Теперь не до сказок! Впрочем, я сейчас же передам новость в редакдию, вот только не знаю, разрешит ли правительство ее опубликовать.
— А я и не подумаю сообщать,— сонно проворчал Бидидиу.— Бесполезно! Мы помещаем только сообщения, официально одобренные.
— Потому-то ваша газета и стала органом малодушия и трусости! — насмешливо усмехнулся какой-то драчливый журналист.
— Болтай сколько хочешь, юноша! — равнодушно пожал плечами старый репортер.— Как будто «Универсул» моя собственная газета.
Зал заседаний стал заметно оживляться. На председательской трибуне засуетились секретари и чиновники. В кулуарах раздавались голоса распорядителей: «Просим господ депутатов на заседание!» Рассматривая собравшихся внизу депутатов, Титу увидел Гогу Ионеску, который, пристально разглядывая места для публики, выискал глазами жену и обменялся с ней знаками. Еудже-ния еще раньше заметила Титу и взглядом указала на него Гогу. Через несколько секунд Гогу подошел к ложе печати и крикнул Титу:
— Когда закончится заседание, захватите с собой Еуджению и ждите меня внизу!
Титу лишь теперь заметил приветливо улыбавшуюся ему Еуджению и почтительно ей поклонился.
Наконец заседание открылось, но пока председатель читал разные протоколы, списки и другие никого не интересующие материалы, гул в зале не утихал. В правительственной ложе сутулилась какая-то бесцветная личность. Затем председатель объявил бойкой скороговоркой:
— Слово имеет господин докладчик!
На трибуну поднялся усатый, рослый мужчина и, явно щеголяя своим зычным баритоном, прочитал законопроект о льготной, без каких-либо налоговых обложений, продаже бензина владельцам автомобилей. На депутатских скамьях громко болтали, заглушая слова докладчика, словно депутатам было стыдно его слушать.
— Подумать только, что их волнует в эти минуты: облегчить «тяготы» тридцати миллионеров, которые раскатывают в автомобилях! — буркнул репортер «Универсула», строча свой отчет.
Через несколько минут снова раздались голоса распорядителей: «Господ депутатов просят проголосовать!»
— Пошли, господа, больше ничего не будет! — заторопился один из журналистов, собрал бумаги и вышел.
Титу задержался до тех пор, пока не увидел, что Гогу Ионе-ску подэшел к урнам для голосования, и только тогда спустился вместе с Еудженией.
— Мне кто-то говорил, кажется Деличану, что вы ездили вместе с Григоре в Амару, ото правда? — взволнованно спросил его Гогу.— Что там слышно?.. Вы себе даже представить не можете, до чего мы встревожены. Надипа именно сейчас решила отправиться в деревню, чтобы продать свое поместье! Сегодня в полдень уехала в автомобиле... Что вы на это скажете?
Титу попытался его успокоить, рассказав, что он лишь накануне вечером приехал из Амары и что там все тихо и мирно. Но Гогу перебил его со слезами в голосе:
— Так-то так, но вы же знаете, что и во Влашке начались грабежи и убийства!.. Теперь даже в Бухаресте нельзя считать себя в полной безопасности, а она едет в деревню!.. Боже мой, боже, мне все еще не верится, что она действительно уехала! Нелепая прихоть и упрямство! В жизни ничего подобного не видывал! В такие страшные времена не думаешь ни о поместьях, ни о деньгах, главное — сохранить жизнь! И чего это ей так загорелось срочно продавать имение? Никак в толк не возьму, по-моему, ее черт попутал, иначе этого не объяснишь!
Супруги Ионеску увели Титу с собой, оставили ужинать и весь вечер говорили о Надине.
6
Крестьяне как раз толковали о молодой барыне, которая совсем недавно' проехала в автомобиле к усадьбе Мирона Юги, когда к ним подбежал, вопя во все горло, сынишка Павла Тунсу:
— Ой-ой-ой, он мне ухо оторвал!.. Ой, он меня убил!.. Василе Зидару, который стоял чуть в стороне, спросил мальчика:
— Кто тебя обидел, Костикэ?.. А?.. Не хочешь говорить?.. Что же ты молчишь, почему не скажешь, кто тебя обидел?
Павел Тунсу уже ушел домой. Костикэ понял, что отца здесь нет, иначе бы тот сразу подошел к нему, чтобы узнать, почему он плачет. Поэтому он даже не ответил Василе, а поплелся своей дорогой, вопя еще пронзительнее, словно похваляясь своей бедой и стараясь оповестить о ней всю деревню.
Какая-то женщина, пришедшая вслед за мальчишкой, ответила вместо пего Василе:
— Господа его малость поучили уму-разуму за то, что он не отошел в сторону, когда ехала их машина.
Зидару покачал головой: — Что ж это, господам делать нечего, с детишками связываются?
Его поддержали двое других крестьян, что стояли рядом:
— И то правда! Мальца-то зачем бить? Не съел же он их добро!
