Язык еле ворочается… Эх, старый я дурень! Не обращайте на меня внимания, сеньор!
– Ладно, черт возьми, я все понял. Скажи только, где эта паршивая улица, если, конечно, ты сам знаешь, где она, и катись в преисподнюю.
– Конечно, сеньор! Езжайте по этой улице направо, там будет площадь, на ней снова поверните направо, на проспект Генералиссимуса, который раньше назывался улица Диагональ, затем снова направо, и вскоре увидите памятник Синто Вердагеру, местному поэту-сепаратисту сомнительного дарования, как вы сами прекрасно знаете…
– Быстрее, я спешу!
– Отлично: оттуда все время прямо до Педральбес, там будет вывеска «Сан-Баудильо», раньше она называлась «Сан-Бои», потом проедете пару километров и окажетесь как раз на улице Легалидад…
Пока они беседовали, капитан прижал болтающуюся на перевязи руку к окошку, другую положил на капот и в какой-то миг быстро забарабанил по нему пальцами. Звук напоминал шум дождя, и сбитый с толку водитель поднял глаза. Этого было достаточно: неподвижно висящая рука метнулась к левому лацкану водителя, указательный и безымянный пальцы, сложенные наподобие птичьего клюва, стремительно выхватили коричневый кожаный бумажник и незаметно переложили его в бездонный карман капитанского плаща.
– Это неподалеку, сеньор, – добавил капитан.
– Вот видишь, заговорил по-человечески, – улыбнулся мужик, поворачивая ключ зажигания. – Дело в том, что вы, недоноски, учиться не хотите, черт бы вас подрала.
– Я очень рассеян, что правда то правда, – виновато согласился капитан. – Кто не хочет говорить на языке империи? Я, сеньор, люблю иностранные языки – английский, французский…
– Довольно и один знать! – Водитель включил мотор. – Говоришь ты как пес, но со временем акцент исчезнет.
– Ну разве что со временем, – покорно закивал капитан. – Сделаем все, что в наших силах, сеньор. Со временем. Не забывайте: никуда не сворачивайте до Сан-Бои. Это совсем рядом.
– Да, старик, с тобой не соскучишься. Сделай-ка еще одно одолжение. – Он смотрел на капитана насмешливо и сочувственно. – Честное слово, ты мне нравишься, старый болван. Повторяй за мной: шестнадцать судей едят печень… Забыл, как дальше. Повторяй быстро.
– Это патриотическое стихотворение Жоана Марагаля.
– Да? А я и не знал. Ну-ка, прочти его.
– Если его перевести, оно теряет смысл. Речь идет о человеке, которого повесили на горе Монсеррат, знаете, там, где Моренита…
Детина скривился, начиная терять терпение. Мотор наконец завелся.
– Переводи быстрее, чучело огородное!
– Хорошо, сеньор, как прикажете. Шестнадцать судей едят печень повешенного. У поэта Марагаля есть еще один славный стишок: «Воняют синие подтяжки». Он посвящен доблестной немецкой армии.
– Запомни: теперь ты все будешь переводить на человеческий язык. Понял, старый крокодил?
– Как прикажете, сеньор.
– А ты забавный тип, хоть и каталонец. Ладно, желаю тебе, чтобы твои мозги встали на место.
Он хрипло засмеялся, резко отпустил сцепление, и машина рванулась с места. Не дожидаясь, пока он свернет с улицы Легалидад, капитан схватил меня за руку, мы во всю прыть помчались в противоположном направлении.
– Да, нескоро он ее теперь отыщет, – пробормотал капитан.
В бумажнике оказалось сто пятьдесят песет. Капитан дал мне пятьдесят, взяв слово, что я не стану их тратить на кино и бильярд.
– Купи бумагу для рисования, – сказал он, – а остальное отдай матери, ей пригодится.
Вечером я рассказал матери о нашем приключении. Она пожалела капитана и сказала, что будет молиться, чтобы Пресвятая Дева послала ему здоровья, ясности ума и долгих лет жизни. А потом добавила, что мы совершили нехороший поступок. Послали человека неизвестно куда – безобразие! Но денежкам была рада.
Глава седьмая
1
Долго еще я мучился, вспоминая светящиеся полоски на ее коже и алое пятнышко на зубах – ядовитый цветок, который так манил меня в тот день, когда она притворилась мертвой, и в моей душе росли стыд и печаль. Прошло две недели, как вдруг мне представился случай наверстать упущенное.
По воскресеньям Форкат редко отлучался из дому, за все время раз пять или шесть, когда они с сеньорой Анитой ходили на дневной сеанс в кинотеатр «Рокси». В остальные дни он пропадал где-то в городе и неизменно приносил с собой что-нибудь съестное, или же они вдвоем выбирались в «Восточные бани» на пляже в Барселонете; нам они приносили арбуз, а иногда пару килограммов мидий или креветок. Форкат готовил майонез, а затем с таинственным видом входил к нам на террасу и церемонно ставил перед Сусаной дымящееся блюдо сваренных на пару мидий. Сусана звала братьев Чакон, которые, как правило, околачивались где-то неподалеку, и, рассевшись вокруг кровати, мы принимались за угощение.
