Усадьба принадлежала ортсбауэрнфюре-ру. Ты получил ее благодаря женитьбе».
«Ты бы тоже не отказался», — пошловато осклабился Макс.
«Мне девушка была дороже усадьбы, тебе этого не по-
нять. Разглагольствуешь, что всего добился, уму непостижимо: в тридцать лет считать, что цель достигнута, и только потому, что имеешь кучу денег, машину, верховую лошадь, — обывательское счастье, купленное уступками, на которые общество вынуждено было идти в переходный период. Я хочу большего, хочу, чтобы всем в Хорбеке жилось хорошо, а не только спекулянтам вроде тебя. Для этого мне нужен каждый человек в деревне, и ты тоже. Никто не польстится на твои вонючие деньги, наращивай проценты и делай с ними что хочешь — теперь, по-моему, мы квиты».
Они в упор смотрели друг на друга. Неужели Макс не понимал, что тревожило этого беднягу Даниэля — жена неизлечимо больна, чего доброго, умрет. Неужели Макс не видел или не хотел видеть, что глаза Даниэля молили: перебори себя, скажи «да», подпиши наконец, признайся, в глубине души ты уже давно все понимаешь и отказываешься только из упрямства, ты всегда знал, что мы хотим построить в этой стране социализм и что он не остановится перед твоим забором! Твой дом не замок и уж тем более не крепость!
Может быть, Макс понимал все это, тогда, стоя один на один с Даниэлем. А может быть, он лишь позже сообразил, что тот прав в своих требованиях или по крайней мере обязан так поступать, повсюду ведь трубят о кооперативах, ему нельзя иначе. Наверное, так и было, а еще позднее его охватило чувство вины, спустя много дней, когда он провожал взглядом автомобиль, увозивший из деревни Даниэля с больной женой и ребенком.
В ту минуту, стоя у липы лицом к лицу с Даниэлем, Макс мог думать только о себе, о несправедливости, которую хотели причинить ему, о крушении своих планов. Действительно, тогда он считал сто моргенов усадьбы делом всей жизни.
«Я давно знаю тебя, — сказал Даниэль, — знаю, порой ты оказываешься в тупике, а зайдя в тупик, не любишь поворачивать. Пойдем со мной в комитет! Надо обсудить, какую работу тебе придется выполнять. Лучше всего бери животноводство. Идем!»
Он протянул Максу руку.Макс руки не заметил, в ту минуту он мог только нена-видеть:
«Хильда тебе не досталась и.ее хозяйство тоже, никак
до сих пор не оправишься. Полез в политику, слепил этот жалкий кооператив, и ничего не вышло, потому что ты не способен чувствовать и мыслить по-крестьянски, функционер несчастный! Сегодня ты, наверно, впервые в жизни испытываешь здакое дохленькое счастьице, сегодня, потому что ты можешь отомстить Хильде за отказ, можешь отомстить мне, всем, кто был удачливее тебя. Тьфу, черт!»
Он сплюнул под ноги Даниэлю и, уже подбегая к лошади, крикнул, так что над холмом разнеслось эхо:
«Знать тебя не хочу вместе с твоей паршивой компанией. Тебе не подчинюсь. Лучше все брошу, лучше смотаюсь на Запад».
Он вскочил в седло, сгреб в кулак поводья, рванул уздечку — лошадь поднялась на дыбы, — и, не отскочи Даниэль в последнюю минуту, Макс растоптал бы его. В слепой ярости он тогда чуть не натворил беды, но что значит родиться в сорочке: в конце концов все странным образом обернулось для него к лучшему. Несчастье постигло другого, 80 это и не удивительно, ведь счастью Макса помогла подлооть.
Может, и вправду рассказать обо всем старику Го-молле?
6. Штефан отрицательно покачал головой.
— Нет, я ничего не знал об этих трупах. Но, понимаешь... — Он помедлил и продолжал: — Я дал втянуть себя в паршивую историю...
— Вот как! — Гомолла взглянул на Штефана.
Макс не выдержал его взгляда и наконец, пожав плечами, сказал:
— Если бы мне не предложили председательство, я бы наверняка смылся на Запад. Кстати, — он кивнул вниз в сторону деревни, — самое время идти. Хильда ждет с машиной.
Старик тяжело поднялся с травы, однако не допустил, чтобы Штефан ему помогал. Встав наконец на ноги, он потянулся, выпрямился и, пока Штефан не подал ему трость, держался обеими руками за поясницу.
— До чего же противный крюк, — сердито сказал Гомолла, — четверть часа от липы до деревни, а потом еще десять километров по шоссе — когда-то доберешься до
Альтенштайна. Друскат был прав, настаивая на строительстве дороги. Но ведь он знал, как она пойдет. Так или иначе ясно одно: если бы прокурор не появился сегодня, дня через два могилу разворотил бы экскаватор. Как ты думаешь, Друскат это учитывал? Штефан пожал плечами:
— Не знаю.
