Садык растерянно покачал головой.
А Холбиби не смотрела на них. Она с щемящей тоской следила за сыном, который беззаботно продолжал свою игру. Взгляд ее был полон любви и скорби.
Садык не мог больше выносить все это.
— Разрешите, сестра, я пойду,— сказал он. И, желая утешить ее, добавил:— Не горюйте, не принимайте близко к сердцу всякие разговоры!
Сказал и тут же пожалел. Имел в виду разговоры о болезни, а получилось — про Акбара. Обидел обреченного человека! Пропади он пропадом, этот Акбар,— не идет из головы, и все тут!
Приподнявшись на постели, Холбиби попросила:
— Задержитесь еще немного, брат, хочу сказать вам... Хоть и много бед на одну мою голову, все же не пригнули они меня к земле. Верю — каждый человек, совершая доброе или злое, творит тем самым добро или зло себе.— Она снова закашлялась, подняла руку к груди, но, одолев слабость, коснулась плеча тетушки Назокат:— Помогите мне сесть...
Тетушка Назокат осторожно приподняла ее, подложила под спину подушку.
— Хочу поблагодарить вас, брат. Хоть и узнали мы в последнее время нужду, однако не голодаем. Осталось еще немного ячменной муки, и пшеница, что вы прислали, пока не тронута...— Холбиби улыбнулась, и Садык на мгновение увидел ее, какой она была прежде,— первая красавица в селении.— У нас в хлеву корова с теленком. Как говорят, лишняя забота — лишняя головная боль. Что, если вы заберете их в колхоз?
— Ну что вы, сестра! Столько людей хотят иметь сейчас дойную корову на дворе, а вы отдаете ее в колхоз. Ведь для Анвар-джона нужно молоко. Пока вы не выздоровели, мама вот поможет, и я стану навещать.
— Я не потому, брат... Если не согласитесь взять корову с теленком на скотный двор, сама отправлю.
— Не торопитесь, сестра, подумайте хорошенько,-— уговаривал ее Садык.
— Я много думала, думаю с того самого дня...— Она осеклась. Помолчала и добавила:—Я уже подумала, брат. Пришлите кого-нибудь за ними.
Видимо, Холбиби устала от долгого разговора, опустила голову на подушку, на лбу ее выступила испарина.
Садык попрощался и пошел к воротам. Он шел, опустив голову, и на плечи его будто кто взвалил жернов. Когда он отвязывал коня, подошла мать.
— Я останусь с Холбиби на ночь. Очень уж она плоха. Ты возвращайся домой пораньше, забери ребят у соседей.
Садык угрюмо кивнул.
— Нужно бы вызвать врача,— сказал он.— Может, возьмут в больницу.
— И доктор уже был...
— Правда? Кто вызывал?
— Друг твой, Орлов... сам доктора привозил. Вчера был здесь, спрашивал ее о чем-то. Жалел, что не мог повидаться с тобой. Ты в поле был.
— Что говорил доктор?
— Посмотрел ее, оставил лекарство. А на улице сказал мне, ей теперь уже ничто не поможет.
Погасив лампу, Садык растянулся на курпаче. Сон не шел, в комнате было душно. Рядом ровно посапывали ребятишки — Самад и Салех. Вот кто засыпает легко... О чем им думать? Утром проснутся, бабушка накормит.,. Устанут — заснут, где играли. День для них тянется бесконечно и наполнен интересными и важными событиями. Останутся одни во дворе — пробуют сесть на бурого теленка, привязанного к колышку под тутовником. Теленок не дается, брыкается,— визг, крик, рев... Оба они еще маленькие, не ведают, что растут сиротами. Одному три года, другому—пять. Отец, бабушка, родственники и соседи — все стараются, чтобы тяготы жизни не коснулись их черным крылом.,.
Глаза Садыка привыкли к темноте, а сон все не шел. Мысли уводили его все дальше и дальше. На сердце было пусто.
Он закрыл глаза, и перед ним возник образ Бунафши. Почудилось, услышал ее плач, пронзительный ее крик. Как она убивалась тогда, провожая его на фронт! Будто сердцем чувствовала, что не суждено больше увидеться.
Садык открыл глаза. В комнате было темно. Бунафша исчезла.
...В тот вечер он возвращался из правления уже затемно. С гор налетал пронизывающий ветер. Двое суток, не переставая, шел дождь, земля разбухла, словно горячая лепешка, которую обмакнули в холодную воду. По улице невозможно было пройти — совсем развезло. А накануне, к ночи, дождь вдруг перестал, дома и деревья окутал густой туман. Резко похолодало, Крыши домов, голые ветки деревьев, скирды соломы, розоватые побеги виноградников и сама земля — поле, обочины дорог и тропинки,— все оказалось покрытым инеем.
