Тенг исполнит все ваши пожелания… Добро пожаловать, надеюсь, что вам будет уютно в моем доме, мсье Франк.
– А я надеюсь, что не причиню вам неудобств, мадам.
Ким отправляется в свою комнату и, пока Дэн готовит ему ванну, разбирает чемодан и прячет в надежное место украденную книгу. Мысленно он повторяет ее имя: Чень Цзинфан, отметив, что оно звучит нежно, словно ласковое прикосновение, ненавязчиво напоминая о том, что привело его сюда – оберегать ее от малейшей опасности: Цзин – безмятежность, Фан – благоухание. У него светлая и просторная комната, наполненная умиротворяющим сладковатым ароматом лакированной мебели. Перед ним высокая стеклянная дверь на террасу, откуда доносится нежный запах цветов, и Ким выходит туда, чтобы полюбоваться рекой, которая, извиваясь, точно змея, течет к востоку, окруженная голубоватой туманной дымкой.
5
Шло время, портрет Сусаны продвигался, и вместе с тем я осознавал, как в моей душе растет ощущение зависимости: с каждым днем я все больше и больше чувствовал себя пленником этого никчемного рисунка, который никак не соответствовал бредовым фантазиям капитана Блая и при этом не имел ничего общего с захватывающими историями, которые по вечерам рассказывал Форкат. Моя Сусана, нарисованная цветными карандашами, нисколько не походила ни на бледный призрак смерти, предназначавшийся для капитана, ни на портрет хорошенькой куклы из фарфора и шелка, который сама Сусана мечтала подарить отцу. У меня не получались даже детали: я хотел, чтобы терраса была похожа на оранжерею – такой я ее видел – однако своего не добился, поскольку там ничего не цвело; я попытался изобразить на бумаге чистый лоб Сусаны и бархатные розы ее щек, становившихся с каждым днем все более румяными, но у меня выходила безжизненная картонная маска. Я поделился своими наблюдениями с братьями Чакон: постепенно болезнь делала Сусану все более прекрасной, более простой, родной, притягательной; Сусана приобретала горячую болезненную чувственность, которую я по мере сил старался передать на своем рисунке, и конечно же, тщетно.
Таков был рисунок для капитана Блая, который Сусана в шутку называла «портрет бедной доходяги-туберкулезницы на фоне ядовитой трубы». Другой рисунок, который она собиралась послать отцу, я едва начал, и эта задача казалась мне несравненно более сложной. Однажды ночью мне приснилось, что я порвал рисунок на тысячу кусков, а вместо него набросал тушью неуклюжие очертания «Нантакета», который плыл на Дальний Восток, а мы с Сусаной ехали зайцами, спрятавшись в самом укромном уголке трюма.
6
– Хочешь послушать шум у меня в легком? – спросила Сусана.
– А его можно услышать?
– Ну конечно, дурачок. Подойди сюда. Сядь рядом. Да не бойся, мои микробы на тебя не перепрыгнут…
Она откинула голову и велела мне приложить ухо к левой ключице. Я осторожно опустил голову ей на грудь и прислушался, затаив дыхание. В этот миг она взяла мою голову обеими руками, опустила чуть ниже, затем осторожным, но настойчивым движением сдвинула в сторону и прижала к левой груди.
– Слышишь что-нибудь? – спросила она, но я различал лишь собственное взволнованное сопение. – Что с тобой, дуралей, ты, никак, чихнуть собрался?
– Мне кажется, я что-то слышу там, внутри, только не знаю, что это…
– Есть шум или нет? Положи голову пониже, вот сюда… Говорят, это как свист. Слышишь?
– Свист?
Наконец я уловил, как бьется ее сердце. Свое я тоже слышал вполне отчетливо.
– Ты говоришь, это как свист?
– Да, именно так я говорю. Ты что, оглох?
– Я что-то слышу… но на свист не похоже. Сейчас, подожди минутку…
– Точно тебе говорю, свист. Прижми ухо покрепче, дурень. Ну как, слышно? – Она чуть передвинула мою одурманенную голову и прижала ее покрепче к груди, которая обжигала меня, словно лед. – Что с тобой, у тебя вата в ушах или ты глухой, как тетерев?
Горячая волна захлестнула мое лицо, и мной овладело растущее беспокойство, словно сквозь высокую грудь Сусаны разрушенное легкое передавало мне свой болезненный жар и дремлющую в нем грозную болезнь. Моя щека касалась ее нежной упругой груди, плотного соска, и я закрыл глаза, однако Сусана, казалось, была занята совсем другими мыслями, она не отстранялась и не отталкивала мою горячую голову, но тон ее был холоден и резок.
– Что-нибудь различаешь? Ну-ка, прислушайся. А здесь? – Ее руки снова передвинули мою голову, и сосок, с каждой минутой все более напряженный, по-прежнему покалывал мне щеку сквозь тонкую ткань сорочки. – Теперь слышишь? А сейчас? А здесь?…
– Что-то слышу, но не очень отчетливо…
Я опять засопел.
