Но так как тот, по-видимому, решил ограничиться репликой о стариках, Кошелев осторожно спросил:
— Она пианистка, Галина Степановна?
— Нет. Медсестра. Но играет очень хорошо. Не получилось у нее что-то с консерваторией. Война, наверное, помешала. Но вообще у нас город музыкальный. В каждой почти семье кто-то учится... Но Галка странная. Сыграть не допросишься. Живет одиноко. С какими только женихами Зика ее ни знакомила! Знаете, ведь женщин хлебом не корми, только дай возможность кого-нибудь сосватать. За Зикой эта слабость тоже водится... А так она у меня молодец!.. Все устроит! — Вавилов не расстегивая сбросил туфли, стянул через голову рубашку, бросился в постель, словно нырнул в воду, и, с бла-женым вздохом вытянувшись, сообщил: — Просто удивляюсь ее терпению... У меня все не так, как у нормальных людей. И ничего... Терпит!.. Один раз, правда, здорово рассердилась... Девчонку одну привел. Из табора сбежала, своего, цыганского. Хотела оседлой жизнью, жить. Как на первых порах не помочь человеку?!
Кошелев не выдержал, рассмеялся.
— И устроилась? Осела?
— Нет. Сбежала и от нас. Платья Зикины, самые лучшие, шельма, прихватила... Бывает, конечно...— Вавилов говорил все медленнее. Кошелев пошел к себе в кабинет, потому что его собеседник стал мирно посапывать.
«Сыграть не допросишься...» И ноты на крышке пианино: Шопен, Чайковский, Григ, Кабалевский, Прокофьев... Почему же не допросишься? Ведь она несомненно играет. Вот сонаты Бетховена, симфонии и «На смерть героя», с пометками на полях. Играет. Но играет, как принято говорить, для себя. «На смерть героя»... Знакомые ноты. Именно та вещь, которую он когда-то хотел сыграть для Алин. Пытался объяснить ей свою трагедию. Что ж другое так точно выразило бы его состояние? Не Шуман или Гайдн. А «Реквием» Моцарта — просто бы не смог искалеченной своей рукой... Алин так ничего и не узнала. И не понимала, почему он ушел от музыки, была убеждена, что он попросту спился... Не поняла, как не понимала, почему он не мог переносить наглого и тупоголового самодовольства бошей, их омерзительного желания покорить других, чтобы самим возвыситься. Он ненавидел
их не только за изувеченные свои руки. Перед этими озверелыми бюргерами склонили головы многие французы, чехи и румыны, но не русские. В России они ничего не могли поделать!..
Он играл для Алин произведение, которое не требовало той его прежней техники. Лишь хотел объясниться. И знал, что боль, которая звучала в «Смерти героя», он никогда бы раньше не сумел передать...
Он ждал сочувствия, хотел встретиться глазами с Алин. И встретился... А ведь она так много говорила об искусстве... Болтала. Только болтала...
Когда он оборвал аккорд, Алин подняла на него глаза, отрешенные, пустые, разве только чуть-чуть удивленные.
Больше он не прикасался к Бетховену. И вот опять эти ноты.
Но почему, почему их выбрала Галина Степановна? На других, правда, тоже есть пометки. Но эти давние, пожелтевшие. Скорей всего он именно на них обратил внимание, потому что связаны они с его прошлым. А вот «Ноктюрн»... Играл бы он тогда «Ноктюрн», тоже удивлялся бы совпадению...
Будь на месте Галины какия-нибудь другая женщина, он, быть может, и не стал бы рассматривать ноты. Но все, что касается Галины, важно. И важно только потому, что напомнила она другую, которую он так мало знал и с которой ему уже никогда не встретиться.
Он сел в кресло и, прикрыв глаза, впервые за много лет позволил себе вспомнить ту незабываемую встречу у Дома Инвалидов. И слова Веры: «Мы еще встретимся в иное время, при иных обстоятельствах...»
Тогда они оба знали, что подразумевала под этим Вера. Но сейчас, в тиши ночи, после того, как он увидел Галину Степановну, совсем невероятные мысли приходили в голову. Вера каким-то чудом избежала казни, ей помогли бежать... И вот она на родине...
Кошелев тяжело вздохнул: все это было бы допустимо в кинофильме. Только в кинофильме...
Да, Галина Степановна — не Вера. Только сходство, какое-то внутреннее сходство и выражение глаз.
Она и не заметит его, чужого ей человека, и не вспомнит о нем. И не подозревает, что ею заняты все мысли этого чужого человека... В книжном шкафу — справочники. Большей частью по хирургии. Тома Шолохова, Пушкина, Хемингуэя, Леонова, Александра Грина, раз-
розненные книги знакомых, и не знакомых Кошелеву авторов.