А сам подумал: «Вполне возможно. И то, что сейчас расследуют, может коснуться кое-кого из нас, некоторые, правда, еще и не догадываются. Мы с Даниэлем и дружили, и враждовали, пару раз я хотел от него избавиться, да так и не сумел. Мы странным или, вернее, роковым образом скованы одной цепью, он со мной, с Гомоллой, а все мы — с людьми в деревнях. Отдаем мы себе отчет или нет, но волей-неволей все мы связаны друг с другом. И многие имеют отношение к делу Друската.
Когда мы заметили, что с Даниэлем Друскатом что-то не так, когда он вел себя странно или делал что-либо для нас непонятное, то поначалу думали: все станет ясно, стоит только разобраться, когда это было и при каких обстоятельствах.
Но теперь я понимаю, что в такой-то день такого-то года я сам совершил поступок, о котором сегодня вынужден сожалеть. Чудно, сперва я еще надеялся: достаточно будет проверить пресловутые темные пятна в жизни Друската, и все, а теперь, думая о Даниэле, должен перепроверять себя, и не всегда это проходит гладко. Ведь в самом худшем я старику еще не признался».
— Однако, — заметил Гомолла, — признания у тебя удивительные. Прощелыга ты был, даже за границу драпать собирался.
«Нет, пока не могу, — думал Штефан, — я ему скажу, как только спустимся в деревню, прямо при Хильде и скажу». Он снова прибегнул к спасительной наглости и невинно вытаращил глаза:
— Растут люди, Густав.
— Да-да. — Гомолле опять нашлось чему удивляться, потому что они шагали по необозримой пшеничной ниве, моргенов сто, а то и больше, пшеница густая, пышная, высокая, несмотря на то что уже несколько недель стоял жестокий зной и травы в лугах желтели и сохли.
Гомолла остановился, сорвал колосок, растер в паль-пах, сдул ость, на ладони остались крупные зерна.
— Хороший будет урожай! — И неудивительно.
Штефан объяснил, как поле было подготовлено к севу: возделывание промежуточных культур, удобрение и прочее.
— Насколько хватает глаз, все принадлежит нашему кооперативу. И урожай везде будет добрый. Теперь иные косятся: Хорбек-де остров благоденствия. Но никто не спросит, почему это так. Я тебе объясню. Мы работаем, будто в одной огромной усадьбе, член кооператива у нас еще и хозяин, сохранил свою индивидуальность, а может, тут только ее обрел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
«Ты бы тоже не отказался», — пошловато осклабился Макс.
«Мне девушка была дороже усадьбы, тебе этого не по-
нять. Разглагольствуешь, что всего добился, уму непостижимо: в тридцать лет считать, что цель достигнута, и только потому, что имеешь кучу денег, машину, верховую лошадь, — обывательское счастье, купленное уступками, на которые общество вынуждено было идти в переходный период. Я хочу большего, хочу, чтобы всем в Хорбеке жилось хорошо, а не только спекулянтам вроде тебя. Для этого мне нужен каждый человек в деревне, и ты тоже. Никто не польстится на твои вонючие деньги, наращивай проценты и делай с ними что хочешь — теперь, по-моему, мы квиты».
Они в упор смотрели друг на друга. Неужели Макс не понимал, что тревожило этого беднягу Даниэля — жена неизлечимо больна, чего доброго, умрет. Неужели Макс не видел или не хотел видеть, что глаза Даниэля молили: перебори себя, скажи «да», подпиши наконец, признайся, в глубине души ты уже давно все понимаешь и отказываешься только из упрямства, ты всегда знал, что мы хотим построить в этой стране социализм и что он не остановится перед твоим забором! Твой дом не замок и уж тем более не крепость!
Может быть, Макс понимал все это, тогда, стоя один на один с Даниэлем. А может быть, он лишь позже сообразил, что тот прав в своих требованиях или по крайней мере обязан так поступать, повсюду ведь трубят о кооперативах, ему нельзя иначе. Наверное, так и было, а еще позднее его охватило чувство вины, спустя много дней, когда он провожал взглядом автомобиль, увозивший из деревни Даниэля с больной женой и ребенком.
В ту минуту, стоя у липы лицом к лицу с Даниэлем, Макс мог думать только о себе, о несправедливости, которую хотели причинить ему, о крушении своих планов. Действительно, тогда он считал сто моргенов усадьбы делом всей жизни.
«Я давно знаю тебя, — сказал Даниэль, — знаю, порой ты оказываешься в тупике, а зайдя в тупик, не любишь поворачивать. Пойдем со мной в комитет! Надо обсудить, какую работу тебе придется выполнять. Лучше всего бери животноводство. Идем!»
