Бывает, и принуждаем, но принуждаем по-хорошему, ведь каждый должен делать то, в чем он лучше всего разбирается, что ему больше всего по душе. Успех — вот он, у тебя на ладони. Можешь его потрогать, и все равно зовешь меня упрямым германским вождем, а мою политику в деревне считаешь ограниченной.
У Гомоллы не было ни малейшего желания продолжать этот разговор, он по-прежнему держал в руке зерна, хотел бросить, но не мог, задумался. Почему? Осталось что-то о детских лет, мать была набожная: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Нет... «Видно, я слишком наголодался в жизни, — думал Гомолла, — потому-то всякий раз и возмущаюсь, когда дети не задумываясь швыряют на дорогу или в урну бутерброд».
Он высыпал зерна с ладони в рот, разжевал — невкусно, взмахнул палкой и, жуя, пробормотал:
— Вперед! Штефан задержал его.
— Густав, мне хочется, чтобы ты меня понял. Я не из ограниченности против индустриальных методов в сельском хозяйстве, я по опыту против укрупнения, за которое ратовал Даниэль.
— Теперь уже не может ратовать. — Гомолла кашлянул и решительно выплюнул кашицу. — Ох, и противный вкус.
— Мальчишками, — сказал Штефан, — мы с Даниэлем однажды забрались в склеп графов фон Хорбек. Теперь его замуровали, а раньше можно было поднять крышку и спуститься к гробам.
«Черт, — подумал Штефан, — от чего ушли, к тому и пришли. Я спустился вниз. От затхлых испарений дышать нечем, зажег фонарь, поднял его, в свете коптилки между гробов стоял бледный как смерть поляк. Потом склеп опустел, мальчишка-поляк куда-то сгинул... Наверно, это он похоронен возле скал, надо сказать старику. Но кто же второй?»
— Страшные истории? Очень интересно, — оживился Гомолла. — Что же там было, в склепе?
— Длинный цилиндрический свод, — рассказывал Штефан, — по бокам ниши и гробы, гробы — усопшие из семейства Хорбек. В конце склепа мраморный саркофаг. Мы разобрали надпись: герцог Иоахим Мекленбургский. «Вот так штука, — говорю я Даниэлю, — как же это герцог среди графов очутился?» Очень мне любопытно стало. Расспросил потом учителя, даже пастора и в конце концов выяснилось, что давным-давно, лет эдак двести назад, всем, что ты видишь вокруг, владел герцог, потом герцогство то ли захирело, то ли пошло с молотка, кто его знает, во всяком случае, земли продали, раздробили на множество мелких поместий, с которыми — это уже на моей памяти — разделались Гомолла и его люди.
Я не забыл, как стоял перед тем мраморным саркофагом и читал при свете коптилки: «Здесь покоюсь я, Иоахим, герцог». А я — скотник — стоял возле саркофага и думал: «Не было у тебя достойных преемников, герцог Мекленбургский!» Можешь считать меня сумасшедшим, Густав, но последние десять лет это стало для меня чуть ли не навязчивой идеей... я думал, вдруг нам, мне и моим ребятам, большинство ведь сельскохозяйственные рабочие, вдруг нам удастся возродить герцогство в былом величии и превратить его в крупное социалистическое предприятие, которое посоперничает с любой суперфермой, — вот это дело! Нам это почти удалось, Карбов наш, Хервигс-дорф тоже...
— Только Альтенштайна до герцогства и не хватает, — подытожил Гомолла.
— У тебя отпадет охота скалить зубы, — ответил Штефан, — если ты проверишь наш баланс. Погляди вокруг— предприятие плановое, хорошо механизированное и до мелочей продуманное. Везде поля вроде этого. И мы должны позволить нескольким фанатикам и ловкачам вроде Друската все уничтожить? Индустриальные методы производства в сельском хозяйстве, — он произнес это по слогам, — едва выговорил, но я знаю, что это означает: ни
одного хозяина в деревне, пи одной курицы во дворе, ни одной утки на пруду, ни единого голубя на крыше. Хорбек, Карбов и Альтенштайн — там только спать будут, а утречком люди валом повалят на улицу, словно рабочие пчелы, и двинут с машинами па поля двадцати деревень, как в Америке, — от одной мысли мороз но коже дерет. А вот как мы тут работали, Густав, целых десять лет, это нам по нраву, да и успех налицо, кто же меня осудит за то, что я свое защищаю любой ценой?
— Никто не осудит тебя за то, что ты отстаиваешь собственное мнение, отстаивай на здоровье, хоть со всей страстью — мне не жалко, но вот «любой ценой», сынок, уже допускает и паршивые методы, свинство. Тут я мог бы тебе напомнить кое-какие случаи из своей практики.