— Им, вишь, теперь уж мало, что нас мучают да истязают,— вспылил Игнат Черчел,— начали и над ребятишками измываться. Моих голодом морят, отобрали у нас кабанчика... Горе, а не жизнь, иначе не скажешь!
В разговор вмешались и другие:
— Детей пусть оставят в покое! Что они к ним привязались?.. Видать, и детишки наши им жить мешают!.. Ох, господи, жестоко ты нас казнишь!.. Только мы сами виноваты, раз такие трусы да бабы!.. Ежели бы господа знали, что у нас под рукой дубины, не смели бы над нами измываться!
Тоадер Стрымбу, багровый от негодования, с выпученными глазами, орал:
— Будь это мой мальчонка, я бы им показал!
В другой кучке, поближе к двери корчмы, Трифон Гужу, насупив, как всегда, брови, промолвил неторопливо, спокойно и холодно:
— Господа по-людски с нами обходятся, только когда мы их в страхе держим!
Голоса переплетались, сливались, заглушали друг друга. Крестьяне, сбившись толпой, перекатывались волнами то в одну, то в другую сторону, прислушивались, переругивались, проклинали. Казалось, порывы ветра, то и дело менявшего направление, сталкивали людей с места. Толпа кипела, корчилась, распалялась.
Корчмарь, который вышел на порог, чтобы узнать, в чем дело, крикнул Трифону:
— Вы о Павловом огольце толкуете? О Костикэ?.. Да пошлите вы его, люди добрые, к черту, второго такого охальника и безобразника во всем селе не сыщешь!.. Ты сам, Трифон, намедни бранил его здесь, не помню уж за какую проделку...
Слова Бусуйока подействовали на крестьян отрезвляюще, будто кто-то плеснул холодной водой на вздымающееся облако пара. На секунду воцарилось растерянное молчание, будто толпа, стряхнув наваждение, пришла в себя. Трифон сконфуженно открыл рот, пытаясь оправдаться:
— Так ведь...
Но его колебанию тут же положил конец голос Петре Петре, загремевший с суровой укоризной:
— За что же это ты, дядюшка Кристаке, ребенка поносишь?.. За то, что его господа избили?
Толпа вновь всколыхнулась, словно кто-то вовремя разворошил затухавший было костер. Трифон, еще не успевший закончить своих слов, яростно закричал:
— Так ведь ты, по всему видать, руку господ держишь! Нет у тебя сеццца, тебе и не больно, когда нас бьют!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
— А я и не подумаю сообщать,— сонно проворчал Бидидиу.— Бесполезно! Мы помещаем только сообщения, официально одобренные.
— Потому-то ваша газета и стала органом малодушия и трусости! — насмешливо усмехнулся какой-то драчливый журналист.
— Болтай сколько хочешь, юноша! — равнодушно пожал плечами старый репортер.— Как будто «Универсул» моя собственная газета.
Зал заседаний стал заметно оживляться. На председательской трибуне засуетились секретари и чиновники. В кулуарах раздавались голоса распорядителей: «Просим господ депутатов на заседание!» Рассматривая собравшихся внизу депутатов, Титу увидел Гогу Ионеску, который, пристально разглядывая места для публики, выискал глазами жену и обменялся с ней знаками. Еудже-ния еще раньше заметила Титу и взглядом указала на него Гогу. Через несколько секунд Гогу подошел к ложе печати и крикнул Титу:
— Когда закончится заседание, захватите с собой Еуджению и ждите меня внизу!
Титу лишь теперь заметил приветливо улыбавшуюся ему Еуджению и почтительно ей поклонился.
Наконец заседание открылось, но пока председатель читал разные протоколы, списки и другие никого не интересующие материалы, гул в зале не утихал. В правительственной ложе сутулилась какая-то бесцветная личность. Затем председатель объявил бойкой скороговоркой:
— Слово имеет господин докладчик!
На трибуну поднялся усатый, рослый мужчина и, явно щеголяя своим зычным баритоном, прочитал законопроект о льготной, без каких-либо налоговых обложений, продаже бензина владельцам автомобилей. На депутатских скамьях громко болтали, заглушая слова докладчика, словно депутатам было стыдно его слушать.
— Подумать только, что их волнует в эти минуты: облегчить «тяготы» тридцати миллионеров, которые раскатывают в автомобилях! — буркнул репортер «Универсула», строча свой отчет.
Через несколько минут снова раздались голоса распорядителей: «Господ депутатов просят проголосовать!»
— Пошли, господа, больше ничего не будет! — заторопился один из журналистов, собрал бумаги и вышел.
Титу задержался до тех пор, пока не увидел, что Гогу Ионе-ску подэшел к урнам для голосования, и только тогда спустился вместе с Еудженией.