Садык шел, и под сапогами его похрустывали заледеневшие лужицы; поскрипывали промерзшие, твердые, как щепки, куски глины. Он шел и думал, что, может быть, в последний раз возвращается домой привычной дорогой — по такой знакомой кривой этой улочке, среди глинобитных заборов, среди дворов, где яблони и персиковые деревья, тутовник и тополя. Кто
скажет, вернется ли он сюда? Не приведи бог, чтобы сыновьям его пришлось расти сиротами! Он-то хорошо помнит, как горек сиротский хлеб...
Садык ощущал в душе тревогу и не понимал, откуда это чувство. Ведь он уходит на фронт добровольцем — сколько обивал пороги комиссариата, пока получил повестку. А теперь ему казалось, что какая-то неведомая сила навсегда отрывает его от родимых мест. И до боли в сердце почувствовал Садык, как дороги стали ему вдруг каждый ком этой промерзшей глины под ногами, каждая голая веточка, каждый дом кишлака. И еще он подумал, что надо бы взять с собой горсть родной земли. Хотя кто знает, может быть, чаша его жизни еще не наполнена до краев, и ему суждено вернуться живым...
Он ускорил шаги, словно торопился выиграть у разлуки с близкими хотя бы несколько минут. Дома не знают еще, что завтра он отправляется на фронт. Сил недостало сказать раньше.
У ворот своего двора Садык различил в сумерках человеческую фигуру. И, сделав еще несколько шагов, узнал жену.
— Зачем ты на улице в такой холод?
Бунафша стояла, закутавшись в старый халат Садыка.
— Уже сдали дела?— вместо ответа спросила она.
И он понял, что Бунафша знает. Не зря говорят: «Если и скроешь болезнь, жар все равно выдаст». Молча обнял он жену, вместе с ней вошел во двор, закрыл ворота.
Бунафша ждала его в темноте. Вдруг она бросилась к нему, обняла, прижалась всем телом. Халат соскользнул с плеч на землю. Садык погладил ее лицо и волосы — руки стали мокрыми от слез.
Нагнувшись, он поднял с земли халат, накинул на плечи жены, постарался успокоить. Но Бунафша еще сильнее прижалась лицом к груди мужа и закусила губу, плечи ее мелко дрожали.
— Когда... уходите?— спросила она сквозь слезы.
— Завтра на рассвете. Не надо, не плачь, довольно... Ты же сама знаешь, в селении уже почти нет мужчин— все на фронте. И мне стыдно оставаться. Ну не
плачь, возьми себя в руки. Пойдем в дом, совсем замерзла.
Тетушка Назокат, сидевшая у колыбели внука, увидев сына, поднялась навстречу. Садыку почудилось, что в старческих морщинках ее лица скрыт целый мир печали и страданий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
А Холбиби не смотрела на них. Она с щемящей тоской следила за сыном, который беззаботно продолжал свою игру. Взгляд ее был полон любви и скорби.
Садык не мог больше выносить все это.
— Разрешите, сестра, я пойду,— сказал он. И, желая утешить ее, добавил:— Не горюйте, не принимайте близко к сердцу всякие разговоры!
Сказал и тут же пожалел. Имел в виду разговоры о болезни, а получилось — про Акбара. Обидел обреченного человека! Пропади он пропадом, этот Акбар,— не идет из головы, и все тут!
Приподнявшись на постели, Холбиби попросила:
— Задержитесь еще немного, брат, хочу сказать вам... Хоть и много бед на одну мою голову, все же не пригнули они меня к земле. Верю — каждый человек, совершая доброе или злое, творит тем самым добро или зло себе.— Она снова закашлялась, подняла руку к груди, но, одолев слабость, коснулась плеча тетушки Назокат:— Помогите мне сесть...
Тетушка Назокат осторожно приподняла ее, подложила под спину подушку.
— Хочу поблагодарить вас, брат. Хоть и узнали мы в последнее время нужду, однако не голодаем. Осталось еще немного ячменной муки, и пшеница, что вы прислали, пока не тронута...— Холбиби улыбнулась, и Садык на мгновение увидел ее, какой она была прежде,— первая красавица в селении.— У нас в хлеву корова с теленком. Как говорят, лишняя забота — лишняя головная боль. Что, если вы заберете их в колхоз?
— Ну что вы, сестра! Столько людей хотят иметь сейчас дойную корову на дворе, а вы отдаете ее в колхоз. Ведь для Анвар-джона нужно молоко. Пока вы не выздоровели, мама вот поможет, и я стану навещать.
— Я не потому, брат... Если не согласитесь взять корову с теленком на скотный двор, сама отправлю.
— Не торопитесь, сестра, подумайте хорошенько,-— уговаривал ее Садык.
— Я много думала, думаю с того самого дня...— Она осеклась. Помолчала и добавила:—Я уже подумала, брат. Пришлите кого-нибудь за ними.
Видимо, Холбиби устала от долгого разговора, опустила голову на подушку, на лбу ее выступила испарина.
Садык попрощался и пошел к воротам. Он шел, опустив голову, и на плечи его будто кто взвалил жернов. Когда он отвязывал коня, подошла мать.
— Я останусь с Холбиби на ночь. Очень уж она плоха. Ты возвращайся домой пораньше, забери ребят у соседей.
