На площади Национального театра они сошли. Григоре сказал, что заглянет к Пределяну, а Титу намеревался пойти позднее в город, чтобы разузнать последние новости. Как раз когда они прощались, мимо них пробежал цыганенок — продавец газет, вопя во все горло.
— «Адевэрул»! Специальный выпуск!.. «Адевэрул»!.. Специальный выпуск!..
Оба купили газету. Им сразу же бросился в глаза жирный заголовок: «Палата депутатов обсуждает крестьянские беспорядки». Не обменявшись ни словом, они подошли поближе к фонарю, чтобы прочесть сообщение. После запроса в палате депутатов возникла ожесточенная перепалка по поводу бурно разрастающихся крестьянских волнений. Несколько оппозиционных депутатов резко обвиняли правительство в том, что оно не сумело предотвратить недовольство в стране, защищали крестьян и требовали не прибегать к кровавым репрессиям. Правительственные депутаты, в свою очередь, обвиняли оппозицию в том, что она поддерживает злоумышленников, а ее агенты подстрекают крестьян к беззакониям и преступлениям.
— Хорошенькое дело! — пробормотал Григоре.— Страна полыхает огнем, а они обмениваются комплиментами.
Титу пошел по Каля Викторией. Отовсюду слышалось лишь: «восстания», «мужики», «беспорядки», «арендаторы»... Он сверпул направо по проспекту к своему дому. Его окликнул знакомый голос — это был молодой Мендельсон, сын сапожника с улицы Бу-зешти.
— А, господин Херделя!.. Как поживаете?.. Что скажете о восстаниях? А? Хорош сюрприз для мироедов? Они думали, что нашли козла отпущения: евреи, мол, виноваты в том, что мироеды крестьян эксплуатируют! Сами знаете, у нас евреи всегда во всем виноваты. Но вот крестьяне повернули против мироедов, и теперь крестьяне уже тоже плохие. Значит, теперь надо напустить на них войска, надо убивать и вешать мужиков.
Мендельсон говорил со странной улыбкой, которая вызвала у Титу такое раздражение, что он укоризненно ответил:
— Не вижу никаких причин для радости, господин Мендельсон...
— А разве я радуюсь? — запротестовал юноша так горячо, что произнес эти слова с почти комической интонацией.— Кто вам сказал, что я радуюсь?.. Во-первых, я, как социалист, против насилия и, следовательно, не могу радоваться. Во-вторых, я прекрасно знаю, что несчастные крестьяне заплатят потоками крови за то, что посмели восстать против господ...
И Мендельсон четверть часа излагал Титу теорию социальной несправедливости, стремясь доказать, что он переживает нынешние события болезненнее, чем кто бы то ни было. Чтобы избавиться от его разглагольствований, Титу извинился, сказав, что он только что приехал и спешит домой, но Мендельсон проводил его до самой калитки и не отстал, пока не изложил все свои соображения.
Дома Титу нашел два письма. В одном, отправленном по почте, Танца писала, что придет к нему в среду часам к шести вечера, когда чуть стемнеет, а пока посылает ему тысячи поцелуев. Во втором письме Белчуг сообщал Титу, что поспешно уезжает, ибо революция слишком уж разбушевалась, того и гляди, дойдет до Бухареста, и тогда малейшая задержка будет стоить ему жизни... Титу пожалел, что священник удрал так неожиданно. Ему хотелось послать домой родным хоть какие-нибудь безделушки на память о Бухаресте. Но, держа в руке записку священника, он думал о другом: «Когда пишет Танца, что придет? В среду?.. А сегодня понедельник... Значит, лишь послезавтра...»
На следующий день он пришел в «Драпелул» с самого утра. В кабинете Рошу было, как никогда, шумно, там толпились журналисты. Говорили о вчерашних событиях в палате депутатов, но больше всего — о статье-манифесте, подписанной одним бывшим министром и опубликованной в оппозиционной газете «Гласул по-порулуй». Деличану метал громы и молнии, комментируя те места, которые громко читал рыжеватый сотрудник, вечно всем недовольный Бебе Антониаде.
