Воины держали в руках по факелу и пытались что-то рассмотреть в темноте. Но известно, что глядящий ночью на огонь видит только огонь и ничего более.
Человек поспешно отвел глаза. Если дружинник все-таки что-то рассмотрит в кромешной темноте и попытается ткнуть копьем, нужно, чтобы глаза увидели это копье, а не язык пламени, ослепляющий во тьме.
Но – повезло. Дружинники прошли мимо. Не слишком бдительная ночная стража. Да и кого им бояться в родном городе? Стены крепки и высоки, вокруг на многие версты никого, а что Орда ходит по Руси – так она нынче, по слухам, к Новгороду подбирается, а Господин Великий Новгород эвон где…
Человек еще некоторое время смотрел на удаляющиеся фигуры в островерхих шеломах, освещенные бликами неверного света факелов, пока стражу снова не поглотила ночь. Тогда он лаской метнулся через улицу, в мгновение ока взлетел на высокий забор и мягко спрыгнул внутрь двора.
Заворчал спросонья матерый цепной пес. Человек застыл на месте.
Пес понюхал воздух. Ничего. Знакомые дворовые запахи, да еще цветущей березой пахнет. Пес сморщил нос, чихнул, прикрыл нос лапой и снова заснул.
Человек тихо стравил сквозь зубы перегоревший воздух. Стало быть, не зря перед походом натер одежду березовыми почками, а лицо и руки березовым соком.
Истово перекрестившись, темная фигура осторожно возобновила движение. Шаг. Другой. Прыжок…
Ухватившись пальцами за верхний наличник окна, человек подтянулся, словно белка. Миг – и он уже на подоконнике второго этажа. Ставни-то открыты, спасибо беспечным хозяевам, любителям свежего воздуха…
Лунный свет заглядывал в окно, освещая нехитрое убранство девичьей светлицы. Стол, крытый белой скатертью, лавка, на столе вышиванье, икона в углу. Скорбный лик Христа, подсвеченный лампадкой, укоризненно глядит на лежанку с кучей мехов на ней и на полуобнаженное девичье плечико, выглянувшее из-под медвежьей шкуры, на нежное личико, на длинную, тонкую шею, на бьющуюся жилку под нежной кожей…
Человек на подоконнике замер, любуясь открывшейся перед ним картиной. Свету было мало – луна да лампадка, но воображение живо подрисовывало недостающие детали…
Человек осторожно спустился с подоконника, сделал шаг, другой…
Черный силуэт загородил окно. На лицо девушки упала тень. Тонкая нить, связывающая душу спящего и его тело, натянулась… Вздрогнули пышные ресницы…
– Это сон, – прошептала девушка. – Ты мне снишься…
– Нет, – покачал головой ночной гость. – Это я, Настасьюшка. Я попрощаться пришел.
Девушка вздрогнула, хотя человек говорил еле слышным шепотом. И окончательно проснулась.
Плечико нырнуло под шкуру. Девушка резво натянула на себя меха до подбородка и прижалась спиной к стене.
– Ты что, Никитка, ополоумел? – испуганно прошипела Настя. – А ну кто войдет? Мне ж от позору вовек не отмыться!
– Настасьюшка, ты только скажи… – взмолился Никита.
И осекся.
Взгляд Насти метался, как у затравленного зверька – то на Никиту, то на массивную дубовую дверь с незадвинутым засовом.
– Что сказать???
Девушка чуть не кричала. В лунном свете ее лицо казалось неестественно белым.
– Люб ли я тебе? – выдавил из себя Никита. Он уже жалел, что таким вот образом решил в последний раз повидаться с любимой.
Но первый испуг у девушки, похоже, прошел. Уступив место неприкрытой досаде.
– Никитка, ну что ты совно дитя малое – люб, не люб? Ночью в окно как тать влез… А ну как батюшка войдет?
И тут Никита взорвался. Все, накопившееся в нем за эти дни, выплеснулось в полузадушенном крике.
– Батюшка твой тебя супротив воли за постылого выдать хочет!!!
Сейчас ему было наплевать на всех – на Настиного батюшку, на то, что народ скажет, на вече городское, которое, ежели чего, за такие дела не помилует. Какой тут батюшка, какое вече, когда с собственной жизнью сегодня днем загодя попрощался?
Настя чуть не плакала.
– А мне что делать? В Жиздре топиться? Как я против родительской воли пойду?
Никита склонил голову. Порыв прошел, оставив лишь горечь в опустевшей душе. На что надеялся? На чудо? Так не бывает на свете чудес, поди, не в сказке живем.
– И то правда, – тихо сказал Никита. – Но и мне без тебя не жизнь. Завтра на ярмарке кулачный бой будет…
Он замолчал. А чего говорить, зачем? Сказано все уже.
– И чего? – пискнула Настя. – Неужто…
Никита кивнул.
– Против брата?
