Он с удовольствием сделает все, что в его силах. Раз Жюль об этом просит, он немедленно начнет разыскивать людей, знавших семью Кошелевых.
Это письмо сделало поездку в Россию вполне реальной и словно приблизило ее. За разговорами о предстоящем путешествии они с Жюлем просидели всю ночь. Строили планы. Подсчитывали, сколько потребуется денег на дорогу.
Серж сказал, что, быть может, пока они здесь беседуют, Вавилову уже удалось узнать адрес сестры. Жюль был взволнован не менее своего друга, однако рассудительно возразил: вряд ли так быстро и так просто это сделает даже Вавилов... Серж должен быть готов ко всему. Даже к тому, что сестру разыскать не удастся.
Теперь Жюль не обнадеживал, старался не настраивать друга на удачный исход путешествия—ведь сестры он может не найти. Говорил так, потому что боялся, как бы после нового разочарования с Сержем не повторилось то, от чего он только что ушел.
Жюль снова написал Вавилову, и Серж догадывался, что в этом письме была просьба не оставлять без внимания друга, помочь ему и, в случае чего, даже утешить... Несомненно, Жюль послал именно такое письмо, и потому перед отправкой, читая его Сержу, что-то явно опускал.
Преданность Жюля Серж принимал как нечто должное, само собой разумеющееся. Но теперь, размышляя о том, сколько для него сделал друг, ничего не получая
взамен, удивлялся его доброте и терпению. Как можно было столько лет выносить общество пропойцы и бродяги? И ведь Жюль не только терпел это общество, а был искренне привязан к Сержу, нескладному и неуравновешенному, по существу, и ненужному человеку. Убедил его в реальности этой поездки. Жюль даже отпуск взял, чтобы помочь в хлопотах и самому проводить друга. Жюль суетился, доставая каюту поудобнее, чтобы меньше качало, помогая подбирать рубашки и костюмы, а к отходу лайнера приволок целую корзину фруктов и, прощаясь, прослезился.
Смеясь вытирал глаза: старею... Ты мне сразу же напиши, Серж!.. Перед уходом в море я еще успею получить твое письмо... Счастливой тебе встречи...
Он стоял на причале с фуражкой в руке, худой, ссутулившийся, такой же одинокий, как Серж, и все же веселый, влюбленный в жизнь, хоть и поседевший Жюль...
Серж выбрал галстук. Галстук, который в самую последнюю минуту снял со своей худой шеи Жюль, решив, что без этого строгого коричневого галстука ехать в Россию невозможно.
Как же не надеть такой подарок?! Критически оглядывал себя в зеркале. Голубые навыкате глаза, ввалившиеся щеки, широкие черные брови, прямые, тронутые сединой волосы и чересчур длинные руки. Но хороший костюм делает вполне приемлемой и не такую образину...
На палубе ударил в лицо свежий ветер. Он примчался с берегов, где родился Серж.Тяжело и глухо бьется сердце, словно в легком хмелю кружится голова. Разве такое бывает только от ветра, Вера? Тебе не довелось вдохнуть этот ветер. Но ведь в самые последние твои часы ты мечтала об этом, ты говорила об этом женщине, сидевшей в тюрьме вместе с тобой... Жюлю передали твои слова...
Но вот уже совсем близко — земля. Где-то рядом, потому что белыми лодочками покачиваются чайки на зеленой воде... Сесть бы к роялю, сыграть то, что звучит в сердце. Раньше он играл, подчас с холодным сердцем, и слушали, аплодировали. И ты, Вера, аплодировала. Играл. Ничего не пережив. Не ведая открывшегося теперь.
Что он мог, что умел сказать людям?.. А когда что-то уже нарождалось в нем, изменили руки. Послушные,сильные руки, которые умели совсем по-своему, совсем особо прикоснуться к чутким клавишам рояля, которые никогда не ошибались и ничего не забывали,— эти руки изменили ему.
Прислонившись к борту, Серж смотрел в море. Там, за туманом, был берег. Берег, которого он не знал и который звал его. Звал и тогда, когда он еще не различал этого зова... И тоска, и нецельность всей жизни — разве не потому, что подсознательно всегда не хватало этого берега, встречи с ним?
Только ради этих минут долгие годы выносил он глумление над тем, что все еще оставалось для него самым дорогим. Глумление над искусством. Чего только стоили одни «музыкальные вечера» мадам Дюбуа, где расправлялись с Масне и Шопеном, где Гайдна превращали в слезливую старую деву, а Рахманинова в полкового барабанщика! А потом слушатели, эти разжиревшие буржуа, ничего не смыслившие в музыке, с чудовищным невежеством изрекали свои высокопарные суждения.