– Ты что, уснул? – Она взяла мою руку и прижала ее к своему лбу. – Чувствуешь, какая температура? Черт, опять поднимается… Ну как, все еще ничего не слышишь?
– Сейчас, кажется, слышу. Подожди-ка…
– Хватит, иди теперь горло прополощи!
Она резко оттолкнула мою голову и, заметив мое раскрасневшееся лицо и возбужденный блеск в глазах, расхохоталась, притянула к себе плюшевого кота, повернулась ко мне спиной и включила приемник.
Потом она привстала, поправила постель и разгладила простыню, а я уселся обратно за стол.
– Послушай, Даниэль, – сказала она через некоторое время, уже лежа в кровати. – Знаешь, что я думаю?
– Что?
– Там, на другом рисунке – на хорошем – ты должен меня нарисовать в таком же платье, как у Чень Цзин. Мы сделаем отцу сюрприз… В красивом облегающем платье с разрезами на юбке. Я хочу, чтобы ты нарисовал, как я лежу, закрыв глаза, вот так, смотри… Ты слушаешь меня, дурачок? До чего ж ты странный мальчик!
– Прости… А какого цвета оно должно быть?
– Зеленого, – ответила она. – Или лучше черного, из натурального шелка… Нет, зеленого, только зеленого. Без рукавов и с высоким воротничком-стойкой. А что ты думаешь? Ты меня слушаешь или нет?
Я по-прежнему ощущал на щеке восхитительно-нежную упругость ее груди и не мог, не хотел думать ни о чем другом. Сусана и не настаивала, размышляя о чем-то своем, а чуть позже мне показалась, что она задремала, обхватив руками кота, однако вскоре я заметил, что глаза у нее приоткрыты и она насмешливо меня рассматривает из-под одеяла.
Когда стало теплее, Форкат перестал топить плиту, хотя на ней по-прежнему дымилась кастрюля с эвкалиптовым отваром, который он готовил на кухне. Воздух на террасе должен быть влажным – так советовал доктор Бархау. Однажды вечером, придя в особняк позже обычного, я столкнулся в дверях с сеньорой Анитой, собиравшейся на работу. Она сказала, что у Сусаны сейчас сеньора Конча, а Форкат спит. Я заглянул на террасу. Жена капитана, склонившись над Сусаной, натирала ее обнаженную спину полотенцем, макая его в кастрюлю с отваром бузины. Толстуха Бетибу утверждала, что эти процедуры разгоняют легочную жидкость и улучшают кровообращение, а также делают еще нежнее кожу хорошеньких девочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– А я надеюсь, что не причиню вам неудобств, мадам.
Ким отправляется в свою комнату и, пока Дэн готовит ему ванну, разбирает чемодан и прячет в надежное место украденную книгу. Мысленно он повторяет ее имя: Чень Цзинфан, отметив, что оно звучит нежно, словно ласковое прикосновение, ненавязчиво напоминая о том, что привело его сюда – оберегать ее от малейшей опасности: Цзин – безмятежность, Фан – благоухание. У него светлая и просторная комната, наполненная умиротворяющим сладковатым ароматом лакированной мебели. Перед ним высокая стеклянная дверь на террасу, откуда доносится нежный запах цветов, и Ким выходит туда, чтобы полюбоваться рекой, которая, извиваясь, точно змея, течет к востоку, окруженная голубоватой туманной дымкой.
5
Шло время, портрет Сусаны продвигался, и вместе с тем я осознавал, как в моей душе растет ощущение зависимости: с каждым днем я все больше и больше чувствовал себя пленником этого никчемного рисунка, который никак не соответствовал бредовым фантазиям капитана Блая и при этом не имел ничего общего с захватывающими историями, которые по вечерам рассказывал Форкат. Моя Сусана, нарисованная цветными карандашами, нисколько не походила ни на бледный призрак смерти, предназначавшийся для капитана, ни на портрет хорошенькой куклы из фарфора и шелка, который сама Сусана мечтала подарить отцу. У меня не получались даже детали: я хотел, чтобы терраса была похожа на оранжерею – такой я ее видел – однако своего не добился, поскольку там ничего не цвело; я попытался изобразить на бумаге чистый лоб Сусаны и бархатные розы ее щек, становившихся с каждым днем все более румяными, но у меня выходила безжизненная картонная маска. Я поделился своими наблюдениями с братьями Чакон: постепенно болезнь делала Сусану все более прекрасной, более простой, родной, притягательной; Сусана приобретала горячую болезненную чувственность, которую я по мере сил старался передать на своем рисунке, и конечно же, тщетно.
Таков был рисунок для капитана Блая, который Сусана в шутку называла «портрет бедной доходяги-туберкулезницы на фоне ядовитой трубы». Другой рисунок, который она собиралась послать отцу, я едва начал, и эта задача казалась мне несравненно более сложной. Однажды ночью мне приснилось, что я порвал рисунок на тысячу кусков, а вместо него набросал тушью неуклюжие очертания «Нантакета», который плыл на Дальний Восток, а мы с Сусаной ехали зайцами, спрятавшись в самом укромном уголке трюма.
