А сказал он вот что:
— Когда я был молод, как ты, горел на работе, не глядел, день или ночь, не знал, что такое болезнь и усталость.
— Такого и со мною прежде не случалось,— ответил Камол.— Побаливало немножко, но можно было пересилить. А вчера, когда возвращался, вдруг так закололо в груди, что не знаю, как и отдышался. И сейчас сердце сжимает, будто на меня большой камень навалили.
— Если дашь себе волю, братец, навалятся и другие болезни, оседлают тебя! Оставь и мысли о них. Смотри, погода портится, собирается дождь. Если сегодня не привезешь оставшееся зерно, оно вымокнет. Выказать неуважение готовому хлебу —грех, братец, большой грех! Поднимайся, съездишь еще разок...
Прочитав над дастарханом молитву, Расулбай пошел было к двери, но задержался, обернулся к Назокат — при бае она прикрывала часть лица уголком платка.
— А ты, дочка, иди во внутренний двор. Женщины собираются печь лепешки, помоги им.
Что оставалось Камолу? Чего не сделаешь ради обещанного куска земли! Пришлось подняться.
Он поцеловал сына, с грустью посмотрел на жену и, погоняя десять байских ослов, пустился в путь. Печален был его прощальный взгляд. Однако ни жена, ни сын, ни он сам не знали, что прощание это — навеки...
Вечером издольщик Акрам привез тело Камола.
На следующий день после похорон он еще раз пришел во двор бая и, протянув вдове нож Камола, сказал:
— Перед смертью покойный дал мне его и просил передать вам, что это единственное наследство, которое он может оставить своему Садыку. Наказывал, беречь — глядишь, когда-нибудь и пригодится сыну,
Садыку тогда шел девятый год.
Расулбай не стал дожидаться годовщины смерти Камола и через несколько месяцев взял Назокат в свой дом — сделал ее третьей женой. Бай любил повторять: «Когда сядешь на верблюда, думай о дальней дороге». Он знал, что не получит никакой выгоды, если выгонит Назокат с сыном со своего двора. А взяв ее в жены, кое-что выгадает. Всем известно — Назокат женщина трудолюбивая, умелая, да и красотой ее бог не обделил. Была и еще причина — Расулбай' уже давно хотел взять в дом молодую жену. Теперь он не должен платить калым, заботиться о свадьбе»— ведь у бедной вдовы нет никаких родственников. Поэтому бай считал, что ему повезло. «Правильно говорят, не пререкайся с тем, кому бог дал, ибо то, что, ему; дано, дано _ от бога
самого»,— говорил Расулбай. Да и Садык будет прислуживать у дверей его дома. Конечно, пока мальчик слабоват, однако минет три-четыре года, и он станет управлять упряжкой волов. А платить ему ничего не надо... Да и люди зауважают его, Расулбая. Скажут, что он хоть и богат, но помогает бедным, заботится о бесприютных... Голубю пара — голубка, соколу—соколиха, а он взял в жены неимущую, согрел отеческой лаской сердце ее сына...
Когда Садык подрос, бай велел ему заготовлять дрова. Каждый день, поднявшись на рассвете, Садык брал с байского дастархана засохшую лепешку, садился на одноухого осла и отправлялся в горы. Он должен был нарубить и привезти сухих арчовых веток. Эта тяжелая работа подростку даже нравилась. Не надо прислуживать у дверей бая, выслушивать упреки хозяина, колкости его старших жен.
Однажды, приехав в горы, Садык, как обычно, снял с себя халат, расседлал осла и пустил его пастись. А сам, обвязавшись веревкой, полез с топором в густые заросли арчи. Но ему не повезло — сухих веток, которые годились на дрова, попадалось мало. Похоже, кто- то опередил его. Ехать в другое место было уже поздно.
До заката он с трудом набрал две вязанки арчовых веток. Нужна была третья. Пока он собрал ее, солнце зашло, пугающая вечерняя тишина опустилась на землю, умолкли птицы. На арчовник легли тени. От горных вершин, похожих на горбы отдыхающих верблюдов, спускался ночной холод.
Садык торопливо навьючил осла и стал спускаться. Тропа была хорошо знакома — он ходил здесь десятки раз. Одноухий, чувствуя приближение темноты, тоже торопился, вязанки цеплялись за кусты и валуны, лежавшие вдоль тропы.
Садык с погонялкой в руке спешил за ослом и, боясь, как бы он не оступился, не ударился о придорожные выступы, непрерывно остерегал его:
— Дакк, Одноухий, дакк!
Осел только пофыркивал. Из-под копыт поднималась пыль. Садыку было трудно дышать, лицо и одежда перепачкались. Навьючивая в спешке Одноухого, он, видно, слабо затянул веревки,— вязанки сползли, хлестали осла по ногам, мешали идти,
Стемнело, выкатилась на небо луна, обозначив резкие тени. Теперь Садык гнал Одноухого по крутому склону ущелья и с тревогой следил за грузом. Однако, как говорят, несчастье выскакивает из-под ног. Свесившаяся вязанка уперлась в валун. Пытаясь успокоить и высвободить осла, повторяя «Иш, иш-ш!», Садык стал медленно обходить его, но тот, испугавшись, рванулся вперед, потерял равновесие и покатился вниз.
