Трудно ли оказывать щедрость? Такое же случайное совпадение, как и необычный завтрак Марта Луппо у великого князя, которого он пришел арестовывать. Революция — потрясающее явление именно в том смысле, что открывает возможности для самых неожиданных ситуаций и устанавливает между людьми такие взаимоотношения, которые в обычной жизни себе и не представишь. Наверняка я только поэтому из всей своей жизни сохранила самые яркие воспоминания именно о событиях этих дней. О чем же еще? Никогда потом я не чувствовала себя так удивительно.
Посмотрела на ребят, и меня охватило какое-то грустно-радостное 'чувство. Радость мне была понятна, она исходила от обилия всех этих неожиданных возможностей и поразительных переживаний, сваливавшихся на всех нас, как снег на голову. Грусть же — ее я так четко определить неумела, возможно, ее привносил определенный страх перед теми необычными ролями, которые взваливала жизнь и которые хочешь не хочешь приходилось исполнять, даже если это представлялось нам неприятным или противным. Мы должны были их исполнять и исполняли, подбадриваемые постоянным наставлением Яана: раз нужно — будет сделано.
Задним числом я стала принимать за первопричину моей тогдашней грусти предчувствие. Как будто я могла в душе предугадать судьбу Яана.
20
С приходом лета не только поднималось выше солнце, чтобы изо дня в день заливать заречную низину жестковатым полуденным светом, но одновременно росло и напряжение. Его можно было распознать едва ли не на слух. Прогретый воздух полнился звоном не просто шмелей и комаров, которых была тьма-тьмущая. Какой-то невидимый и ненащупываемый нерв времени натягивался все туже и заставлял вибрировать воздух, как бывает, когда над головой проносится снаряд дальнобойного орудия. Это я испытал в окопах под Двинском.
И в ребятах стал замечать перемены. Ура-патриотический запал, с которым мы в марте, после бегства до Ямбурга, повернули штыки навстречу немцу и прошагали полдороги назад к Нарве, сменился более серьезным и деловым настроем. Все реже раздавалась похвальба, как лихо мы завтра-послезавтра вышвырнем немцев из Нарвы, зато глубокого и спокойного убеждения, что мы с этим когда-нибудь действительно справимся, прибавилось у всех.
После принесенных девчатами вестей о том, какими необычайно встревоженными стали немцы в Нарве, я уже не находил себе покоя. Не знаю даже почему, но какой-то внутренний голос понуждал меня связывать услышанное с бегством монахини. Может, потому, что побег Анастасии был такого же рода необычным событием. Ведь до сих пор ни один задержанный от нас не убегал. Иной связи между монашкой и всполошившимися в Нарве немцами я не находил. Однако теперь в моем воображении почудилась какая-то взаимосвязь. Конечно же безо всякого на то основания. Или я посчитал монахиню немецким шпионом? Да ну, сказка про разбойников! И все же я не мог забыть ее фанатично ненавидящего взгляда, которым она сопровождала свои мрачные прорицания. Сколь безграничная ярость готова на все, готова пойти на союз хоть с самим сатаной, она переполнена ветхозаветным гневом господа бога нашего. К тому же я не ведал, откуда, собственно, следовала монахиня и с какими сведениями либо вестями направлялась в Нарву.
Может, мне все же следовало в тот раз подавить свои колебания. Когда ее черная спина колыхалась в прорези прицела.
Дойдя до этой мысли, я запнулся. Нельзя же человеку искать спасения от собственных страхов ценою жизни себе подобного.
Велел привести из амбара Глафиру.
После избавления от груза табака она тут же обрела стать и подвижность. Довольно молодая еще женщина, как это было видно по лицу с самого начала. Только мне от этой вновь обретенной подвижности легче не стало.
Побег монашки готовился целеустремленно. Я хотел в этом разобраться. Возможно, они были в сговоре?
Может, знаешь, человек добрый, где это наша благоверная матушка Анастасия взяла эту гладкую табачную крошку, которой она засыпала глаза часовому?
Настал ее звездный час.
А ты, начальник, сам-то как полагаешь? Натрусила из своего собственного кисета? Знамо дело, я ей дала, у кого еще в этом твоем трухлявом амбаре табак найдется? У меня эта толечка осталась за поясом, после того как твои арапы все остальное вытряхнули. Как видишь, оно и сгодилось. Может, еще столько же соберу, если хорошенько потрясу. Ты что, хочешь и себе мозги прочистить?
Так, не моргнув, и признаешься, что содействовала побегу?
