.
– Это он сказал, что все позади? Так и сказал? Вот только бы узнать, правда ли это… – Ее голос был едва слышен, мы с трудом его различали. – Хорошо еще, что дочь не забывает… А со мной давно все понятно: я в полном дерьме. Если вдуматься, я никогда из него и не вылезала…
Я посмотрел на Сусану: мне бы очень хотелось, чтобы в этот момент она очутилась где-нибудь в другом месте, да и я вместе с ней. Она продолжала красить ногти, низко наклонив голову, и, казалось, полностью ушла в это занятие. Вероятно, уже не в первый раз она слышала, как мать жалуется на одиночество и на то, что ее бросили, с чем, по-видимому, уже смирилась. Повисла тишина, на этот раз она затянулась, было слышно, как в гостиной резко отодвинули стул – ножки скрипнули по плиткам пола, потом послышался слабый стон, и опять настала тишина… Я представил, как сеньора Анита закрыла лицо руками, чтобы заглушить рыдания, а быть может, прижалась лицом к груди этого человека и он ее обнял. Сусана подняла голову и пристально посмотрела на меня, словно в моих глазах отражалось то, что происходило в гостиной, потом склонилась над кисточкой, и ее черные волосы свесились вдоль плеч, образовав ровный бледный пробор на затылке.
Думаю, мы никогда не были так близки, как в этот миг, когда я чувствовал, что в ее склоненной голове роятся те же мысли, что и у меня, и она переживает то же чувство одиночества и сиротства, которое я испытывал втайне от всех рядом с матерью, хотя в Сусане оно, несомненно, было еще глубже, еще острее, потому что она была больна и еще потому, что ее мать, эта легкомысленная блондинка, кокетничала с жизнью, смеясь над одиночеством и бросая вызов мужчинам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Гость галантно протянул руку сперва Сусане, потом мне. Он спросил у девочки, как она себя чувствует, и та привстала на коленях, прижав к груди плюшевого кота.
– Хорошо, – сказала она. – Великолепно. С каждым днем все лучше и лучше.
– Правда? – обрадовался Форкат. – Твой папа будет очень доволен, когда узнает об этом.
– Это он вас прислал?
– Да.
– Когда вы его видели? У него все в порядке?
Сеньора Анита ворошила угли в печке. Она ласково велела Сусане лечь и укрыться простыней, а потом сказала:
– Пойду взгляну, что творится в комнате наверху. – Она улыбнулась гостю. – Отнеси туда чемодан. И сними пиджак, здесь очень жарко.
Сеньора Анита взяла пиджак и вышла. Привстав на коленях с котом в руках, Сусана вся дрожала от нетерпения.
– Когда вы его видели? – снова спросила она.
– Примерно месяц назад, – ответил он, сложив руки на груди. Затем мягко улыбнулся и сел в изножье кровати, готовый удовлетворить любопытство Сусаны. – Что еще тебе хотелось бы услышать?
– Я не знаю… О чем он говорил?
– Он мне многое рассказал. Он вернулся из долгого путешествия и собирался опять уехать – ему поручили, скажем так, особое задание.
– А где вы его видели? В Тулузе? – Да. Но он оттуда уже уехал.
– И где он теперь?
– Наверное, очень далеко… Ты же знаешь, каков он, твой отец, у него шило в одном месте. А теперь ложись-ка в постель, мы потом с тобой все обсудим. Я, честно говоря, немного устал с дороги… И укройся, как велела мама.
Я внимательно смотрел на его высокие косматые брови, косящий глаз, неподвижный и безжизненный, – глаз, который ни разу не взглянул прямо ни на одного из нас – ни на Сусану, ни на ее мать, ни на меня, ни на кого-либо другого; холодный, с неподвижным тусклым зрачком, который, казалось, не реагирует на свет и различает какую-то иную реальность, таящуюся за привычными предметами и явлениями, и загадочным образом связанную с прошлым. У Форката было вытянутое, узкое лицо, но самым необычным казалось выражение лица, в котором сочетались шутливое удивление и какая-то комичная, клоунская грусть. Когда же он говорил, внимание собеседника привлекали не глаза и даже не выражение лица, а большой рот, тонкие напряженные губы и великолепные зубы, такие белые и ровные, что выглядели ненастоящими. Остается добавить, что говорил он неторопливо, разборчиво, отчетливо произнося каждый звук, – очевидно, так говорят люди, которым пришлось приспосабливаться к чужой, враждебной среде.