Ее уединенный мир — ноты... книги. Вечера в этом кресле... Потому она и кажется странной общительному и шумливому Вавилову. И Зике, с ее сватовством. «Женихи» — и эта комната, эти ноты с пометками...
Медсестра... А почему не врач? Ведь здесь, в России, она при желании могла бы стать врачом. И почему она теперь не смогла бы окончить консерваторию?
Опытному взгляду пианиста пометки на нотах сказали многое. Игра Галины — не обычная игра на фортепиано женщины, получившей, попутно с медицинским, музыкальное образование. У нее, несомненно, свое, только ей присущее восприятие музыки. Свое понимание Бетховена...
Как много может сказать комната, в которой живет человек!.. Даже эти гвоздики в простом высоком бокале и рядом дорогая, по-видимому, специально сделанная рамка, в которую заключен старый любительский снимок. Он — в летном комбинезоне, она — в белом халатике, в белой косынке...
Снимок военных лет. Но эта влюбленная пара, видимо, счастлива. Девушка, улыбаясь, смотрит на летчика. У нее темные, продолговатые глаза, высокий лоб и чуть приподнятые к вискам брови...
Галина Степановна со своим муж,ем. Просто знакомый не мог бы с таким гордым видом собственника и вместе с тем так бережно обнять ее за плечи.
Не в этом ли снимке разгадка всей жизни Галины Степановны? Какое-то внутреннее чутье подсказывало Кошелеву, что это именно так.
Если б фотография была не единственная, то здесь стояла бы другая, более поздняя. Эта бы осталась в семейном альбоме. Последний снимок.
Вероятно, другого снимка не было и быть не могло... И больше ни одной фотографии. Лишь этого юноши...
Да, да, конечно, для него и «Смерть героя», и остальное. Не «для себя», а для него. Память о нем. В какой мир воспоминаний переносится Галина... «И не уговоришь ее сыграть...» Не уговоришь, потому что, оставив музыку только для своих сокровенных чувств, она не может в них посвящать окружающих.
Наверное, жизнь ее до войны была похожа на жизнь Пети, торопившегося утром в свой Дворец... И она когда-то торопилась на уроки музыки. Тогда в ее жизни были «Неаполитанская песенка», и «Времена года», и «Вальс цветов», и первые сонаты... Потом война — белый халатик и косынка медицинской сестры.
Были кровь и смерть. И потери дорогих сердцу людей... Было то, что испытал он сам, только, вероятно, у нее гораздо тяжелей и страшней... И от прошлого — фотография и Бетховен на крышке пианино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
— Она пианистка, Галина Степановна?
— Нет. Медсестра. Но играет очень хорошо. Не получилось у нее что-то с консерваторией. Война, наверное, помешала. Но вообще у нас город музыкальный. В каждой почти семье кто-то учится... Но Галка странная. Сыграть не допросишься. Живет одиноко. С какими только женихами Зика ее ни знакомила! Знаете, ведь женщин хлебом не корми, только дай возможность кого-нибудь сосватать. За Зикой эта слабость тоже водится... А так она у меня молодец!.. Все устроит! — Вавилов не расстегивая сбросил туфли, стянул через голову рубашку, бросился в постель, словно нырнул в воду, и, с бла-женым вздохом вытянувшись, сообщил: — Просто удивляюсь ее терпению... У меня все не так, как у нормальных людей. И ничего... Терпит!.. Один раз, правда, здорово рассердилась... Девчонку одну привел. Из табора сбежала, своего, цыганского. Хотела оседлой жизнью, жить. Как на первых порах не помочь человеку?!
Кошелев не выдержал, рассмеялся.
— И устроилась? Осела?
— Нет. Сбежала и от нас. Платья Зикины, самые лучшие, шельма, прихватила... Бывает, конечно...— Вавилов говорил все медленнее. Кошелев пошел к себе в кабинет, потому что его собеседник стал мирно посапывать.
«Сыграть не допросишься...» И ноты на крышке пианино: Шопен, Чайковский, Григ, Кабалевский, Прокофьев... Почему же не допросишься? Ведь она несомненно играет. Вот сонаты Бетховена, симфонии и «На смерть героя», с пометками на полях. Играет. Но играет, как принято говорить, для себя. «На смерть героя»... Знакомые ноты. Именно та вещь, которую он когда-то хотел сыграть для Алин. Пытался объяснить ей свою трагедию. Что ж другое так точно выразило бы его состояние? Не Шуман или Гайдн. А «Реквием» Моцарта — просто бы не смог искалеченной своей рукой... Алин так ничего и не узнала. И не понимала, почему он ушел от музыки, была убеждена, что он попросту спился... Не поняла, как не понимала, почему он не мог переносить наглого и тупоголового самодовольства бошей, их омерзительного желания покорить других, чтобы самим возвыситься. Он ненавидел
их не только за изувеченные свои руки. Перед этими озверелыми бюргерами склонили головы многие французы, чехи и румыны, но не русские. В России они ничего не могли поделать!..