— Нет, вы только послушайте, шеф, сейчас будет самое сногсшибательное! — торжествующе воскликнул Бебе.— Слушайте: «С какой болью в сердце вижу я неспособность, никчемность правительства перед лицом столь грозных событий. В то время как крестьяне просят лишь дать им возможность жить, а именно в этой возможности им нагло отказывают, в то время как умирающие от голода тайно взывают к небесам, господина премьер-министра занимают лишь благоприобретенные права. Какие именно благоприобретенные права? Право истреблять наших крестьян, тех, кто является основой всей нашей страны, ее сущностью и мощью?» Подождите, подождите, сейчас будет еще хлеще: «Существует лишь одно-единственное право, и оно превыше всего, это право крестьян жить в своей собственной стране, право пользоваться защитой от грабежа, от алчности продажной администрации, право на поддержку в борьбе за свои исконные, прадедовские земли, попавшие в грязные руки безжалостных эксплуататоров. А тот, кто не понимает этой трижды священной борьбы, должен уйти в отставку и занять другое, менее значительное место, соответствующее его уровню понимания событий. Необходимо понять, что все имеет свои границы, даже в нашей благословенной стране, и камни сами восстанут и побьют нас, если мы допустим, чтобы бездарность и неспособность правительства оплачивались румынской кровью!»
После минутной растеряпности Деличану вне себя от возмущения воскликнул:
— Да ведь это же прямое подстрекательство, призыв к бунту! На такое можно дать лишь один-единственный достойный ответ: этого типа необходимо арестовать, независимо от того, кто он! Тем позорнее, что он бывший министр!
— Таковы они все, шеф! — поучительно поддакнул Антониа-де.— Коли уж они задумали свергнуть правительство, то не гнушаются никакими средствами!
— Именно потому на подобные преступления правительство может ответить лишь одной-единственной мерой — в тюрьму Вэкэ-решть!—воинственно провозгласил Деличану.— Либо, если оно чувствует себя неспособным на это, пусть уж лучше подаст в отставку и предоставит демагогам самим унять спровоцированные ими же беспорядки.
— Зачем же уступать им место, сударь? — запротестовал старый репортер Давидеску, напуганный перспективой оказаться в оппозиции.— Пусть лучше всех их засадят в кутузку и научат уму-разуму.
Титу Херделя, который скромно сидел в уголке, оробев в присутствии всего редакционного синклита, оказался внезапно в центре внимания, как только Рошу спросил его, что он видел в деревне. После того как Титу рассказал, что там, где он побывал, царит порядок, но обстановка показалась ему напряженной, Деличану заметил:
— Вполне естественно! Там, куда еще не добрались подстрекатели, царит полный покой!.. Но отправьте туда статью почтенного экс-министра и увидите, какая там заварится каша!
Рошу до самого обеда никак не удавалось остаться наедине с Титу, хотя ему очень хотелось поделиться со своим постоянным наперсником несколькими потрясающими, только ему одному известными подробностями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
— «Адевэрул»! Специальный выпуск!.. «Адевэрул»!.. Специальный выпуск!..
Оба купили газету. Им сразу же бросился в глаза жирный заголовок: «Палата депутатов обсуждает крестьянские беспорядки». Не обменявшись ни словом, они подошли поближе к фонарю, чтобы прочесть сообщение. После запроса в палате депутатов возникла ожесточенная перепалка по поводу бурно разрастающихся крестьянских волнений. Несколько оппозиционных депутатов резко обвиняли правительство в том, что оно не сумело предотвратить недовольство в стране, защищали крестьян и требовали не прибегать к кровавым репрессиям. Правительственные депутаты, в свою очередь, обвиняли оппозицию в том, что она поддерживает злоумышленников, а ее агенты подстрекают крестьян к беззакониям и преступлениям.
— Хорошенькое дело! — пробормотал Григоре.— Страна полыхает огнем, а они обмениваются комплиментами.
Титу пошел по Каля Викторией. Отовсюду слышалось лишь: «восстания», «мужики», «беспорядки», «арендаторы»... Он сверпул направо по проспекту к своему дому. Его окликнул знакомый голос — это был молодой Мендельсон, сын сапожника с улицы Бу-зешти.
— А, господин Херделя!.. Как поживаете?.. Что скажете о восстаниях? А? Хорош сюрприз для мироедов? Они думали, что нашли козла отпущения: евреи, мол, виноваты в том, что мироеды крестьян эксплуатируют! Сами знаете, у нас евреи всегда во всем виноваты. Но вот крестьяне повернули против мироедов, и теперь крестьяне уже тоже плохие. Значит, теперь надо напустить на них войска, надо убивать и вешать мужиков.
Мендельсон говорил со странной улыбкой, которая вызвала у Титу такое раздражение, что он укоризненно ответил:
— Не вижу никаких причин для радости, господин Мендельсон...
— А разве я радуюсь? — запротестовал юноша так горячо, что произнес эти слова с почти комической интонацией.— Кто вам сказал, что я радуюсь?.. Во-первых, я, как социалист, против насилия и, следовательно, не могу радоваться. Во-вторых, я прекрасно знаю, что несчастные крестьяне заплатят потоками крови за то, что посмели восстать против господ...