Он протянул Максу руку.Макс руки не заметил, в ту минуту он мог только нена-видеть:
«Хильда тебе не досталась и.ее хозяйство тоже, никак
до сих пор не оправишься. Полез в политику, слепил этот жалкий кооператив, и ничего не вышло, потому что ты не способен чувствовать и мыслить по-крестьянски, функционер несчастный! Сегодня ты, наверно, впервые в жизни испытываешь здакое дохленькое счастьице, сегодня, потому что ты можешь отомстить Хильде за отказ, можешь отомстить мне, всем, кто был удачливее тебя. Тьфу, черт!»
Он сплюнул под ноги Даниэлю и, уже подбегая к лошади, крикнул, так что над холмом разнеслось эхо:
«Знать тебя не хочу вместе с твоей паршивой компанией. Тебе не подчинюсь. Лучше все брошу, лучше смотаюсь на Запад».
Он вскочил в седло, сгреб в кулак поводья, рванул уздечку — лошадь поднялась на дыбы, — и, не отскочи Даниэль в последнюю минуту, Макс растоптал бы его. В слепой ярости он тогда чуть не натворил беды, но что значит родиться в сорочке: в конце концов все странным образом обернулось для него к лучшему. Несчастье постигло другого, 80 это и не удивительно, ведь счастью Макса помогла подлооть.
Может, и вправду рассказать обо всем старику Го-молле?
6. Штефан отрицательно покачал головой.
— Нет, я ничего не знал об этих трупах. Но, понимаешь... — Он помедлил и продолжал: — Я дал втянуть себя в паршивую историю...
— Вот как! — Гомолла взглянул на Штефана.
Макс не выдержал его взгляда и наконец, пожав плечами, сказал:
— Если бы мне не предложили председательство, я бы наверняка смылся на Запад. Кстати, — он кивнул вниз в сторону деревни, — самое время идти. Хильда ждет с машиной.
Старик тяжело поднялся с травы, однако не допустил, чтобы Штефан ему помогал. Встав наконец на ноги, он потянулся, выпрямился и, пока Штефан не подал ему трость, держался обеими руками за поясницу.
— До чего же противный крюк, — сердито сказал Гомолла, — четверть часа от липы до деревни, а потом еще десять километров по шоссе — когда-то доберешься до
Альтенштайна. Друскат был прав, настаивая на строительстве дороги. Но ведь он знал, как она пойдет. Так или иначе ясно одно: если бы прокурор не появился сегодня, дня через два могилу разворотил бы экскаватор. Как ты думаешь, Друскат это учитывал? Штефан пожал плечами:
— Не знаю.
А сам подумал: «Вполне возможно. И то, что сейчас расследуют, может коснуться кое-кого из нас, некоторые, правда, еще и не догадываются. Мы с Даниэлем и дружили, и враждовали, пару раз я хотел от него избавиться, да так и не сумел. Мы странным или, вернее, роковым образом скованы одной цепью, он со мной, с Гомоллой, а все мы — с людьми в деревнях. Отдаем мы себе отчет или нет, но волей-неволей все мы связаны друг с другом. И многие имеют отношение к делу Друската.
Когда мы заметили, что с Даниэлем Друскатом что-то не так, когда он вел себя странно или делал что-либо для нас непонятное, то поначалу думали: все станет ясно, стоит только разобраться, когда это было и при каких обстоятельствах.
Но теперь я понимаю, что в такой-то день такого-то года я сам совершил поступок, о котором сегодня вынужден сожалеть. Чудно, сперва я еще надеялся: достаточно будет проверить пресловутые темные пятна в жизни Друската, и все, а теперь, думая о Даниэле, должен перепроверять себя, и не всегда это проходит гладко. Ведь в самом худшем я старику еще не признался».
— Однако, — заметил Гомолла, — признания у тебя удивительные. Прощелыга ты был, даже за границу драпать собирался.
«Нет, пока не могу, — думал Штефан, — я ему скажу, как только спустимся в деревню, прямо при Хильде и скажу». Он снова прибегнул к спасительной наглости и невинно вытаращил глаза:
— Растут люди, Густав.
— Да-да. — Гомолле опять нашлось чему удивляться, потому что они шагали по необозримой пшеничной ниве, моргенов сто, а то и больше, пшеница густая, пышная, высокая, несмотря на то что уже несколько недель стоял жестокий зной и травы в лугах желтели и сохли.
Гомолла остановился, сорвал колосок, растер в паль-пах, сдул ость, на ладони остались крупные зерна.
— Хороший будет урожай! — И неудивительно.
Штефан объяснил, как поле было подготовлено к севу: возделывание промежуточных культур, удобрение и прочее.
— Насколько хватает глаз, все принадлежит нашему кооперативу. И урожай везде будет добрый. Теперь иные косятся: Хорбек-де остров благоденствия. Но никто не спросит, почему это так. Я тебе объясню. Мы работаем, будто в одной огромной усадьбе, член кооператива у нас еще и хозяин, сохранил свою индивидуальность, а может, тут только ее обрел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98