Садык застыл. С ужасом глядел он на осла, катившегося вместе с вязанками.
Одноухий докатился до подножия ущелья и застрял возле огромной арчи, беспомощно задрав ноги.
Опомнившись, мальчик бросился вниз. Тишина здесь стояла оглушающая. Он кое-как развязал веревки и, исцарапав руки в кровь, освободил осла от вязанок. Одноухий задрыгал ногами, перевернулся, поднялся. На боку у него сочилась кровью глубокая рана.
Что делать? Снова навьючить осла? Но тогда вывести его на крутой склон невозможно, а вернуться без дров тоже нельзя.
«Будь что будет»,— решил Садык, собрал веревки и повел осла налегке.
Расулбай встретил его у ворот.
— Почему вернулся пустым?
— Осел по дороге наткнулся на валун и свалился в ущелье. Дрова оставил там, привезу завтра.
— А если бы ты взвалил дрова на себя, дотащил их до тропы, а там снова навьючил осла — разве бы сдох, а?
— Темно уже было, испугался я.
— Испугался?!—Бай повысил голос,— Четырнадцать лет — и все еще темноты боишься, сын собаки! Не четырнадцать лет, четырнадцать могил пусть пошлет тебе бог1 Для чего я трачу на тебя свой хлеб!
— В такую темень я один не...
Разъяренный бай размахнулся и с силой ударил Садыка по лицу, отряхнул подол и, грязно выругавшись, ушел в дом.
В ушах Садыка звенело, щеки горели... И по сей день, когда он вспоминает о той пощечине, лицо его заливает краска. А забыть он не в силах, ибо никто за всю жизнь так не оскорбил его, не унизил... Но именно эта пощечина и изменила жизнь Садыка.
Повернув Одноухого, он вышел на улицу и к середине ночи добрался сюда, к роднику Сероб. Спешился, обнял этот холодный белый камень и заплакал навзрыд...
Утром Садыка разбудили птицы. Он умылся ледяной родниковой водой, сел на камень и долго раздумывал, глядя в сторону кишлака, где осталась мать. На сердце его было черно, горький ком подступал к горлу, казалось, не хватает воздуха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— Когда я был молод, как ты, горел на работе, не глядел, день или ночь, не знал, что такое болезнь и усталость.
— Такого и со мною прежде не случалось,— ответил Камол.— Побаливало немножко, но можно было пересилить. А вчера, когда возвращался, вдруг так закололо в груди, что не знаю, как и отдышался. И сейчас сердце сжимает, будто на меня большой камень навалили.
— Если дашь себе волю, братец, навалятся и другие болезни, оседлают тебя! Оставь и мысли о них. Смотри, погода портится, собирается дождь. Если сегодня не привезешь оставшееся зерно, оно вымокнет. Выказать неуважение готовому хлебу —грех, братец, большой грех! Поднимайся, съездишь еще разок...
Прочитав над дастарханом молитву, Расулбай пошел было к двери, но задержался, обернулся к Назокат — при бае она прикрывала часть лица уголком платка.
— А ты, дочка, иди во внутренний двор. Женщины собираются печь лепешки, помоги им.
Что оставалось Камолу? Чего не сделаешь ради обещанного куска земли! Пришлось подняться.
Он поцеловал сына, с грустью посмотрел на жену и, погоняя десять байских ослов, пустился в путь. Печален был его прощальный взгляд. Однако ни жена, ни сын, ни он сам не знали, что прощание это — навеки...
Вечером издольщик Акрам привез тело Камола.
На следующий день после похорон он еще раз пришел во двор бая и, протянув вдове нож Камола, сказал:
— Перед смертью покойный дал мне его и просил передать вам, что это единственное наследство, которое он может оставить своему Садыку. Наказывал, беречь — глядишь, когда-нибудь и пригодится сыну,
Садыку тогда шел девятый год.
Расулбай не стал дожидаться годовщины смерти Камола и через несколько месяцев взял Назокат в свой дом — сделал ее третьей женой. Бай любил повторять: «Когда сядешь на верблюда, думай о дальней дороге». Он знал, что не получит никакой выгоды, если выгонит Назокат с сыном со своего двора. А взяв ее в жены, кое-что выгадает. Всем известно — Назокат женщина трудолюбивая, умелая, да и красотой ее бог не обделил. Была и еще причина — Расулбай' уже давно хотел взять в дом молодую жену. Теперь он не должен платить калым, заботиться о свадьбе»— ведь у бедной вдовы нет никаких родственников. Поэтому бай считал, что ему повезло. «Правильно говорят, не пререкайся с тем, кому бог дал, ибо то, что, ему; дано, дано _ от бога
самого»,— говорил Расулбай. Да и Садык будет прислуживать у дверей его дома. Конечно, пока мальчик слабоват, однако минет три-четыре года, и он станет управлять упряжкой волов. А платить ему ничего не надо... Да и люди зауважают его, Расулбая. Скажут, что он хоть и богат, но помогает бедным, заботится о бесприютных... Голубю пара — голубка, соколу—соколиха, а он взял в жены неимущую, согрел отеческой лаской сердце ее сына...