Мать больше не оставляла ее дома одну, Форкат за этим строго следил. Они предупреждали заранее, если им надо было уйти, и я, отпросившись у капитана, сидел с Сусаной.
Как-то в воскресенье, когда мы остались вдвоем, она порвала очередной неудачный с ее точки зрения рисунок, привстала на коленях и предложила отправиться на экскурсию в комнату Форката.
– Тебе нельзя ходить босиком, – сказал я, когда мы поднимались по винтовой лестнице на второй этаж.
В темной узкой комнатенке, где жил Форкат, царили идеальная чистота и порядок. Он сам стелил постель и мыл пол в крохотной ванной комнате, дверь в которую была приоткрыта. На ночном столике стоял стакан, накрытый кофейным блюдцем, рядом чистая пепельница, возле которой лежали таблетки аспирина и пачка сигарет «Идеал». При нас Форкат не курил ни разу – ни дома, ни в саду, и уж тем более у Сусаны на террасе. Из-под кровати выглядывал уголок старого картонного чемодана.
– Давай посмотрим, что там внутри, – предложила Сусана.
Я вытащил чемодан, и Сусана, встав на колени, открыла крышку. В нос ударил терпкий растительный запах, тот самый непередаваемый аромат рук Форката. Внутри мы обнаружили вырезки из французских газет, географические карты и брошюры туристических агентств, дешевый песенник, зачитанную книгу без обложки под названием «Битва за хлеб», конверты от заграничных пластинок с песнями на английском и французском, а в углу – завернутый в черный джемпер и лоскут желтой замши маленький короткоствольный револьвер, какой-то тусклый, но, по-видимому, новехонький. Не верилось, что он настоящий.
– Это игрушка, – сказала Сусана.
– Как бы не так. – Я взвесил его в руке. – Интересно, он заряжен?
Сусана отобрала у меня револьвер, завернула обратно в джемпер и, положив на место, принялась рассматривать газетные вырезки. По большей части это были заметки из парижских и шанхайских газет, все до одной на французском языке. С одной из фотографий на нас глянула испачканная грязью носатая физиономия велосипедиста Фаусто Коппи, который, словно призрак в тумане, гордо стоял в вихрях снежной вьюги на фоне какого-то горного приюта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– Ладно, черт возьми, я все понял. Скажи только, где эта паршивая улица, если, конечно, ты сам знаешь, где она, и катись в преисподнюю.
– Конечно, сеньор! Езжайте по этой улице направо, там будет площадь, на ней снова поверните направо, на проспект Генералиссимуса, который раньше назывался улица Диагональ, затем снова направо, и вскоре увидите памятник Синто Вердагеру, местному поэту-сепаратисту сомнительного дарования, как вы сами прекрасно знаете…
– Быстрее, я спешу!
– Отлично: оттуда все время прямо до Педральбес, там будет вывеска «Сан-Баудильо», раньше она называлась «Сан-Бои», потом проедете пару километров и окажетесь как раз на улице Легалидад…
Пока они беседовали, капитан прижал болтающуюся на перевязи руку к окошку, другую положил на капот и в какой-то миг быстро забарабанил по нему пальцами. Звук напоминал шум дождя, и сбитый с толку водитель поднял глаза. Этого было достаточно: неподвижно висящая рука метнулась к левому лацкану водителя, указательный и безымянный пальцы, сложенные наподобие птичьего клюва, стремительно выхватили коричневый кожаный бумажник и незаметно переложили его в бездонный карман капитанского плаща.
– Это неподалеку, сеньор, – добавил капитан.
– Вот видишь, заговорил по-человечески, – улыбнулся мужик, поворачивая ключ зажигания. – Дело в том, что вы, недоноски, учиться не хотите, черт бы вас подрала.
– Я очень рассеян, что правда то правда, – виновато согласился капитан. – Кто не хочет говорить на языке империи? Я, сеньор, люблю иностранные языки – английский, французский…
– Довольно и один знать! – Водитель включил мотор. – Говоришь ты как пес, но со временем акцент исчезнет.
– Ну разве что со временем, – покорно закивал капитан. – Сделаем все, что в наших силах, сеньор. Со временем. Не забывайте: никуда не сворачивайте до Сан-Бои. Это совсем рядом.
– Да, старик, с тобой не соскучишься. Сделай-ка еще одно одолжение. – Он смотрел на капитана насмешливо и сочувственно. – Честное слово, ты мне нравишься, старый болван. Повторяй за мной: шестнадцать судей едят печень… Забыл, как дальше. Повторяй быстро.
– Это патриотическое стихотворение Жоана Марагаля.
– Да? А я и не знал. Ну-ка, прочти его.