7. «Ишь, — думал Гомолла, — говорун-то куда замахнулся, так сказать, с идеей носится, идея честолюбивая, хоть и безумная, и ведь кое-чего добился, вправду создал маленькое социалистическое герцогство и решил: мечта обрела реальность, он у цели и может пожинать лавры. А тут мы: это, товарищи, дело прошлое, теперь надо по-новому. Лучше будет или пот, не знаю, я не специалист, я пенсионер, зато знаю—очень здорово, когда можно подытожить; развитие идет вперед, товарищи! Только мне кажется, иной раз мы слишком торопимся... черт возьми! Пока мог, я и сам вовсю шуровал, и кое-что переменилось. Например, Штефан. Я его не люблю, однако надо признать: парень он энергичный, чем-то даже на меня смахивает. У мужика есть идеи, он что-то делает, пускай даже неправильно, все равно люди деятельные мне больше по душе, чем те, которых сперва надо угостить хорошим пинком, чтобы они с места сдвинулись.
Нет, не очень я его люблю, но кое-чего он добился, некоторое время был передовиком, и газеты о нем трубили. Мне это не нравилось, я ведь помнил, что в шестидесятом этот Штефан ходил еще в махровых реакционерах, и, будь по-моему, я бы привел молодчика в сельский революционный комитет в наручниках, ибо этот ветрогон, этот проклятый комедиант нас одурачил. Франц Марк-штеттер, первый секретарь окружного комитета СЕПГ, с трудом сохранял серьезность, когда я докладывал об этом вопиющем безобразии. По-моему, ничего забавного
там не было Мы сидели тогда в конференц-зале комитета, присутствовали все секретари райкомов, я вопрошающе смотрел па них: в чем дело? Почему они ухмылялись, когда я отчитывался об инциденте? Верно, позавидовали, что я первый доложил о выполнении, потому что некоторые вдруг начали старательно сморкаться, а на деле просто прятались за носовыми платками, другие же беззастенчиво прыскали, точно я невесть как сострил. Я искренне возмутился и воскликнул: «Неужели вы можете над этим смеяться, товарищи?»
Гомолла предъявил Друскату ультиматум: в субботу к двенадцати дня Хорбек должен быть сплошь кооперирован!
Около одиннадцати его машина подъехала к лестнице дамка. Оп вылез из нее и огляделся: чудесный весенний день, солнечный, яркий, на клумбе у лестницы примулы и цвету — желтые, красные, голубые; говорят, в свое время за ними самолично ухаживала графиня. В сорок пятом Гомолла распорядился сохранить цветник, он так красиво смотрелся на фоне зеленой лужайки, только скульптуру посреди клумбы — не то амурчик, не то еще кто-то — он велел спихнуть с цоколя и заменить простым камнем с надписью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
У Гомоллы не было ни малейшего желания продолжать этот разговор, он по-прежнему держал в руке зерна, хотел бросить, но не мог, задумался. Почему? Осталось что-то о детских лет, мать была набожная: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Нет... «Видно, я слишком наголодался в жизни, — думал Гомолла, — потому-то всякий раз и возмущаюсь, когда дети не задумываясь швыряют на дорогу или в урну бутерброд».
Он высыпал зерна с ладони в рот, разжевал — невкусно, взмахнул палкой и, жуя, пробормотал:
— Вперед! Штефан задержал его.
— Густав, мне хочется, чтобы ты меня понял. Я не из ограниченности против индустриальных методов в сельском хозяйстве, я по опыту против укрупнения, за которое ратовал Даниэль.
— Теперь уже не может ратовать. — Гомолла кашлянул и решительно выплюнул кашицу. — Ох, и противный вкус.
— Мальчишками, — сказал Штефан, — мы с Даниэлем однажды забрались в склеп графов фон Хорбек. Теперь его замуровали, а раньше можно было поднять крышку и спуститься к гробам.
«Черт, — подумал Штефан, — от чего ушли, к тому и пришли. Я спустился вниз. От затхлых испарений дышать нечем, зажег фонарь, поднял его, в свете коптилки между гробов стоял бледный как смерть поляк. Потом склеп опустел, мальчишка-поляк куда-то сгинул... Наверно, это он похоронен возле скал, надо сказать старику. Но кто же второй?»
— Страшные истории? Очень интересно, — оживился Гомолла. — Что же там было, в склепе?
— Длинный цилиндрический свод, — рассказывал Штефан, — по бокам ниши и гробы, гробы — усопшие из семейства Хорбек. В конце склепа мраморный саркофаг. Мы разобрали надпись: герцог Иоахим Мекленбургский. «Вот так штука, — говорю я Даниэлю, — как же это герцог среди графов очутился?» Очень мне любопытно стало. Расспросил потом учителя, даже пастора и в конце концов выяснилось, что давным-давно, лет эдак двести назад, всем, что ты видишь вокруг, владел герцог, потом герцогство то ли захирело, то ли пошло с молотка, кто его знает, во всяком случае, земли продали, раздробили на множество мелких поместий, с которыми — это уже на моей памяти — разделались Гомолла и его люди.