Когда Садык подрос, бай велел ему заготовлять дрова. Каждый день, поднявшись на рассвете, Садык брал с байского дастархана засохшую лепешку, садился на одноухого осла и отправлялся в горы. Он должен был нарубить и привезти сухих арчовых веток. Эта тяжелая работа подростку даже нравилась. Не надо прислуживать у дверей бая, выслушивать упреки хозяина, колкости его старших жен.
Однажды, приехав в горы, Садык, как обычно, снял с себя халат, расседлал осла и пустил его пастись. А сам, обвязавшись веревкой, полез с топором в густые заросли арчи. Но ему не повезло — сухих веток, которые годились на дрова, попадалось мало. Похоже, кто- то опередил его. Ехать в другое место было уже поздно.
До заката он с трудом набрал две вязанки арчовых веток. Нужна была третья. Пока он собрал ее, солнце зашло, пугающая вечерняя тишина опустилась на землю, умолкли птицы. На арчовник легли тени. От горных вершин, похожих на горбы отдыхающих верблюдов, спускался ночной холод.
Садык торопливо навьючил осла и стал спускаться. Тропа была хорошо знакома — он ходил здесь десятки раз. Одноухий, чувствуя приближение темноты, тоже торопился, вязанки цеплялись за кусты и валуны, лежавшие вдоль тропы.
Садык с погонялкой в руке спешил за ослом и, боясь, как бы он не оступился, не ударился о придорожные выступы, непрерывно остерегал его:
— Дакк, Одноухий, дакк!
Осел только пофыркивал. Из-под копыт поднималась пыль. Садыку было трудно дышать, лицо и одежда перепачкались. Навьючивая в спешке Одноухого, он, видно, слабо затянул веревки,— вязанки сползли, хлестали осла по ногам, мешали идти,
Стемнело, выкатилась на небо луна, обозначив резкие тени. Теперь Садык гнал Одноухого по крутому склону ущелья и с тревогой следил за грузом. Однако, как говорят, несчастье выскакивает из-под ног. Свесившаяся вязанка уперлась в валун. Пытаясь успокоить и высвободить осла, повторяя «Иш, иш-ш!», Садык стал медленно обходить его, но тот, испугавшись, рванулся вперед, потерял равновесие и покатился вниз.
Садык застыл. С ужасом глядел он на осла, катившегося вместе с вязанками.
Одноухий докатился до подножия ущелья и застрял возле огромной арчи, беспомощно задрав ноги.
Опомнившись, мальчик бросился вниз. Тишина здесь стояла оглушающая. Он кое-как развязал веревки и, исцарапав руки в кровь, освободил осла от вязанок. Одноухий задрыгал ногами, перевернулся, поднялся. На боку у него сочилась кровью глубокая рана.
Что делать? Снова навьючить осла? Но тогда вывести его на крутой склон невозможно, а вернуться без дров тоже нельзя.
«Будь что будет»,— решил Садык, собрал веревки и повел осла налегке.
Расулбай встретил его у ворот.
— Почему вернулся пустым?
— Осел по дороге наткнулся на валун и свалился в ущелье. Дрова оставил там, привезу завтра.
— А если бы ты взвалил дрова на себя, дотащил их до тропы, а там снова навьючил осла — разве бы сдох, а?
— Темно уже было, испугался я.
— Испугался?!—Бай повысил голос,— Четырнадцать лет — и все еще темноты боишься, сын собаки! Не четырнадцать лет, четырнадцать могил пусть пошлет тебе бог1 Для чего я трачу на тебя свой хлеб!
— В такую темень я один не...
Разъяренный бай размахнулся и с силой ударил Садыка по лицу, отряхнул подол и, грязно выругавшись, ушел в дом.
В ушах Садыка звенело, щеки горели... И по сей день, когда он вспоминает о той пощечине, лицо его заливает краска. А забыть он не в силах, ибо никто за всю жизнь так не оскорбил его, не унизил... Но именно эта пощечина и изменила жизнь Садыка.
Повернув Одноухого, он вышел на улицу и к середине ночи добрался сюда, к роднику Сероб. Спешился, обнял этот холодный белый камень и заплакал навзрыд...
Утром Садыка разбудили птицы. Он умылся ледяной родниковой водой, сел на камень и долго раздумывал, глядя в сторону кишлака, где осталась мать. На сердце его было черно, горький ком подступал к горлу, казалось, не хватает воздуха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22