Серж вынужден был выносить эту пытку музыкой... Обдирая в кровь колени, локти, весь в ушибах, в кровоподтеках, полз он и полз только затем, чтобы стоять сейчас на этой палубе и ждать выстраданного, ждать встречи с домом, где родился, е сестрой, которую не знал и уже горячо любил. Главное — это. Единственное, что есть в его жизни.
Не замечая, Серж улыбался, и слез, навернувшихся на глаза, тоже не замечал. Ему виделось, как, уже разыскав сестру, держит ее за руки. Расскажи, какой она была, наша мама. Даже совершавшая ошибки, все равно она была нашей мамой. Ты обо всем расскажи, сестренка...
Он смотрел вдаль, словно впервые видел, как алеют облака, как плавится в огне синева неба. Десятки, сотни раз ночевал он в сквере и не замечал розовых облаков. Неужели это у него дрожат губы и он, как мальчишка, впервые взятый в море, готов плакать от восторга? Что ж это творится с ним? Голос крови? Что-то передалось от отца?..
Утром его встретит Вавилов. Встретит, если опять не уехал в какую-нибудь экспедицию. Удалось ли журналисту что-нибудь узнать? И что именно? Не забыл ли он вообще о своём обещании, о существовании некоего Сержа Кошелева...
Надо только, если Вавилов все же встретит, постараться не замечать его пренебрежительного взгляда, надменной улыбки. Ведь он Вавилову чужой и не особенно приятный человек. Больше того, человек, покинувший родину. Не своей волей, а все же предавший ее. Учитывая все это, странно было бы ждать от советского журналиста лирических излияний и приятных улыбок. Однако Вавилов достаточно корректен и ради Жюля, по всей вероятности, обещание свое сдержит.
Быть может, здесь, под защитой родных берегов, отступится хоть на время от Сержа злой рок. И дни, которые он здесь проведет, вознаградят за все, что пришлось уже пережить. В это почти веришь, вдыхая терпкий, радостный ветер...
А небо пылает. Небо Глинки, небо Бородина... Если б увидеть его таким раньше! Нет, не только увидеть, но и почувствовать то, что сейчас... Если б!.. Бесконечное, бессильное «если б». Оно так и останется с ним навсегда, что бы его ни ждало, что бы ни случилось...
Но уже сейчас он переживает минуты необычной удовлетворенности, впервые такое в его душе — вероятно, именно это люди называют счастьем. Счастье в. ожидании, в преддверии будущего. Пусть постигнут его потом новые горькие разочарования, все равно этого рассвета никогда не забыть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Это письмо сделало поездку в Россию вполне реальной и словно приблизило ее. За разговорами о предстоящем путешествии они с Жюлем просидели всю ночь. Строили планы. Подсчитывали, сколько потребуется денег на дорогу.
Серж сказал, что, быть может, пока они здесь беседуют, Вавилову уже удалось узнать адрес сестры. Жюль был взволнован не менее своего друга, однако рассудительно возразил: вряд ли так быстро и так просто это сделает даже Вавилов... Серж должен быть готов ко всему. Даже к тому, что сестру разыскать не удастся.
Теперь Жюль не обнадеживал, старался не настраивать друга на удачный исход путешествия—ведь сестры он может не найти. Говорил так, потому что боялся, как бы после нового разочарования с Сержем не повторилось то, от чего он только что ушел.
Жюль снова написал Вавилову, и Серж догадывался, что в этом письме была просьба не оставлять без внимания друга, помочь ему и, в случае чего, даже утешить... Несомненно, Жюль послал именно такое письмо, и потому перед отправкой, читая его Сержу, что-то явно опускал.
Преданность Жюля Серж принимал как нечто должное, само собой разумеющееся. Но теперь, размышляя о том, сколько для него сделал друг, ничего не получая
взамен, удивлялся его доброте и терпению. Как можно было столько лет выносить общество пропойцы и бродяги? И ведь Жюль не только терпел это общество, а был искренне привязан к Сержу, нескладному и неуравновешенному, по существу, и ненужному человеку. Убедил его в реальности этой поездки. Жюль даже отпуск взял, чтобы помочь в хлопотах и самому проводить друга. Жюль суетился, доставая каюту поудобнее, чтобы меньше качало, помогая подбирать рубашки и костюмы, а к отходу лайнера приволок целую корзину фруктов и, прощаясь, прослезился.
Смеясь вытирал глаза: старею... Ты мне сразу же напиши, Серж!.. Перед уходом в море я еще успею получить твое письмо... Счастливой тебе встречи...
Он стоял на причале с фуражкой в руке, худой, ссутулившийся, такой же одинокий, как Серж, и все же веселый, влюбленный в жизнь, хоть и поседевший Жюль...
Серж выбрал галстук. Галстук, который в самую последнюю минуту снял со своей худой шеи Жюль, решив, что без этого строгого коричневого галстука ехать в Россию невозможно.