– Если его перевести, оно теряет смысл. Речь идет о человеке, которого повесили на горе Монсеррат, знаете, там, где Моренита…
Детина скривился, начиная терять терпение. Мотор наконец завелся.
– Переводи быстрее, чучело огородное!
– Хорошо, сеньор, как прикажете. Шестнадцать судей едят печень повешенного. У поэта Марагаля есть еще один славный стишок: «Воняют синие подтяжки». Он посвящен доблестной немецкой армии.
– Запомни: теперь ты все будешь переводить на человеческий язык. Понял, старый крокодил?
– Как прикажете, сеньор.
– А ты забавный тип, хоть и каталонец. Ладно, желаю тебе, чтобы твои мозги встали на место.
Он хрипло засмеялся, резко отпустил сцепление, и машина рванулась с места. Не дожидаясь, пока он свернет с улицы Легалидад, капитан схватил меня за руку, мы во всю прыть помчались в противоположном направлении.
– Да, нескоро он ее теперь отыщет, – пробормотал капитан.
В бумажнике оказалось сто пятьдесят песет. Капитан дал мне пятьдесят, взяв слово, что я не стану их тратить на кино и бильярд.
– Купи бумагу для рисования, – сказал он, – а остальное отдай матери, ей пригодится.
Вечером я рассказал матери о нашем приключении. Она пожалела капитана и сказала, что будет молиться, чтобы Пресвятая Дева послала ему здоровья, ясности ума и долгих лет жизни. А потом добавила, что мы совершили нехороший поступок. Послали человека неизвестно куда – безобразие! Но денежкам была рада.
Глава седьмая
1
Долго еще я мучился, вспоминая светящиеся полоски на ее коже и алое пятнышко на зубах – ядовитый цветок, который так манил меня в тот день, когда она притворилась мертвой, и в моей душе росли стыд и печаль. Прошло две недели, как вдруг мне представился случай наверстать упущенное.
По воскресеньям Форкат редко отлучался из дому, за все время раз пять или шесть, когда они с сеньорой Анитой ходили на дневной сеанс в кинотеатр «Рокси». В остальные дни он пропадал где-то в городе и неизменно приносил с собой что-нибудь съестное, или же они вдвоем выбирались в «Восточные бани» на пляже в Барселонете; нам они приносили арбуз, а иногда пару килограммов мидий или креветок. Форкат готовил майонез, а затем с таинственным видом входил к нам на террасу и церемонно ставил перед Сусаной дымящееся блюдо сваренных на пару мидий. Сусана звала братьев Чакон, которые, как правило, околачивались где-то неподалеку, и, рассевшись вокруг кровати, мы принимались за угощение.
Мать больше не оставляла ее дома одну, Форкат за этим строго следил. Они предупреждали заранее, если им надо было уйти, и я, отпросившись у капитана, сидел с Сусаной.
Как-то в воскресенье, когда мы остались вдвоем, она порвала очередной неудачный с ее точки зрения рисунок, привстала на коленях и предложила отправиться на экскурсию в комнату Форката.
– Тебе нельзя ходить босиком, – сказал я, когда мы поднимались по винтовой лестнице на второй этаж.
В темной узкой комнатенке, где жил Форкат, царили идеальная чистота и порядок. Он сам стелил постель и мыл пол в крохотной ванной комнате, дверь в которую была приоткрыта. На ночном столике стоял стакан, накрытый кофейным блюдцем, рядом чистая пепельница, возле которой лежали таблетки аспирина и пачка сигарет «Идеал». При нас Форкат не курил ни разу – ни дома, ни в саду, и уж тем более у Сусаны на террасе. Из-под кровати выглядывал уголок старого картонного чемодана.
– Давай посмотрим, что там внутри, – предложила Сусана.
Я вытащил чемодан, и Сусана, встав на колени, открыла крышку. В нос ударил терпкий растительный запах, тот самый непередаваемый аромат рук Форката. Внутри мы обнаружили вырезки из французских газет, географические карты и брошюры туристических агентств, дешевый песенник, зачитанную книгу без обложки под названием «Битва за хлеб», конверты от заграничных пластинок с песнями на английском и французском, а в углу – завернутый в черный джемпер и лоскут желтой замши маленький короткоствольный револьвер, какой-то тусклый, но, по-видимому, новехонький. Не верилось, что он настоящий.
– Это игрушка, – сказала Сусана.
– Как бы не так. – Я взвесил его в руке. – Интересно, он заряжен?
Сусана отобрала у меня револьвер, завернула обратно в джемпер и, положив на место, принялась рассматривать газетные вырезки. По большей части это были заметки из парижских и шанхайских газет, все до одной на французском языке. С одной из фотографий на нас глянула испачканная грязью носатая физиономия велосипедиста Фаусто Коппи, который, словно призрак в тумане, гордо стоял в вихрях снежной вьюги на фоне какого-то горного приюта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57