Он встал с кровати – возможно, для того, чтобы избежать дальнейших расспросов Сусаны, – и мельком глянул на мой жалкий рисунок, торопливый неумелый набросок окна и трубы, зловеще маячившей в глубине, позади сада; до сих пор мне так и не удалось более или менее сносно изобразить кровать, плиту и тем более саму Сусану. Он потрепал меня по плечу, но ничего не сказал. Вернулась сеньора Анита и, велев Сусане лечь, укрыла ее; перед этим она взбила подушки и перестелила постель. Ей помог Форкат. взявшись обеими руками, он аккуратно и ловко подтянул матрас. На тыльной стороне его рук отчетливо выступали длинные толстые вены, но больше всего меня поразила кожа: покрытая пятнами, она была похожа на какую-то странную, неведомую карту – одни пятна были желтыми, словно от йода, другие темно-розовыми, будто атласные заплатки, нашитые на кожу. Вероятно, когда-то он обжегся – огнем или кислотой, или, быть может, это следы какой-то загадочной болезни, от которой у него местами сошла кожа. И еще я различил странный запах, похожий на запах вареной цветной капусты, – домашний, уютный и пресный, который никак не вязался с моим представлением о бандитах.
Сеньора Анита повела Форката наверх, чтобы показать комнату, где ему предстояло жить, я вернулся к моим беспомощным каракулям, а Сусана некоторое время лежала, глубоко задумавшись, потом открыла флакончик с лаком и принялась красить ногти. Чуть позже мы услышали, как они разговаривают за дверью в гостиной.
– Тебя ищет полиция? – спросила она.
– Не знаю… Наверное, уже не ищет, – ответил он. – Я играл в этом деле второстепенную роль. Хотя все может быть, но идти мне в любом случае некуда.
Она усадила его, предложила вина и, должно быть, снова достала письмо, потому что мы услышали, как он сочувственно произнес:
– Не читай, не мучай себя. И главное, не теряй надежды…
– Слишком поздно, – ответила она, – я уже не сумею его простить. Я могла бы простить многое – измену, другую женщину…
– По-моему, у него нет других женщин, – перебил Форкат.
– Пускай, но зато есть нечто более страшное, – пробормотала сеньора Анита, и в ее голосе послышалась печаль, которая не оставляла ее ни на минуту, печаль, которая имела над ней больше власти, чем вино.
– Ты знаешь, что я имею в виду, – добавила она.
– Да, – ответил он.
Они помолчали, потом она кашлянула и продолжила.
– Значит, он только это тебе и сказал? – проговорила она. – Только это?
– Не совсем. Еще он сказал, что никогда тебя не забудет. Я хочу сказать…
– Я отлично знаю, что ты хочешь сказать, – перебила она.
Затем послышалось знакомое звяканье бокала о горлышко графина.
– По-моему, не стоит об этом думать, – добавил Форкат. – Все давным-давно позади.
– Это он сказал, что все позади? Так и сказал? Вот только бы узнать, правда ли это… – Ее голос был едва слышен, мы с трудом его различали. – Хорошо еще, что дочь не забывает… А со мной давно все понятно: я в полном дерьме. Если вдуматься, я никогда из него и не вылезала…
Я посмотрел на Сусану: мне бы очень хотелось, чтобы в этот момент она очутилась где-нибудь в другом месте, да и я вместе с ней. Она продолжала красить ногти, низко наклонив голову, и, казалось, полностью ушла в это занятие. Вероятно, уже не в первый раз она слышала, как мать жалуется на одиночество и на то, что ее бросили, с чем, по-видимому, уже смирилась. Повисла тишина, на этот раз она затянулась, было слышно, как в гостиной резко отодвинули стул – ножки скрипнули по плиткам пола, потом послышался слабый стон, и опять настала тишина… Я представил, как сеньора Анита закрыла лицо руками, чтобы заглушить рыдания, а быть может, прижалась лицом к груди этого человека и он ее обнял. Сусана подняла голову и пристально посмотрела на меня, словно в моих глазах отражалось то, что происходило в гостиной, потом склонилась над кисточкой, и ее черные волосы свесились вдоль плеч, образовав ровный бледный пробор на затылке.
Думаю, мы никогда не были так близки, как в этот миг, когда я чувствовал, что в ее склоненной голове роятся те же мысли, что и у меня, и она переживает то же чувство одиночества и сиротства, которое я испытывал втайне от всех рядом с матерью, хотя в Сусане оно, несомненно, было еще глубже, еще острее, потому что она была больна и еще потому, что ее мать, эта легкомысленная блондинка, кокетничала с жизнью, смеясь над одиночеством и бросая вызов мужчинам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57