— Доехать бы благополучно,— ответил, с трудом сдерживая волнение, Григоре Юга.
Балоляну, высунувшись из окошка купе, размахивал шелковым платочком и сдавленным голосом повторял:
— До свидания, Мслания!.. До свидания!.. До свидания!.. Он уселся лишь после того, как поезд отошел от перрона.
Хотя глаза его были влажны, он все-таки улыбнулся:
— Бедняжка!.. Она очень встревожена... Честно говоря, я тоже считаю, что для этого есть причины, но постарался убедить ее в том, что никакой опасности нет... Если бы шеф не просил меня так настоятельно, я бы, конечно, не согласился принять на себя столь ответственную и тяжелую миссию! Даю вам честное слово, нп за что бы не согласплся!.. Как бедная Мелания плакала! У меня просто сердце разрывалось...
Поезд состоял всего из нескольких вагонов, да и те шли полупустые. Из Бухареста отважились выехать лишь несколько вновь назначенных префектов и немногочисленные офицеры и купцы. Машинист получил указание вести железнодорожный состав чрезвычайно осторожно, так как, по слухам, крестьяне намеревались разбирать рельсы и останавливать поезда, чтобы задержать переброску войск в восставшие районы.
Только Титу Херделя сохранял безмятежное спокойствие, так как был твердо убежден, что разговоры о крестьянских беспорядках сильно преувеличены. Он давно заметил, что в Румынии признают только крайности — либо шутовскую комедию, либо трагедию, и разыгрывают то и другое одинаково шумно и несерьезно. Так и с этим восстанием — сперва его считали политической диверсией, ловким маневром для свержения правительства, а теперь все охвачены отчаянием и ждут всеобщей гибели.
Григоре Юга был встревожен еще больше, чем Балоляну. Накануне вечером у Пределяну ему посоветовали не идти на бессмысленный риск, пока уезд не будет усмирен. Никто не знал толком, что же происходит в деревнях. Отцу он ничем не сможет помочь, независимо от того, поедет ли он к нему или останется в Бухаресте. Основной довод приводился почти шепотом: а вдруг солдаты откажутся стрелять и перейдут на сторону мужиков?.. Но именно этот довод побудил его заупрямиться и все-таки поехать. Иначе он, пожалуй, мог бы передумать, тем более что его удерживал ласковый, влажный взгляд Ольги. Когда они на минуту остались вдвоем, она внезапно шепнула ему: «Если вы меня любите, оставайтесь!» Григоре был до того потрясен, что, целуя ей руку, с трудом сумел ответить: «Я обязан поехать именно потому, что люблю вас так сильно!» Позднее, дома, этот ответ показался ему постыдно глупым, хотя Ольга, видимо, так не считала, потому что не смеялась над ним ни тогда, ни позже.
Шепот Ольгуцы взволновал Григоре и пробудил в его душе целый сонм вопросов, которые до тех пор не тревожили его,— а впрочем, быть может, он их намеренно отгонял. Сейчас его словно разоблачили в собственных глазах. Их дружба с Виктором была, конечно, давней, но глаза Ольгуцы, как видно, еще больше укрепили ее за последнее время. И все-таки Григоре никогда не признавался себе в том, что его ежедневные визиты и совместные обеды с семейством Пределяну вызваны какими-то особыми причинами. Он не думал о том, что любит Ольгу, хотя это чувство переполняло его сердце; никогда, даже в шутку, не намекал он ей о своей любви. Но, видно, случилось так, что тайну невольно выдали его глаза.
Сейчас Григоре упрекал себя за то, что в эти горестные для всех дни его занимает новая любовь. Мелькала даже мысль, что он пошел на бесповоротный разрыв с Надиной только для того, чтобы облегчить сближение с Ольгой. Несомненно, Надина оскорбила его так жестоко, что о продолжении семейной жизни не могло быть и речи. Однако, не будь Ольги, у него не хватило бы твердости порвать с ней столь резко. Но особенно его терзала мысль, что он оставил отца одного только из-за эгоистического желания быть рядом с Ольгой, не отказать себе в радости видеться с ней каждый день. Тщетно он твердил себе, что выполнил свой долг, ездил домой и предлагал отцу остаться с ним в поместье, но был вынужден подчиниться приказу старика. Сейчас Григоре был уверен, что не покинул бы Амару при других обстоятельствах, то есть если бы не был влюблен...
Волнение Балоляну находило себе выход в непрекращающемся словесном потоке. С той минуты, как его назначили на должность префекта восставшего уезда, он ощущал потребность повсюду изображать себя мучеником, отправляющимся на плаху. В Бухаресте тайком поговаривали, что армия ненадежна и что в конечном итоге для расправы с восставшими придется призвать австрийцев. Передавали, будто новое правительство тоже не питает большого доверия к солдатам из крестьян, по не хочет прибегать к иностранной помощи, пока не испробует все средства, вплоть до самых крайних.
— Друзья мои, мы переживаем сейчас самую страшную трагедию во всей истории румынского народа! — прерывающимся голосом заявил Балоляну.— Даже шеф был глубоко взволнован вчера после обеда, когда давал нам указания, как именно выполнять нашу трудную миссию. Он признал, что задача исключительно сложна и, главное, опасна. «Я рассчитываю,— сказал он,— па ваш такт и ум, на вашу энергию! Вы располагаете манифестом, провозглашающим реформы, которые удовлетворят самые насущные и первоочередные потребности крестьян. Это отличное мирное оружие, и вы должны использовать его максимально умело. Но там, где средства убеждения окажутся недостаточными, там, где вы столкнетесь с вооруженным сопротивлением, там вы со всей решимостью должны применить силу. На насилие отвечайте насилием, ибо порядок необходимо восстановить любой ценой!..» Вот как папутствовал нас шеф. Мы были потрясены до глубины души. То была историческая минута. Затем он обнял каждого в отдельности... А сейчас главный вопрос — что нас ждет на месте? Я по своему воспитанию демократ, убежденный гуманист. Можете себе представить, какое это будет для меня испытание, если придется отдать приказ о применении оружия. И все-таки интересы нации превыше всего!.. Ужасная дилемма!
Титу Херделя слушал нового префекта с надлежащей серьезностью, но про себя думал, что тот изрядный демагог. Он вспоминал, с каким пафосом Балоляну еще совсем недавно в ресторане у Енаке ратовал за раздачу поместий крестьянам. А сейчас он из кожи вон лезет, стараясь заранее оправдать убийство тех же крестьян, если они не удовольствуются реформами, которые даже не намекают на раздел земли. Титу так и подмывало напомнить Балоляну о его недавних посулах. Вместо него заговорил Гри-горе, словно его мучили те же мысли:
— Если уж крестьяне восстали, чтобы добыть себе землю, трудно будет удовлетворить их туманными реформами!
— Что ж, ты считаешь, что им нужно раздать помещичьи земли? — удивленно спросил Балоляну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142