6
– Хочешь послушать шум у меня в легком? – спросила Сусана.
– А его можно услышать?
– Ну конечно, дурачок. Подойди сюда. Сядь рядом. Да не бойся, мои микробы на тебя не перепрыгнут…
Она откинула голову и велела мне приложить ухо к левой ключице. Я осторожно опустил голову ей на грудь и прислушался, затаив дыхание. В этот миг она взяла мою голову обеими руками, опустила чуть ниже, затем осторожным, но настойчивым движением сдвинула в сторону и прижала к левой груди.
– Слышишь что-нибудь? – спросила она, но я различал лишь собственное взволнованное сопение. – Что с тобой, дуралей, ты, никак, чихнуть собрался?
– Мне кажется, я что-то слышу там, внутри, только не знаю, что это…
– Есть шум или нет? Положи голову пониже, вот сюда… Говорят, это как свист. Слышишь?
– Свист?
Наконец я уловил, как бьется ее сердце. Свое я тоже слышал вполне отчетливо.
– Ты говоришь, это как свист?
– Да, именно так я говорю. Ты что, оглох?
– Я что-то слышу… но на свист не похоже. Сейчас, подожди минутку…
– Точно тебе говорю, свист. Прижми ухо покрепче, дурень. Ну как, слышно? – Она чуть передвинула мою одурманенную голову и прижала ее покрепче к груди, которая обжигала меня, словно лед. – Что с тобой, у тебя вата в ушах или ты глухой, как тетерев?
Горячая волна захлестнула мое лицо, и мной овладело растущее беспокойство, словно сквозь высокую грудь Сусаны разрушенное легкое передавало мне свой болезненный жар и дремлющую в нем грозную болезнь. Моя щека касалась ее нежной упругой груди, плотного соска, и я закрыл глаза, однако Сусана, казалось, была занята совсем другими мыслями, она не отстранялась и не отталкивала мою горячую голову, но тон ее был холоден и резок.
– Что-нибудь различаешь? Ну-ка, прислушайся. А здесь? – Ее руки снова передвинули мою голову, и сосок, с каждой минутой все более напряженный, по-прежнему покалывал мне щеку сквозь тонкую ткань сорочки. – Теперь слышишь? А сейчас? А здесь?…
– Что-то слышу, но не очень отчетливо…
Я опять засопел.
– Ты что, уснул? – Она взяла мою руку и прижала ее к своему лбу. – Чувствуешь, какая температура? Черт, опять поднимается… Ну как, все еще ничего не слышишь?
– Сейчас, кажется, слышу. Подожди-ка…
– Хватит, иди теперь горло прополощи!
Она резко оттолкнула мою голову и, заметив мое раскрасневшееся лицо и возбужденный блеск в глазах, расхохоталась, притянула к себе плюшевого кота, повернулась ко мне спиной и включила приемник.
Потом она привстала, поправила постель и разгладила простыню, а я уселся обратно за стол.
– Послушай, Даниэль, – сказала она через некоторое время, уже лежа в кровати. – Знаешь, что я думаю?
– Что?
– Там, на другом рисунке – на хорошем – ты должен меня нарисовать в таком же платье, как у Чень Цзин. Мы сделаем отцу сюрприз… В красивом облегающем платье с разрезами на юбке. Я хочу, чтобы ты нарисовал, как я лежу, закрыв глаза, вот так, смотри… Ты слушаешь меня, дурачок? До чего ж ты странный мальчик!
– Прости… А какого цвета оно должно быть?
– Зеленого, – ответила она. – Или лучше черного, из натурального шелка… Нет, зеленого, только зеленого. Без рукавов и с высоким воротничком-стойкой. А что ты думаешь? Ты меня слушаешь или нет?
Я по-прежнему ощущал на щеке восхитительно-нежную упругость ее груди и не мог, не хотел думать ни о чем другом. Сусана и не настаивала, размышляя о чем-то своем, а чуть позже мне показалась, что она задремала, обхватив руками кота, однако вскоре я заметил, что глаза у нее приоткрыты и она насмешливо меня рассматривает из-под одеяла.
Когда стало теплее, Форкат перестал топить плиту, хотя на ней по-прежнему дымилась кастрюля с эвкалиптовым отваром, который он готовил на кухне. Воздух на террасе должен быть влажным – так советовал доктор Бархау. Однажды вечером, придя в особняк позже обычного, я столкнулся в дверях с сеньорой Анитой, собиравшейся на работу. Она сказала, что у Сусаны сейчас сеньора Конча, а Форкат спит. Я заглянул на террасу. Жена капитана, склонившись над Сусаной, натирала ее обнаженную спину полотенцем, макая его в кастрюлю с отваром бузины. Толстуха Бетибу утверждала, что эти процедуры разгоняют легочную жидкость и улучшают кровообращение, а также делают еще нежнее кожу хорошеньких девочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57