– Он брат мне лишь по батьке, – глухо сказал Никита. – И половина крови у него гнилая, от той ведьмы, с которой батька на стороне знался и на которой женился опосля того, как мамка померла. Вот завтра я ту гнилую кровь с него-то и выпущу.
Испуганные глаза Насти блестели, готовые разразиться водопадом слез. Голос девушки дрожал, и неизвестно, чего было больше в этом голосе – страха за себя, за Никиту, за то, что сейчас вот-вот кто-то может войти, услышав голоса, либо за то, что будет завтра.
– Никитушка, так он же на кулаках-то первый боец в городе…
Взгляд девушки снова метнулся к двери.
– Ой, шел бы ты уже, а? Светать скоро будет. Того и гляди кто войдет…
Никита покачал головой.
– Я и гляжу, Настенька, ты того больше боишься, как бы кто нас вместе не увидел, нежели разлуки со мною.
Он задумался на мгновение, потом решительно тряхнул головой, словно отгоняя пелену, застившую взор.
– Да не о том я что-то… В общем, прощай. Не поминай лихом, ежели чего.
Он шагнул к окну, мелькнул силуэт, на короткий миг загородив лунный серп в окне, и снова пуста светлица, лишь качнулся потревоженный ночной прохладой язычок пламени в лампадке и показалось, что Господь на иконе укоризненно покачал головой.
Настя уткнулась носом в меха и разрыдалась. Ежели накопилось чего на душе, для женщины слезы – лучшее лекарство.
Мужчинам сложнее…
* * *
Весенняя ярмарка – это всегда праздник, который тороватые торговые гости всегда стараются подгадать под начало масленицы. Чтоб веселье людское – через край, чтоб еды да медов – от пуза. Ну и чтоб подвыпивший покупатель был не шибко прижимист да на скалвы с локотками особо не пялился.
За ночь работный люд соорудил на торжище добротные прилавки с навесами на случай дождя, которые по окружности огораживали площадь. А на самой площади веселился народ.
На большом костре горело соломенное чучело Зимы, потрескивая и грозя завалиться прямо на подвыпивший народ. На соседних кострах жарили целых быков, насаженных на двухсаженные вертелы. Черный дым лез в ноздри, ел глаза. Торговые заморские гости украдкой морщили носы и прикрывали дерюгами дорогие ткани, пытаясь уберечь их от сажи. Такое оно, торговое ремесло – морщись не морщись в рукав, а покупателю улыбнись, потому как в щедрой земле русов барыш за день часто бывает такой, что в ином месте и за две седьмицы не заработаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Человек поспешно отвел глаза. Если дружинник все-таки что-то рассмотрит в кромешной темноте и попытается ткнуть копьем, нужно, чтобы глаза увидели это копье, а не язык пламени, ослепляющий во тьме.
Но – повезло. Дружинники прошли мимо. Не слишком бдительная ночная стража. Да и кого им бояться в родном городе? Стены крепки и высоки, вокруг на многие версты никого, а что Орда ходит по Руси – так она нынче, по слухам, к Новгороду подбирается, а Господин Великий Новгород эвон где…
Человек еще некоторое время смотрел на удаляющиеся фигуры в островерхих шеломах, освещенные бликами неверного света факелов, пока стражу снова не поглотила ночь. Тогда он лаской метнулся через улицу, в мгновение ока взлетел на высокий забор и мягко спрыгнул внутрь двора.
Заворчал спросонья матерый цепной пес. Человек застыл на месте.
Пес понюхал воздух. Ничего. Знакомые дворовые запахи, да еще цветущей березой пахнет. Пес сморщил нос, чихнул, прикрыл нос лапой и снова заснул.
Человек тихо стравил сквозь зубы перегоревший воздух. Стало быть, не зря перед походом натер одежду березовыми почками, а лицо и руки березовым соком.
Истово перекрестившись, темная фигура осторожно возобновила движение. Шаг. Другой. Прыжок…
Ухватившись пальцами за верхний наличник окна, человек подтянулся, словно белка. Миг – и он уже на подоконнике второго этажа. Ставни-то открыты, спасибо беспечным хозяевам, любителям свежего воздуха…
Лунный свет заглядывал в окно, освещая нехитрое убранство девичьей светлицы. Стол, крытый белой скатертью, лавка, на столе вышиванье, икона в углу. Скорбный лик Христа, подсвеченный лампадкой, укоризненно глядит на лежанку с кучей мехов на ней и на полуобнаженное девичье плечико, выглянувшее из-под медвежьей шкуры, на нежное личико, на длинную, тонкую шею, на бьющуюся жилку под нежной кожей…
Человек на подоконнике замер, любуясь открывшейся перед ним картиной. Свету было мало – луна да лампадка, но воображение живо подрисовывало недостающие детали…
Человек осторожно спустился с подоконника, сделал шаг, другой…
Черный силуэт загородил окно. На лицо девушки упала тень. Тонкая нить, связывающая душу спящего и его тело, натянулась… Вздрогнули пышные ресницы…
– Это сон, – прошептала девушка. – Ты мне снишься…
– Нет, – покачал головой ночной гость. – Это я, Настасьюшка. Я попрощаться пришел.