И Мендельсон четверть часа излагал Титу теорию социальной несправедливости, стремясь доказать, что он переживает нынешние события болезненнее, чем кто бы то ни было. Чтобы избавиться от его разглагольствований, Титу извинился, сказав, что он только что приехал и спешит домой, но Мендельсон проводил его до самой калитки и не отстал, пока не изложил все свои соображения.
Дома Титу нашел два письма. В одном, отправленном по почте, Танца писала, что придет к нему в среду часам к шести вечера, когда чуть стемнеет, а пока посылает ему тысячи поцелуев. Во втором письме Белчуг сообщал Титу, что поспешно уезжает, ибо революция слишком уж разбушевалась, того и гляди, дойдет до Бухареста, и тогда малейшая задержка будет стоить ему жизни... Титу пожалел, что священник удрал так неожиданно. Ему хотелось послать домой родным хоть какие-нибудь безделушки на память о Бухаресте. Но, держа в руке записку священника, он думал о другом: «Когда пишет Танца, что придет? В среду?.. А сегодня понедельник... Значит, лишь послезавтра...»
На следующий день он пришел в «Драпелул» с самого утра. В кабинете Рошу было, как никогда, шумно, там толпились журналисты. Говорили о вчерашних событиях в палате депутатов, но больше всего — о статье-манифесте, подписанной одним бывшим министром и опубликованной в оппозиционной газете «Гласул по-порулуй». Деличану метал громы и молнии, комментируя те места, которые громко читал рыжеватый сотрудник, вечно всем недовольный Бебе Антониаде.
— Нет, вы только послушайте, шеф, сейчас будет самое сногсшибательное! — торжествующе воскликнул Бебе.— Слушайте: «С какой болью в сердце вижу я неспособность, никчемность правительства перед лицом столь грозных событий. В то время как крестьяне просят лишь дать им возможность жить, а именно в этой возможности им нагло отказывают, в то время как умирающие от голода тайно взывают к небесам, господина премьер-министра занимают лишь благоприобретенные права. Какие именно благоприобретенные права? Право истреблять наших крестьян, тех, кто является основой всей нашей страны, ее сущностью и мощью?» Подождите, подождите, сейчас будет еще хлеще: «Существует лишь одно-единственное право, и оно превыше всего, это право крестьян жить в своей собственной стране, право пользоваться защитой от грабежа, от алчности продажной администрации, право на поддержку в борьбе за свои исконные, прадедовские земли, попавшие в грязные руки безжалостных эксплуататоров. А тот, кто не понимает этой трижды священной борьбы, должен уйти в отставку и занять другое, менее значительное место, соответствующее его уровню понимания событий. Необходимо понять, что все имеет свои границы, даже в нашей благословенной стране, и камни сами восстанут и побьют нас, если мы допустим, чтобы бездарность и неспособность правительства оплачивались румынской кровью!»
После минутной растеряпности Деличану вне себя от возмущения воскликнул:
— Да ведь это же прямое подстрекательство, призыв к бунту! На такое можно дать лишь один-единственный достойный ответ: этого типа необходимо арестовать, независимо от того, кто он! Тем позорнее, что он бывший министр!
— Таковы они все, шеф! — поучительно поддакнул Антониа-де.— Коли уж они задумали свергнуть правительство, то не гнушаются никакими средствами!
— Именно потому на подобные преступления правительство может ответить лишь одной-единственной мерой — в тюрьму Вэкэ-решть!—воинственно провозгласил Деличану.— Либо, если оно чувствует себя неспособным на это, пусть уж лучше подаст в отставку и предоставит демагогам самим унять спровоцированные ими же беспорядки.
— Зачем же уступать им место, сударь? — запротестовал старый репортер Давидеску, напуганный перспективой оказаться в оппозиции.— Пусть лучше всех их засадят в кутузку и научат уму-разуму.
Титу Херделя, который скромно сидел в уголке, оробев в присутствии всего редакционного синклита, оказался внезапно в центре внимания, как только Рошу спросил его, что он видел в деревне. После того как Титу рассказал, что там, где он побывал, царит порядок, но обстановка показалась ему напряженной, Деличану заметил:
— Вполне естественно! Там, куда еще не добрались подстрекатели, царит полный покой!.. Но отправьте туда статью почтенного экс-министра и увидите, какая там заварится каша!
Рошу до самого обеда никак не удавалось остаться наедине с Титу, хотя ему очень хотелось поделиться со своим постоянным наперсником несколькими потрясающими, только ему одному известными подробностями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142