Я не забыл, как стоял перед тем мраморным саркофагом и читал при свете коптилки: «Здесь покоюсь я, Иоахим, герцог». А я — скотник — стоял возле саркофага и думал: «Не было у тебя достойных преемников, герцог Мекленбургский!» Можешь считать меня сумасшедшим, Густав, но последние десять лет это стало для меня чуть ли не навязчивой идеей... я думал, вдруг нам, мне и моим ребятам, большинство ведь сельскохозяйственные рабочие, вдруг нам удастся возродить герцогство в былом величии и превратить его в крупное социалистическое предприятие, которое посоперничает с любой суперфермой, — вот это дело! Нам это почти удалось, Карбов наш, Хервигс-дорф тоже...
— Только Альтенштайна до герцогства и не хватает, — подытожил Гомолла.
— У тебя отпадет охота скалить зубы, — ответил Штефан, — если ты проверишь наш баланс. Погляди вокруг— предприятие плановое, хорошо механизированное и до мелочей продуманное. Везде поля вроде этого. И мы должны позволить нескольким фанатикам и ловкачам вроде Друската все уничтожить? Индустриальные методы производства в сельском хозяйстве, — он произнес это по слогам, — едва выговорил, но я знаю, что это означает: ни
одного хозяина в деревне, пи одной курицы во дворе, ни одной утки на пруду, ни единого голубя на крыше. Хорбек, Карбов и Альтенштайн — там только спать будут, а утречком люди валом повалят на улицу, словно рабочие пчелы, и двинут с машинами па поля двадцати деревень, как в Америке, — от одной мысли мороз но коже дерет. А вот как мы тут работали, Густав, целых десять лет, это нам по нраву, да и успех налицо, кто же меня осудит за то, что я свое защищаю любой ценой?
— Никто не осудит тебя за то, что ты отстаиваешь собственное мнение, отстаивай на здоровье, хоть со всей страстью — мне не жалко, но вот «любой ценой», сынок, уже допускает и паршивые методы, свинство. Тут я мог бы тебе напомнить кое-какие случаи из своей практики.
7. «Ишь, — думал Гомолла, — говорун-то куда замахнулся, так сказать, с идеей носится, идея честолюбивая, хоть и безумная, и ведь кое-чего добился, вправду создал маленькое социалистическое герцогство и решил: мечта обрела реальность, он у цели и может пожинать лавры. А тут мы: это, товарищи, дело прошлое, теперь надо по-новому. Лучше будет или пот, не знаю, я не специалист, я пенсионер, зато знаю—очень здорово, когда можно подытожить; развитие идет вперед, товарищи! Только мне кажется, иной раз мы слишком торопимся... черт возьми! Пока мог, я и сам вовсю шуровал, и кое-что переменилось. Например, Штефан. Я его не люблю, однако надо признать: парень он энергичный, чем-то даже на меня смахивает. У мужика есть идеи, он что-то делает, пускай даже неправильно, все равно люди деятельные мне больше по душе, чем те, которых сперва надо угостить хорошим пинком, чтобы они с места сдвинулись.
Нет, не очень я его люблю, но кое-чего он добился, некоторое время был передовиком, и газеты о нем трубили. Мне это не нравилось, я ведь помнил, что в шестидесятом этот Штефан ходил еще в махровых реакционерах, и, будь по-моему, я бы привел молодчика в сельский революционный комитет в наручниках, ибо этот ветрогон, этот проклятый комедиант нас одурачил. Франц Марк-штеттер, первый секретарь окружного комитета СЕПГ, с трудом сохранял серьезность, когда я докладывал об этом вопиющем безобразии. По-моему, ничего забавного
там не было Мы сидели тогда в конференц-зале комитета, присутствовали все секретари райкомов, я вопрошающе смотрел па них: в чем дело? Почему они ухмылялись, когда я отчитывался об инциденте? Верно, позавидовали, что я первый доложил о выполнении, потому что некоторые вдруг начали старательно сморкаться, а на деле просто прятались за носовыми платками, другие же беззастенчиво прыскали, точно я невесть как сострил. Я искренне возмутился и воскликнул: «Неужели вы можете над этим смеяться, товарищи?»
Гомолла предъявил Друскату ультиматум: в субботу к двенадцати дня Хорбек должен быть сплошь кооперирован!
Около одиннадцати его машина подъехала к лестнице дамка. Оп вылез из нее и огляделся: чудесный весенний день, солнечный, яркий, на клумбе у лестницы примулы и цвету — желтые, красные, голубые; говорят, в свое время за ними самолично ухаживала графиня. В сорок пятом Гомолла распорядился сохранить цветник, он так красиво смотрелся на фоне зеленой лужайки, только скульптуру посреди клумбы — не то амурчик, не то еще кто-то — он велел спихнуть с цоколя и заменить простым камнем с надписью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98