Как же не надеть такой подарок?! Критически оглядывал себя в зеркале. Голубые навыкате глаза, ввалившиеся щеки, широкие черные брови, прямые, тронутые сединой волосы и чересчур длинные руки. Но хороший костюм делает вполне приемлемой и не такую образину...
На палубе ударил в лицо свежий ветер. Он примчался с берегов, где родился Серж.Тяжело и глухо бьется сердце, словно в легком хмелю кружится голова. Разве такое бывает только от ветра, Вера? Тебе не довелось вдохнуть этот ветер. Но ведь в самые последние твои часы ты мечтала об этом, ты говорила об этом женщине, сидевшей в тюрьме вместе с тобой... Жюлю передали твои слова...
Но вот уже совсем близко — земля. Где-то рядом, потому что белыми лодочками покачиваются чайки на зеленой воде... Сесть бы к роялю, сыграть то, что звучит в сердце. Раньше он играл, подчас с холодным сердцем, и слушали, аплодировали. И ты, Вера, аплодировала. Играл. Ничего не пережив. Не ведая открывшегося теперь.
Что он мог, что умел сказать людям?.. А когда что-то уже нарождалось в нем, изменили руки. Послушные,сильные руки, которые умели совсем по-своему, совсем особо прикоснуться к чутким клавишам рояля, которые никогда не ошибались и ничего не забывали,— эти руки изменили ему.
Прислонившись к борту, Серж смотрел в море. Там, за туманом, был берег. Берег, которого он не знал и который звал его. Звал и тогда, когда он еще не различал этого зова... И тоска, и нецельность всей жизни — разве не потому, что подсознательно всегда не хватало этого берега, встречи с ним?
Только ради этих минут долгие годы выносил он глумление над тем, что все еще оставалось для него самым дорогим. Глумление над искусством. Чего только стоили одни «музыкальные вечера» мадам Дюбуа, где расправлялись с Масне и Шопеном, где Гайдна превращали в слезливую старую деву, а Рахманинова в полкового барабанщика! А потом слушатели, эти разжиревшие буржуа, ничего не смыслившие в музыке, с чудовищным невежеством изрекали свои высокопарные суждения.
Серж вынужден был выносить эту пытку музыкой... Обдирая в кровь колени, локти, весь в ушибах, в кровоподтеках, полз он и полз только затем, чтобы стоять сейчас на этой палубе и ждать выстраданного, ждать встречи с домом, где родился, е сестрой, которую не знал и уже горячо любил. Главное — это. Единственное, что есть в его жизни.
Не замечая, Серж улыбался, и слез, навернувшихся на глаза, тоже не замечал. Ему виделось, как, уже разыскав сестру, держит ее за руки. Расскажи, какой она была, наша мама. Даже совершавшая ошибки, все равно она была нашей мамой. Ты обо всем расскажи, сестренка...
Он смотрел вдаль, словно впервые видел, как алеют облака, как плавится в огне синева неба. Десятки, сотни раз ночевал он в сквере и не замечал розовых облаков. Неужели это у него дрожат губы и он, как мальчишка, впервые взятый в море, готов плакать от восторга? Что ж это творится с ним? Голос крови? Что-то передалось от отца?..
Утром его встретит Вавилов. Встретит, если опять не уехал в какую-нибудь экспедицию. Удалось ли журналисту что-нибудь узнать? И что именно? Не забыл ли он вообще о своём обещании, о существовании некоего Сержа Кошелева...
Надо только, если Вавилов все же встретит, постараться не замечать его пренебрежительного взгляда, надменной улыбки. Ведь он Вавилову чужой и не особенно приятный человек. Больше того, человек, покинувший родину. Не своей волей, а все же предавший ее. Учитывая все это, странно было бы ждать от советского журналиста лирических излияний и приятных улыбок. Однако Вавилов достаточно корректен и ради Жюля, по всей вероятности, обещание свое сдержит.
Быть может, здесь, под защитой родных берегов, отступится хоть на время от Сержа злой рок. И дни, которые он здесь проведет, вознаградят за все, что пришлось уже пережить. В это почти веришь, вдыхая терпкий, радостный ветер...
А небо пылает. Небо Глинки, небо Бородина... Если б увидеть его таким раньше! Нет, не только увидеть, но и почувствовать то, что сейчас... Если б!.. Бесконечное, бессильное «если б». Оно так и останется с ним навсегда, что бы его ни ждало, что бы ни случилось...
Но уже сейчас он переживает минуты необычной удовлетворенности, впервые такое в его душе — вероятно, именно это люди называют счастьем. Счастье в. ожидании, в преддверии будущего. Пусть постигнут его потом новые горькие разочарования, все равно этого рассвета никогда не забыть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44