А чего мне тут стыдиться, чего моргать? Помогла матушке и еще готова хоть десять раз помочь, если нужно будет. И никакое это не постыдное дело, когда люди друг друга выручают. Ты своей волей творишь свою власть, хватаешь невинных людей и сажаешь их в кутузку, так чего же нам не сговориться? Мы ведь тоже православные, привычны помогать в беде ближнему своему. Особенно когда приходится безвинно терпеть. Думаешь, мне все равно, когда ты глумишься над святым человеком, сажаешь его под замок вместе с уличной девкой, будто шантрапу какую?
Придется привлечь тебя к ответу.
Ой, напугал! Ну что ты мне, милок, сделаешь? Запрешь в амбар? Так уже запер. Отберешь табак? Уже отобрал. Только и всего. Или погрозишь пальцем и скажешь этаким приятным жалостливым голоском: ай-яй, Глафира Прыткина, больше так не делай, это очень нехорошо? Говори, говори, а я буду слушать и кивать. И впрямь нехорошо. Но делать все равно буду по-своему. Ты знай себе говори, а я знай себе делать буду.
Что за гордыня и веселость ее одолевают. Понимает ведь, что я на самом деле ничего не могу с ней поделать. Или даже не догадывается, но решила взять нахрапом.
А я не стану с тобой ничего делать, не моя забота. Отправлю вместе с обвинительным заключением в Ямбург, пойдешь под трибунал. Может, ты своим пособничеством помогла злейшему врагу революции, пусть трибуна ч разберется и решит, что ты заслужила. Только потом не плачь. Помогла ли я другу или врагу революции, этого я не знаю и знать не хочу. Ни тебя, ни твою революцию я к своим детям в крестные не призывала, чего ты мне ее подсовываешь. Но если ты сажаешь под замок божьего человека, то я, как человек доброй веры, не позволю над ним глумиться. У тебя нет ни силы, ни власти, для того чтобы помешать мне ему помочь. У матушки Анастасии свои пути-дороги, ее господь направляет, и никто не имеет права задерживать ее, ты в том числе, заруби себе это на носу.
А зло ты говоришь о революции. Или ты из помещиков, что революция тебе поперек горла встала? Не хочешь своим детям лучшей жизни?
Заботничек выискался! Ты что, возами или пудами раздаешь эту лучшую жизнь? Пока что-то ни с того, ни с другого конца не заметно. Я тебе прямо в лицо скажу: эта твоя революция, может, очень даже хороша фабричным лоботрясам и побирушкам разным, про них мне сказать нечего, они сами люди, пусть скажут, но крестьянину она как пришей кобыле хвост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Посмотрела на ребят, и меня охватило какое-то грустно-радостное 'чувство. Радость мне была понятна, она исходила от обилия всех этих неожиданных возможностей и поразительных переживаний, сваливавшихся на всех нас, как снег на голову. Грусть же — ее я так четко определить неумела, возможно, ее привносил определенный страх перед теми необычными ролями, которые взваливала жизнь и которые хочешь не хочешь приходилось исполнять, даже если это представлялось нам неприятным или противным. Мы должны были их исполнять и исполняли, подбадриваемые постоянным наставлением Яана: раз нужно — будет сделано.
Задним числом я стала принимать за первопричину моей тогдашней грусти предчувствие. Как будто я могла в душе предугадать судьбу Яана.
20
С приходом лета не только поднималось выше солнце, чтобы изо дня в день заливать заречную низину жестковатым полуденным светом, но одновременно росло и напряжение. Его можно было распознать едва ли не на слух. Прогретый воздух полнился звоном не просто шмелей и комаров, которых была тьма-тьмущая. Какой-то невидимый и ненащупываемый нерв времени натягивался все туже и заставлял вибрировать воздух, как бывает, когда над головой проносится снаряд дальнобойного орудия. Это я испытал в окопах под Двинском.
И в ребятах стал замечать перемены. Ура-патриотический запал, с которым мы в марте, после бегства до Ямбурга, повернули штыки навстречу немцу и прошагали полдороги назад к Нарве, сменился более серьезным и деловым настроем. Все реже раздавалась похвальба, как лихо мы завтра-послезавтра вышвырнем немцев из Нарвы, зато глубокого и спокойного убеждения, что мы с этим когда-нибудь действительно справимся, прибавилось у всех.