Девушка вздрогнула, хотя человек говорил еле слышным шепотом. И окончательно проснулась.
Плечико нырнуло под шкуру. Девушка резво натянула на себя меха до подбородка и прижалась спиной к стене.
– Ты что, Никитка, ополоумел? – испуганно прошипела Настя. – А ну кто войдет? Мне ж от позору вовек не отмыться!
– Настасьюшка, ты только скажи… – взмолился Никита.
И осекся.
Взгляд Насти метался, как у затравленного зверька – то на Никиту, то на массивную дубовую дверь с незадвинутым засовом.
– Что сказать???
Девушка чуть не кричала. В лунном свете ее лицо казалось неестественно белым.
– Люб ли я тебе? – выдавил из себя Никита. Он уже жалел, что таким вот образом решил в последний раз повидаться с любимой.
Но первый испуг у девушки, похоже, прошел. Уступив место неприкрытой досаде.
– Никитка, ну что ты совно дитя малое – люб, не люб? Ночью в окно как тать влез… А ну как батюшка войдет?
И тут Никита взорвался. Все, накопившееся в нем за эти дни, выплеснулось в полузадушенном крике.
– Батюшка твой тебя супротив воли за постылого выдать хочет!!!
Сейчас ему было наплевать на всех – на Настиного батюшку, на то, что народ скажет, на вече городское, которое, ежели чего, за такие дела не помилует. Какой тут батюшка, какое вече, когда с собственной жизнью сегодня днем загодя попрощался?
Настя чуть не плакала.
– А мне что делать? В Жиздре топиться? Как я против родительской воли пойду?
Никита склонил голову. Порыв прошел, оставив лишь горечь в опустевшей душе. На что надеялся? На чудо? Так не бывает на свете чудес, поди, не в сказке живем.
– И то правда, – тихо сказал Никита. – Но и мне без тебя не жизнь. Завтра на ярмарке кулачный бой будет…
Он замолчал. А чего говорить, зачем? Сказано все уже.
– И чего? – пискнула Настя. – Неужто…
Никита кивнул.
– Против брата?
– Он брат мне лишь по батьке, – глухо сказал Никита. – И половина крови у него гнилая, от той ведьмы, с которой батька на стороне знался и на которой женился опосля того, как мамка померла. Вот завтра я ту гнилую кровь с него-то и выпущу.
Испуганные глаза Насти блестели, готовые разразиться водопадом слез. Голос девушки дрожал, и неизвестно, чего было больше в этом голосе – страха за себя, за Никиту, за то, что сейчас вот-вот кто-то может войти, услышав голоса, либо за то, что будет завтра.
– Никитушка, так он же на кулаках-то первый боец в городе…
Взгляд девушки снова метнулся к двери.
– Ой, шел бы ты уже, а? Светать скоро будет. Того и гляди кто войдет…
Никита покачал головой.
– Я и гляжу, Настенька, ты того больше боишься, как бы кто нас вместе не увидел, нежели разлуки со мною.
Он задумался на мгновение, потом решительно тряхнул головой, словно отгоняя пелену, застившую взор.
– Да не о том я что-то… В общем, прощай. Не поминай лихом, ежели чего.
Он шагнул к окну, мелькнул силуэт, на короткий миг загородив лунный серп в окне, и снова пуста светлица, лишь качнулся потревоженный ночной прохладой язычок пламени в лампадке и показалось, что Господь на иконе укоризненно покачал головой.
Настя уткнулась носом в меха и разрыдалась. Ежели накопилось чего на душе, для женщины слезы – лучшее лекарство.
Мужчинам сложнее…
* * *
Весенняя ярмарка – это всегда праздник, который тороватые торговые гости всегда стараются подгадать под начало масленицы. Чтоб веселье людское – через край, чтоб еды да медов – от пуза. Ну и чтоб подвыпивший покупатель был не шибко прижимист да на скалвы с локотками особо не пялился.
За ночь работный люд соорудил на торжище добротные прилавки с навесами на случай дождя, которые по окружности огораживали площадь. А на самой площади веселился народ.
На большом костре горело соломенное чучело Зимы, потрескивая и грозя завалиться прямо на подвыпивший народ. На соседних кострах жарили целых быков, насаженных на двухсаженные вертелы. Черный дым лез в ноздри, ел глаза. Торговые заморские гости украдкой морщили носы и прикрывали дерюгами дорогие ткани, пытаясь уберечь их от сажи. Такое оно, торговое ремесло – морщись не морщись в рукав, а покупателю улыбнись, потому как в щедрой земле русов барыш за день часто бывает такой, что в ином месте и за две седьмицы не заработаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100