Садык угрюмо кивнул.
— Нужно бы вызвать врача,— сказал он.— Может, возьмут в больницу.
— И доктор уже был...
— Правда? Кто вызывал?
— Друг твой, Орлов... сам доктора привозил. Вчера был здесь, спрашивал ее о чем-то. Жалел, что не мог повидаться с тобой. Ты в поле был.
— Что говорил доктор?
— Посмотрел ее, оставил лекарство. А на улице сказал мне, ей теперь уже ничто не поможет.
Погасив лампу, Садык растянулся на курпаче. Сон не шел, в комнате было душно. Рядом ровно посапывали ребятишки — Самад и Салех. Вот кто засыпает легко... О чем им думать? Утром проснутся, бабушка накормит.,. Устанут — заснут, где играли. День для них тянется бесконечно и наполнен интересными и важными событиями. Останутся одни во дворе — пробуют сесть на бурого теленка, привязанного к колышку под тутовником. Теленок не дается, брыкается,— визг, крик, рев... Оба они еще маленькие, не ведают, что растут сиротами. Одному три года, другому—пять. Отец, бабушка, родственники и соседи — все стараются, чтобы тяготы жизни не коснулись их черным крылом.,.
Глаза Садыка привыкли к темноте, а сон все не шел. Мысли уводили его все дальше и дальше. На сердце было пусто.
Он закрыл глаза, и перед ним возник образ Бунафши. Почудилось, услышал ее плач, пронзительный ее крик. Как она убивалась тогда, провожая его на фронт! Будто сердцем чувствовала, что не суждено больше увидеться.
Садык открыл глаза. В комнате было темно. Бунафша исчезла.
...В тот вечер он возвращался из правления уже затемно. С гор налетал пронизывающий ветер. Двое суток, не переставая, шел дождь, земля разбухла, словно горячая лепешка, которую обмакнули в холодную воду. По улице невозможно было пройти — совсем развезло. А накануне, к ночи, дождь вдруг перестал, дома и деревья окутал густой туман. Резко похолодало, Крыши домов, голые ветки деревьев, скирды соломы, розоватые побеги виноградников и сама земля — поле, обочины дорог и тропинки,— все оказалось покрытым инеем.
Садык шел, и под сапогами его похрустывали заледеневшие лужицы; поскрипывали промерзшие, твердые, как щепки, куски глины. Он шел и думал, что, может быть, в последний раз возвращается домой привычной дорогой — по такой знакомой кривой этой улочке, среди глинобитных заборов, среди дворов, где яблони и персиковые деревья, тутовник и тополя. Кто
скажет, вернется ли он сюда? Не приведи бог, чтобы сыновьям его пришлось расти сиротами! Он-то хорошо помнит, как горек сиротский хлеб...
Садык ощущал в душе тревогу и не понимал, откуда это чувство. Ведь он уходит на фронт добровольцем — сколько обивал пороги комиссариата, пока получил повестку. А теперь ему казалось, что какая-то неведомая сила навсегда отрывает его от родимых мест. И до боли в сердце почувствовал Садык, как дороги стали ему вдруг каждый ком этой промерзшей глины под ногами, каждая голая веточка, каждый дом кишлака. И еще он подумал, что надо бы взять с собой горсть родной земли. Хотя кто знает, может быть, чаша его жизни еще не наполнена до краев, и ему суждено вернуться живым...
Он ускорил шаги, словно торопился выиграть у разлуки с близкими хотя бы несколько минут. Дома не знают еще, что завтра он отправляется на фронт. Сил недостало сказать раньше.
У ворот своего двора Садык различил в сумерках человеческую фигуру. И, сделав еще несколько шагов, узнал жену.
— Зачем ты на улице в такой холод?
Бунафша стояла, закутавшись в старый халат Садыка.
— Уже сдали дела?— вместо ответа спросила она.
И он понял, что Бунафша знает. Не зря говорят: «Если и скроешь болезнь, жар все равно выдаст». Молча обнял он жену, вместе с ней вошел во двор, закрыл ворота.
Бунафша ждала его в темноте. Вдруг она бросилась к нему, обняла, прижалась всем телом. Халат соскользнул с плеч на землю. Садык погладил ее лицо и волосы — руки стали мокрыми от слез.
Нагнувшись, он поднял с земли халат, накинул на плечи жены, постарался успокоить. Но Бунафша еще сильнее прижалась лицом к груди мужа и закусила губу, плечи ее мелко дрожали.
— Когда... уходите?— спросила она сквозь слезы.
— Завтра на рассвете. Не надо, не плачь, довольно... Ты же сама знаешь, в селении уже почти нет мужчин— все на фронте. И мне стыдно оставаться. Ну не
плачь, возьми себя в руки. Пойдем в дом, совсем замерзла.
Тетушка Назокат, сидевшая у колыбели внука, увидев сына, поднялась навстречу. Садыку почудилось, что в старческих морщинках ее лица скрыт целый мир печали и страданий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22