После принесенных девчатами вестей о том, какими необычайно встревоженными стали немцы в Нарве, я уже не находил себе покоя. Не знаю даже почему, но какой-то внутренний голос понуждал меня связывать услышанное с бегством монахини. Может, потому, что побег Анастасии был такого же рода необычным событием. Ведь до сих пор ни один задержанный от нас не убегал. Иной связи между монашкой и всполошившимися в Нарве немцами я не находил. Однако теперь в моем воображении почудилась какая-то взаимосвязь. Конечно же безо всякого на то основания. Или я посчитал монахиню немецким шпионом? Да ну, сказка про разбойников! И все же я не мог забыть ее фанатично ненавидящего взгляда, которым она сопровождала свои мрачные прорицания. Сколь безграничная ярость готова на все, готова пойти на союз хоть с самим сатаной, она переполнена ветхозаветным гневом господа бога нашего. К тому же я не ведал, откуда, собственно, следовала монахиня и с какими сведениями либо вестями направлялась в Нарву.
Может, мне все же следовало в тот раз подавить свои колебания. Когда ее черная спина колыхалась в прорези прицела.
Дойдя до этой мысли, я запнулся. Нельзя же человеку искать спасения от собственных страхов ценою жизни себе подобного.
Велел привести из амбара Глафиру.
После избавления от груза табака она тут же обрела стать и подвижность. Довольно молодая еще женщина, как это было видно по лицу с самого начала. Только мне от этой вновь обретенной подвижности легче не стало.
Побег монашки готовился целеустремленно. Я хотел в этом разобраться. Возможно, они были в сговоре?
Может, знаешь, человек добрый, где это наша благоверная матушка Анастасия взяла эту гладкую табачную крошку, которой она засыпала глаза часовому?
Настал ее звездный час.
А ты, начальник, сам-то как полагаешь? Натрусила из своего собственного кисета? Знамо дело, я ей дала, у кого еще в этом твоем трухлявом амбаре табак найдется? У меня эта толечка осталась за поясом, после того как твои арапы все остальное вытряхнули. Как видишь, оно и сгодилось. Может, еще столько же соберу, если хорошенько потрясу. Ты что, хочешь и себе мозги прочистить?
Так, не моргнув, и признаешься, что содействовала побегу?
А чего мне тут стыдиться, чего моргать? Помогла матушке и еще готова хоть десять раз помочь, если нужно будет. И никакое это не постыдное дело, когда люди друг друга выручают. Ты своей волей творишь свою власть, хватаешь невинных людей и сажаешь их в кутузку, так чего же нам не сговориться? Мы ведь тоже православные, привычны помогать в беде ближнему своему. Особенно когда приходится безвинно терпеть. Думаешь, мне все равно, когда ты глумишься над святым человеком, сажаешь его под замок вместе с уличной девкой, будто шантрапу какую?
Придется привлечь тебя к ответу.
Ой, напугал! Ну что ты мне, милок, сделаешь? Запрешь в амбар? Так уже запер. Отберешь табак? Уже отобрал. Только и всего. Или погрозишь пальцем и скажешь этаким приятным жалостливым голоском: ай-яй, Глафира Прыткина, больше так не делай, это очень нехорошо? Говори, говори, а я буду слушать и кивать. И впрямь нехорошо. Но делать все равно буду по-своему. Ты знай себе говори, а я знай себе делать буду.
Что за гордыня и веселость ее одолевают. Понимает ведь, что я на самом деле ничего не могу с ней поделать. Или даже не догадывается, но решила взять нахрапом.
А я не стану с тобой ничего делать, не моя забота. Отправлю вместе с обвинительным заключением в Ямбург, пойдешь под трибунал. Может, ты своим пособничеством помогла злейшему врагу революции, пусть трибуна ч разберется и решит, что ты заслужила. Только потом не плачь. Помогла ли я другу или врагу революции, этого я не знаю и знать не хочу. Ни тебя, ни твою революцию я к своим детям в крестные не призывала, чего ты мне ее подсовываешь. Но если ты сажаешь под замок божьего человека, то я, как человек доброй веры, не позволю над ним глумиться. У тебя нет ни силы, ни власти, для того чтобы помешать мне ему помочь. У матушки Анастасии свои пути-дороги, ее господь направляет, и никто не имеет права задерживать ее, ты в том числе, заруби себе это на носу.
А зло ты говоришь о революции. Или ты из помещиков, что революция тебе поперек горла встала? Не хочешь своим детям лучшей жизни?
Заботничек выискался! Ты что, возами или пудами раздаешь эту лучшую жизнь? Пока что-то ни с того, ни с другого конца не заметно. Я тебе прямо в лицо скажу: эта твоя революция, может, очень даже хороша фабричным лоботрясам и побирушкам разным, про них мне сказать нечего, они сами люди, пусть скажут, но крестьянину она как пришей кобыле хвост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85