Он играл для Алин произведение, которое не требовало той его прежней техники. Лишь хотел объясниться. И знал, что боль, которая звучала в «Смерти героя», он никогда бы раньше не сумел передать...
Он ждал сочувствия, хотел встретиться глазами с Алин. И встретился... А ведь она так много говорила об искусстве... Болтала. Только болтала...
Когда он оборвал аккорд, Алин подняла на него глаза, отрешенные, пустые, разве только чуть-чуть удивленные.
Больше он не прикасался к Бетховену. И вот опять эти ноты.
Но почему, почему их выбрала Галина Степановна? На других, правда, тоже есть пометки. Но эти давние, пожелтевшие. Скорей всего он именно на них обратил внимание, потому что связаны они с его прошлым. А вот «Ноктюрн»... Играл бы он тогда «Ноктюрн», тоже удивлялся бы совпадению...
Будь на месте Галины какия-нибудь другая женщина, он, быть может, и не стал бы рассматривать ноты. Но все, что касается Галины, важно. И важно только потому, что напомнила она другую, которую он так мало знал и с которой ему уже никогда не встретиться.
Он сел в кресло и, прикрыв глаза, впервые за много лет позволил себе вспомнить ту незабываемую встречу у Дома Инвалидов. И слова Веры: «Мы еще встретимся в иное время, при иных обстоятельствах...»
Тогда они оба знали, что подразумевала под этим Вера. Но сейчас, в тиши ночи, после того, как он увидел Галину Степановну, совсем невероятные мысли приходили в голову. Вера каким-то чудом избежала казни, ей помогли бежать... И вот она на родине...
Кошелев тяжело вздохнул: все это было бы допустимо в кинофильме. Только в кинофильме...
Да, Галина Степановна — не Вера. Только сходство, какое-то внутреннее сходство и выражение глаз.
Она и не заметит его, чужого ей человека, и не вспомнит о нем. И не подозревает, что ею заняты все мысли этого чужого человека... В книжном шкафу — справочники. Большей частью по хирургии. Тома Шолохова, Пушкина, Хемингуэя, Леонова, Александра Грина, раз-
розненные книги знакомых, и не знакомых Кошелеву авторов.
Ее уединенный мир — ноты... книги. Вечера в этом кресле... Потому она и кажется странной общительному и шумливому Вавилову. И Зике, с ее сватовством. «Женихи» — и эта комната, эти ноты с пометками...
Медсестра... А почему не врач? Ведь здесь, в России, она при желании могла бы стать врачом. И почему она теперь не смогла бы окончить консерваторию?
Опытному взгляду пианиста пометки на нотах сказали многое. Игра Галины — не обычная игра на фортепиано женщины, получившей, попутно с медицинским, музыкальное образование. У нее, несомненно, свое, только ей присущее восприятие музыки. Свое понимание Бетховена...
Как много может сказать комната, в которой живет человек!.. Даже эти гвоздики в простом высоком бокале и рядом дорогая, по-видимому, специально сделанная рамка, в которую заключен старый любительский снимок. Он — в летном комбинезоне, она — в белом халатике, в белой косынке...
Снимок военных лет. Но эта влюбленная пара, видимо, счастлива. Девушка, улыбаясь, смотрит на летчика. У нее темные, продолговатые глаза, высокий лоб и чуть приподнятые к вискам брови...
Галина Степановна со своим муж,ем. Просто знакомый не мог бы с таким гордым видом собственника и вместе с тем так бережно обнять ее за плечи.
Не в этом ли снимке разгадка всей жизни Галины Степановны? Какое-то внутреннее чутье подсказывало Кошелеву, что это именно так.
Если б фотография была не единственная, то здесь стояла бы другая, более поздняя. Эта бы осталась в семейном альбоме. Последний снимок.
Вероятно, другого снимка не было и быть не могло... И больше ни одной фотографии. Лишь этого юноши...
Да, да, конечно, для него и «Смерть героя», и остальное. Не «для себя», а для него. Память о нем. В какой мир воспоминаний переносится Галина... «И не уговоришь ее сыграть...» Не уговоришь, потому что, оставив музыку только для своих сокровенных чувств, она не может в них посвящать окружающих.
Наверное, жизнь ее до войны была похожа на жизнь Пети, торопившегося утром в свой Дворец... И она когда-то торопилась на уроки музыки. Тогда в ее жизни были «Неаполитанская песенка», и «Времена года», и «Вальс цветов», и первые сонаты... Потом война — белый халатик и косынка медицинской сестры.
Были кровь и смерть. И потери дорогих сердцу людей... Было то, что испытал он сам, только, вероятно, у нее гораздо тяжелей и страшней... И от прошлого — фотография и Бетховен на крышке пианино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44