— Мне кто-то говорил, кажется Деличану, что вы ездили вместе с Григоре в Амару, ото правда? — взволнованно спросил его Гогу.— Что там слышно?.. Вы себе даже представить не можете, до чего мы встревожены. Надипа именно сейчас решила отправиться в деревню, чтобы продать свое поместье! Сегодня в полдень уехала в автомобиле... Что вы на это скажете?
Титу попытался его успокоить, рассказав, что он лишь накануне вечером приехал из Амары и что там все тихо и мирно. Но Гогу перебил его со слезами в голосе:
— Так-то так, но вы же знаете, что и во Влашке начались грабежи и убийства!.. Теперь даже в Бухаресте нельзя считать себя в полной безопасности, а она едет в деревню!.. Боже мой, боже, мне все еще не верится, что она действительно уехала! Нелепая прихоть и упрямство! В жизни ничего подобного не видывал! В такие страшные времена не думаешь ни о поместьях, ни о деньгах, главное — сохранить жизнь! И чего это ей так загорелось срочно продавать имение? Никак в толк не возьму, по-моему, ее черт попутал, иначе этого не объяснишь!
Супруги Ионеску увели Титу с собой, оставили ужинать и весь вечер говорили о Надине.
6
Крестьяне как раз толковали о молодой барыне, которая совсем недавно' проехала в автомобиле к усадьбе Мирона Юги, когда к ним подбежал, вопя во все горло, сынишка Павла Тунсу:
— Ой-ой-ой, он мне ухо оторвал!.. Ой, он меня убил!.. Василе Зидару, который стоял чуть в стороне, спросил мальчика:
— Кто тебя обидел, Костикэ?.. А?.. Не хочешь говорить?.. Что же ты молчишь, почему не скажешь, кто тебя обидел?
Павел Тунсу уже ушел домой. Костикэ понял, что отца здесь нет, иначе бы тот сразу подошел к нему, чтобы узнать, почему он плачет. Поэтому он даже не ответил Василе, а поплелся своей дорогой, вопя еще пронзительнее, словно похваляясь своей бедой и стараясь оповестить о ней всю деревню.
Какая-то женщина, пришедшая вслед за мальчишкой, ответила вместо пего Василе:
— Господа его малость поучили уму-разуму за то, что он не отошел в сторону, когда ехала их машина.
Зидару покачал головой: — Что ж это, господам делать нечего, с детишками связываются?
Его поддержали двое других крестьян, что стояли рядом:
— И то правда! Мальца-то зачем бить? Не съел же он их добро!
— Им, вишь, теперь уж мало, что нас мучают да истязают,— вспылил Игнат Черчел,— начали и над ребятишками измываться. Моих голодом морят, отобрали у нас кабанчика... Горе, а не жизнь, иначе не скажешь!
В разговор вмешались и другие:
— Детей пусть оставят в покое! Что они к ним привязались?.. Видать, и детишки наши им жить мешают!.. Ох, господи, жестоко ты нас казнишь!.. Только мы сами виноваты, раз такие трусы да бабы!.. Ежели бы господа знали, что у нас под рукой дубины, не смели бы над нами измываться!
Тоадер Стрымбу, багровый от негодования, с выпученными глазами, орал:
— Будь это мой мальчонка, я бы им показал!
В другой кучке, поближе к двери корчмы, Трифон Гужу, насупив, как всегда, брови, промолвил неторопливо, спокойно и холодно:
— Господа по-людски с нами обходятся, только когда мы их в страхе держим!
Голоса переплетались, сливались, заглушали друг друга. Крестьяне, сбившись толпой, перекатывались волнами то в одну, то в другую сторону, прислушивались, переругивались, проклинали. Казалось, порывы ветра, то и дело менявшего направление, сталкивали людей с места. Толпа кипела, корчилась, распалялась.
Корчмарь, который вышел на порог, чтобы узнать, в чем дело, крикнул Трифону:
— Вы о Павловом огольце толкуете? О Костикэ?.. Да пошлите вы его, люди добрые, к черту, второго такого охальника и безобразника во всем селе не сыщешь!.. Ты сам, Трифон, намедни бранил его здесь, не помню уж за какую проделку...
Слова Бусуйока подействовали на крестьян отрезвляюще, будто кто-то плеснул холодной водой на вздымающееся облако пара. На секунду воцарилось растерянное молчание, будто толпа, стряхнув наваждение, пришла в себя. Трифон сконфуженно открыл рот, пытаясь оправдаться:
— Так ведь...
Но его колебанию тут же положил конец голос Петре Петре, загремевший с суровой укоризной:
— За что же это ты, дядюшка Кристаке, ребенка поносишь?.. За то, что его господа избили?
Толпа вновь всколыхнулась, словно кто-то вовремя разворошил затухавший было костер. Трифон, еще не успевший закончить своих слов, яростно закричал:
— Так ведь ты, по всему видать, руку господ держишь! Нет у тебя сеццца, тебе и не больно, когда нас бьют!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142